Авторы

...Однажды утром я проснулся с ощущением, что жить мне незачем. Я смотрел в окно на железнодорожную линию и серую ограду находящегося за ней завода и не понимал - как и зачем мне жить дальше? И всем остальным людям - зачем? Тогда я еще посещал художественную школу и спортивную секцию… И вот я понял, что не могу больше этого делать. Конец детства наступил внезапно, как инсульт. С тех пор каждый день я слонялся по улицам, родители же были уверены, что я на занятиях. Они продолжали оплачивать мое обучение, я рассказывал им о своих вымышленных достижениях и неудачах. Ситуация была безнадежной, и я видел для себя лишь два выхода - покончить с собой или уйти из этого дома. И то, и другое пугало своей необратимостью, хотя сейчас я понимаю разницу этих двух путей… Несколько раз я пытался повеситься, но в последний момент инстинкт самосохранения пересиливал, и я обрезал и выкидывал петлю. Огромное удивление у меня вызывал тот факт, что остальные люди, похоже, жили себе спокойно, даже и не подозревая о том, что жизнь их пуста и бессмысленна. Так я стал обладателем тайны...

...Академик бесцельно переходил из зала в зал, пока не остановился перед своей любимой витриной с египетскими саркофагами. Странно, отчего это приятели-фараоны показались ему сегодня не такими уж безобидными, как обычно? Видно, фантазия от переживаний разыгралась. Вот и шаги чьи-то вдруг почудились. Он резко обернулся, но так никого и не заметил. Даже обошёл вокруг стеклянного склепа – на всякий случай. Но полутёмный зал был пуст, если не считать фараонов, невозмутимо возлежавших в своих саркофагах.

«Да, вот уже и чертовщина всякая мерещиться начинает. Стареем. Может, и впрямь на покой пора. Только будет ли он, покой этот? Разве что – Давидян опасливо покосился на витрину – ТАМ…».

Максим Львович присел на стоявшую в углу табуретку.

«Это конец, – словно о ком-то другом подумал он. – Был академик Давидян и не будет его. Была славная династия, хранившая в этом доме тайны веков, и кончилась. Но что, в сущности, династия, когда рушится цивилизация, которой мы служили? Нас ведь никто никогда не решился тронуть лишь потому, что знали: не царю служим, не Сталину с Брежневым, а великой империи, которой принадлежат эти сокровища, эти тайные знания.

Но нет больше империи. Есть господа, рыщущие среди её обломков, чем бы ещё поживиться. Кто-то свечной заводик хапнет, кто-то газовую трубу за вентиль ухватит, а кому-то тайны веков подавай. Да на что им эти тайны? Чтобы править? Как же, будут они править! Не умеют, не научились ещё. Да и научатся ли когда-нибудь?

Где же, все-таки, коты?».

– Если бы вы сами меня пригласили и спросили про котов, я бы все рассказал и отдал, – услышал он вдруг чей-то негромкий голос.

Академик почувствовал, как вдруг заледенел позвоночник. Перед ним стоял очень бледный незнакомец в разорванном белом свитере в бурых пятнах и с огромной запёкшейся раной на лбу...

...Стояла весёлая осень с золотыми возами хлебов, отвозимых с полей к овинам, сытым мычаньем коров и летящим тенётником над проселком. Сови́нское утопало в широком разливе осыпающихся черемух. Просвечивая листву, солнце торжественно поднималось, обещая и нынешний день переполнить праздничным светом.

В предощущении встречи с роднёй Борзенин был бодр и весел, в каждом встречном видел занятного человека, с кем хотелось поговорить. С языка его радостно, как рябки, слетали приветливые слова.

– Нюр! – кричал он с телеги высокорослой с мужскими плечами, в мужском картузе жене охотника Дорофея, возвращавшейся с ягодами из леса. – Э́ко ты рано встаёшь! Неужто так много брусницы, что цельну корзину успела набрать?!

Нюра, баба проворная на язык, при виде весёлого возчика, чуть корзину не обронила.

– Ягод много, – сказала о ягодах, хотя думала о другом, – берём их всижа́чку, а то и влежа́чку! – И, перебито вздохнув, показала охотничьим картузом куда-то вдоль улицы к дальним посадам. – А ты почему не с семьей? Неужто сбежал?

Галактион не понял вопроса и рассмеялся:

– Ничё не сбежал! Из волости еду! Как видишь, к семье!

Возле большого поповского дома, где находился сейчас сельсовет, над крышей которого трепетал красный флаг, возница увидел пасечника Никиту, дряхловатого, с голеньким черепом старика, который, завидев его, вместо того чтобы с ним поздороваться, вдруг встрепенулся и сиганул по целой траве куда-то к сараю.

– Дедо! – позвал его, было, Борзенин. Но тот не откликнулся. «Странно», – подумал Галактион и, придержав коня, вновь разглядел проворного старикана, который стоял за углом сарая, выглядывая оттуда. Малолицый, с голой, как яйцо, головой, шустрый и неприметный – ни дать ни взять сам батюшка-подсара́йник.

– Иди сюда! Побеседуй! – позвал Борзенин, ибо знал старика, как дружка своего отца и поба́сника-частослова, кто в селе ни одной беседы не пропускал.

Пасечник только плечо повернул. Был – и не стало его. «Ничё не пойму», – изумился Галактион.

Больше того, у колодца с шатровой крышей, где несколько молодух и баб в сарафанах с цветами, едва поравнялся он с ними, даже попятились от него. А когда он сказал: «Здрасте, товарищи-девки!», так уставились на него, словно увидели смертника на телеге.

Однако совсем его одивил Василий Попов, хозяин самых красивых в Совинском хором, сосед по жилью, крупнолиций мужик, с подстриженными в кружок белыми волосами, кто был Борзенину первым другом.

– Здорово, Васюха! – махнул ладонью Галактион.

Васюха около дома колол дрова. Отставив топор, подошёл поближе к телеге.

– Ты, парень, кто? – спросил он, скованно улыбаясь.

– Василей! Ты что! Не узнал? Это я – Галаша Борзенин!

Василий отпрянул:

– Нет! Нет! Он – другой! Его нету теперь! Он уехал! И жена с ним уехала! И робёнки! И матерь с отцом!

– С ума вы тут все посходили! – рассердился Борзенин и, дёрнув вожжами, направил Графа к соседнему с деревянной утицей на князьке́ и белыми рамами пятистенку...

О поэме Александра Блока «Двенадцать» очень много написано: литературоведы, критики и писатели прошлого и настоящего спорят меж собой, высказывая полярные точки зрения, и никак не приходят к согласию. Согласие и невозможно. Загадка «Двенадцати» остаётся загадкой.

Но не загадка ли любое настоящее произведение литературы? Подчас оно остаётся загадочным и непостижимым даже для самого автора. Для Блока такое положение дел более характерно, чем для кого бы то ни было другого. Свои произведения он не сочинял, а извлекал из звуков мировой гармонии, будучи уверен, что художник только лишь «поглощён изысканием форм, способных выдержать напор прибывающей творческой энергии».

Сейчас, когда поэме «Двенадцать» исполняется сто лет (она написана в январе 1918 года), можем ли мы что-нибудь добавить к разгадке этой тайны? Вряд ли. Но предпринять очередную попытку осмыслить и переосмыслить произведение, созданное гениальным пером, – с учётом всего того, что мы знаем о столетии, прошедшем с того метельного января – просто необходимо...

В начавшуюся эпоху вырисовываются три глобальных проекта будущего, между которыми предстоит сделать выбор. Цивилизация англосаксонского типа движется к сатанизму – расчеловечиванию, погружению в виртуальность, отрыву от природы и культуры, цифровому тоталитаризму и постязыку. Цивилизация китайского типа ведёт к бездуховности – к цифровой «коллективной идентичности» с опорой на конфуцианские традиции и глобальную визуальность, вытеснившую живое слово. Цивилизация русского типа призвана сохранять духовность и человечность, устремляться в будущее с опорой на прошлое. Её праосновой был и останется наш великий и древний язык. В нём будет осуществляться синергия воли, разума и веры, соединяться мысль, образ, цифра, реальность и воображение.

...Для них рок-н-ролл был не тем, чем был он для старших, не просто: «Рок-н-ролл, ром в рот, в стену сандалии» (Вознесенский). Для Башлачёва, Летова, Дягилевой, Ревякина и других рок-н-ролл стал судьбой, очень человеческой судьбой, где молитва мешается с бунтом, бунт – с молитвой. Судьбой – с верой и отчаянием, щемящей отрадой и сладостной мукой, и НАДЕЖДОЙ, и всем – всем!

Всякий настоящий поэт – а других поэтов вовсе не бывает – творит миф, свой собственный. Творчество поэта – это всегда мифотворчество, у каждого по силам его, из года в год, изо дня в день, из стиха в стих он творит миф, творит пространство собственного мифа. И всякая жизнь, прожитая в пространстве мифа, обретает неразменность человеческой судьбы, настоящей. Какой только и бывает судьба человека. А то ещё и рискует быть дарованной бессмертием, вечностью осенённой, став легендой. А легенда, безусловно, достоверна, как догма – в подлинном смысле, как дистанция, свободно выбранная человеком по отношению к Совершенному Образу, просто из деликатности, из боязни оскорбить этот Образ в силу собственной ограниченности...

...С другой стороны, казалось, будто они, хотя и приветствовали поезд, но всё же праздновали что-то своё. Или у города был свой праздник, и поезд ни при чём? Впрочем, кто знает, какие традиции могли быть в этом затерявшемся в просторах страны местечке?

Пассажиры с любопытством смотрели на украшенный перрон, веселящихся горожан. Вроде бы даже мелькнул памятник, обычный для вокзала, но в этот день разряженный.

Один человек, стоящий в тамбуре, наклонился и привлёк к себе девушку из толпы: «Похищаю тебя, ах! ах! Увезу далеко-далеко, да! да!» Но девушка испуганно вырвалась...

Вера в прогресс, религия прогресса пришла в этот мир в Новое время. Ни Средневековье, ни Античность не были знакомы с этой идеей. Философия Нового времени провозгласила идею прогресса во всех областях человеческого бытия: в науке, технике, политико-экономических и социальных отношениях, в этике etc. В том числе был провозглашён прогресс в художественном творчестве и искусстве. Давайте посмотрим, к примеру, что говорит один из апологетов новоевропейской философской мысли в своей статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года»: «Баснописец Крылов, предшествуемый Хемницером и Дмитриевым, так сказать, приготовил язык и стих для бессмертной комедии Грибоедова. Стало быть, в нашей литературе всюду живая историческая связь, новое выходит из старого, последующее объясняется предыдущим, и ничто не является случайно».

Таким образом, если мы утверждаем прогресс в художественном творчестве, то совершенно логично предположить: 1) менее ценное с художественной точки зрения при более раннем периоде создания, 2) развитие художественных форм и идей с течением времени от простых к более сложным и 3) возможность классифицировать художников в зависимости оттого, насколько они – по мнению того или иного критика – соответствуют данному этапу развития. Возможность, так сказать, выстраивать художников и поэтов по ранжиру.

Действительно, современное литературоведение утверждает развитие литературы от классицизма к сентиментализму, от последнего к романтизму и далее к критическому реализму. О последнем и «высшем» этапе в развитии художественного творчества – социалистическом реализме – сейчас говорить не принято. Соответственно, «ценность» того или иного художника определяется тем, насколько ярко он выражает идеи того или иного периода развития. И здесь мы вспомним ещё одну цитату из уже упомянутого нами критика: «Мы считаем поэтами (само собой разумеется, истинными) не только Крылова, Жуковского и Батюшкова, но и Хемницера, Фонвизина, Карамзина, Дмитриева, Озерова и думаем, что русская поэзия, после Державина, должна была пройти чрез всех их, чтоб дойти до полного своего развития в Пушкине». Как мы видим, и здесь утверждается иерархия поэтов от многочисленных Дмитриевых и Озеровых в основании пирамиды, до Пушкина – на вершине. Кстати, Пушкин стал поэтом №1 после знаменитой речи Ф. М. Достоевского на открытии памятника Александру Сергеевичу. Не было бы той знаменательной речи, поэтом №1 остался бы Ф. И. Тютчев...

Елисей (показывая на соседнее место). Не позволите?

Ксения. Есть необходимость? Вам не подошли остальные места?

Елисей. Но, кроме понятия «необходимость», есть ещё загадочность, таинственность, непредсказуемость бытия.

Ксения. А нет ли там болтливости?

Елисей. Но есть же, кроме прочего, адекватность.

Ксения. Присаживайтесь. Однако чем вызвана такая целеустремлённость?

Елисей. Вас интересует причина, она банальна. (Высокопарно). Ваша необыкновенная привлекательность.

Ксения (насмешливо). В чём же её необыкновенность?

Елисей. В том, что ваша красота не полностью визуальна. То есть, её трудно полностью видеть, её надо чувствовать.

Ксения. То есть, на взгляд я некрасива?

Елисей. Что вы, вы красивы и на взгляд, но ваше очарование надо почувствовать. Я умею чувствовать. Оцените как моё исключительное качество.

Ксения. То есть, вы единственный, кто может оценить мою красоту? Звучит как угроза.

Елисей. Ради всего святого, это преувеличение. Я не опаснее, чем пушинка. Исчезну по первому недовольству. Видите ли, я считаю несправедливостью, что такая необыкновенная девушка, как вы, должна ездить в расшарканном, унижающем эпоху трамвае. Это не соответствует вашим явным достоинствам, вашей необыкновенности...

...Один из хахалей маман был каким-то странным. Он пришёл на следующий день после любовных утех, когда дома никого не было, а Вася только вернулся с занятий. Дядя Валера, так он представился пацану. Вася как раз уплетал невкусные харчи, оставленные заботливой родительницей. Матери дома не было, видимо, пила где-то. Дядя Валера помог Васе с домашкой, они даже поиграли в войнушку во дворе. Он рассказал пацану историй, смешных и поучительных. Темнело, а родителей всё не было.

– Эх, Васька, посижу я, наверное, ещё с тобой, а то боязно мне тебя одного оставлять, – подмигнув, сказал дядя Валера.

– Я уже большой, – буркнул Вася.

– Это конечно, – потрепав по голове мальчишку, согласился он. – Но всё ж посижу, ну отец-то точно должен вернуться.

Вася в растерянности пожал плечами, углубившись в чтение, тогда он любил всякую научно-фантастическую литературу.

– Ух ты. Чего читаешь, голова! – восторженно произнёс дядя Валера, а на стол он внезапно поставил пузырь самогона.

Вася напрягся.

– Небось, не пробовал, – загадочно ухмыльнулся дядя Валера. – Ну так чего бы не попробовать, – ставя гранёный стакан перед мальцом, произнёс он.

– Мне не-е-ельзя, – заикаясь произнёс мальчик, – я маленький ещё.

– Какой же ты маленький, – возразил Валера, – ты вон лоб какой здоровый, тебе уже можно.

Он как-то странно провёл по бедру Васи рукой, остановившись у ремня форменных брюк. Вася ошарашенно глядел на него.

– Ты это, не стесняйся, – не отставал мужик, – пробуй!

Перед пацаном стоял до краёв наполненный самогоном стакан. Со страху пацан хлебнул, сделав слишком большой глоток, и на секунду ему показалось, что он ослеп.

– Ох, ты ж, брат, – послышалось на этом фоне. – Ну ничего, научу ещё тебя пить, давай ещё глоток, ну-ну… хорошо пошла.

Дядя Валера захлопал в ладоши, а потом его рука уцепилась за ремень мальчишеских брюк. Вася уже был в полудрёме...

У Леонида Степановича отказали ноги. Всю жизнь свою Леонид Степанович ходил. В юности он был курьером, потом стал почтальоном, потом занял на почте другую должность, но продолжал ходить. Летом он ходил за грибами, зимой помогал дворнику разгребать снег во дворе. Когда вышел на пенсию, то развел на газоне под окном небольшой, густо засеянный садик, и, сидя на балконе, строго наблюдал, чтобы в садик никто не забирался. Если это происходило, то грозно кричал. Еще Леонид Степанович любил ездить к своей сестре и разговаривать с ней о жизни всех знакомых и незнакомых людей. А теперь у него отказали ноги, и энергия Леонида Степановича оказалась запертой внутри неподвижного тела. Сестра звонила Леониду Степановичу, но он не хотел говорить и вешал трубку, раздувая ноздри. У Леонида Степановича был внук Василий. Василий был утонченный семнадцатилетний мальчик, начинающий живописец и поэт. Когда у деда отказали ноги, он стал ежедневно вывозить его на коляске в сквер и давал ему с собой каждый раз какой-нибудь томик стихов. Леонид Степанович стихов не читал, а швырял в птиц мелкими камешками. Ему было больно видеть, что птицы, спасаясь, взлетают, трепеща крыльями.

Однажды Леонид Степанович поехал на коляске навестить своего внука в соседнюю комнату и застал Василия в женском платье. Леонид Степанович рассердился и бросил в него палку. Вернувшись к себе, он целый день плевал на пол, а к вечеру в комнате старика образовалась слякоть...

...Рядовой Игнатюк был кандидатом в мастера спорта по легкой атлетике и на 2 года старше своих сослуживцев (ему дали отсрочку для завершения учебы в физкультурном техникуме), однако несмотря на это терпел ежедневные унижения, оскорбления и побои. Да, именно терпел – в силу своего, наверное, неправильного воспитания на гражданке. Он почти добровольно выполнял "черную" работу: чистил туалеты, мыл полы, убирался на кухне. Кроме того, стирал старослужащим одежду, подшивал воротнички, начищал сапоги, короче говоря, служил за "того парня", который всячески отлынивал от службы и пытался переложить свои обязанности на плечи таких "правильно", по-домашнему воспитанных, как Игнатюк...

...Возле костра лежал пёс и сквозь дрёму слушал хозяина. Это был старый не мало повидавший на своём собачьем веку волкодав. Хромота от схватки с волком, порванное ухо – рысь вцепилась, шрам на боку оставил кабан.

– Ну, что, пора на боковую, как ты считаешь, Байкал? – спросил дед Матвей и под­бросил в костёр сухих веток.

 Пёс зевнул, подполз и, прижавшись к спине хозяина, уснул. Луна выглянула из-за облаков и, улыбнувшись, опять спряталась...

...То, что Абдулла увидел, заставило его вскрикнуть от ужаса. На безмерном деревянном столе, покрытом изорванной в клочья клеенкой, лежало чье-то синюшное полуобнаженное тело, над которым, не покладая рук, трудился палач-трудоголик. Увидев незаметно вошедшего в комнату Абдуллу, исполнитель наказаний в соответствии с шариатом на миг остановился и с каким-то ожесточенным задором поздоровался, а потом, будто вспомнив о своем главном предназначении, широко замахнулся на осужденного тонкой деревянной палкой, ужасно похожей на бейсбольную биту.

Но нанести удар он не успел. Неизвестно каким образом палка или бита вдруг оказалась в руках Абдуллы, а сам палач, пикантно изобразив ногой в воздухе что-то среднее между буквами "алиф" и "каф", антихудожественно распластался на полу.

– Вставай, – заорал Абдулла, и здоровяк Саид испуганно вскочил на ноги. – Снимай рубашку! Ну!

Саид оголил свое более, чем упитанное белое тело с небритыми подмышками и вслед за тем содрогнулся от сухого острого удара под лопатку. Второй удар оказался на порядок сильнее первого, и Саид машинально потянул руку к больному месту, за что тут же схлопотал палкой по ладони.

– Что?! Больно?! – с этими словами Абдулла наотмашь ударил Саида пониже спины.

Саид мучительно взвыл и кинулся по направлению к выходу. Но ловкий Абдулла предательски подставил ему ногу, и заплечных дел мастер уронил на пол свое натруженное тело.

– За что Вы меня так? – взревел Саид...

Съездила старуха в большой город, увидела детей своих и сердце успокоила. Слава богу, все живы-здоровы. Что ещё нужно матери? Пришла домой и принялась с лёгким сердцем за своё хозяйство. Вечером надоила коров. Поставила на печь кумган, налила колодезной воды. Принесла дров, которых нарубил старик, развела огонь и заварила ароматный кара чай с молоком. Пришёл старик. Взял из ведра кружку воды и умылся. Затем чинно сел на своё почётное место и вместе со своей старухой начал пить кара чай с молоком. Старуха достала из хурджума гостинцы, которые привезла из большого города.

– Какая румяная булочка! – сказал старик, пробуя булочку, которую принесла старуха. – Их испекла Паршагул или Айнагул?

– Да что ты, старик? Я купила её на базаре у одной кореянки, – рассмеялась старуха.

– Да-а-а – вздохнул старик. – А эти конфеты, наверное, передала жена Айтбая или Турганбая?

– Да, что ты несёшь, старик, – пуще прежнего рассмеялась старуха – Я купила их в магазине в большом городе для тебя. Они очень свежие и мягкие, таких в нашем магазине не купишь. У Айтбая и Турганбая и на дастархане-то не было конфет.

– Да, что ты говоришь, старая? – удивился старик.

... – Какая банальщина, – величественно прогудела у окна фигура последнего российского императора. – Сколько же раз мне придется повторять вам, уважаемые товарищи большевики! Вам не удастся меня запугать. Сие невозможно. – Романов медленно подошел к шутовскому креслицу и оперся на его хлипкую спинку своими огромными ладонями. – В сущности, я уже мертв, а посему не вижу ни малейших причин для диалога. En reve je voyais l`automne aux vitres sombres… – он мрачно расхохотался и его наигранный смех тут же перешел в удушающий кашель. – Зря тратите время, – продолжал он, отдышавшись, несколько мгновений спустя. – Смотрю я на вас, любуюсь, а понять, – не в состоянии! Для чего же все это было нужно; революция, отречение, так называемая российская республика, – для чего! Неужели ради этого? – он красноречиво обвел рукой вокруг, как бы приглашая своих собеседников в полной мере насладиться окружающими красотами.

– Никаких запугиваний, господин Романов, что вы, на самом деле, – порывшись в карманах кожанки, Урицкий протянул Николаю Ильичу маленький бумажный пакетик, небрежно перетянутый бечевой. – Вот, здесь все, как ты и просил. Начинаем?

– Конечно, – Подвойский шагнул вперед. – Сядьте, господин Романов. Можете прислушаться к моими словам, а можете их проигнорировать, однако, вы сделаете себе гораздо хуже, если не сядете.

Он опустился на колени и закрыл глаза: – Ым-м-м-м-м… – сквозь плотно сомкнутые губы прорвалось мощное заунывное гудение. Прорвалось и отправилось на неспешную прогулку по покинутому дому. Словно поджидавшая этого момента тусклая Луна высунула из-за облаков свою сияющую физиономию и посмотрела вниз, на святотатствующих плебеев.

– Ым-м-м-м-м, – жужжание нарастало. Ему вторили агностики и отщепенцы. Пораженные крысиным столбняком, дряхлые перекрытия послушно исторгли из своих глубин терпкие сквозняки, остро пахнущие гноем и разложением. Глубоко под землей, в подвале, шевельнулись полупрозрачные ложноножки. Их темных прокисших углов торжественно приподнялась бурая плесень. Таинственный и белесый грибок окуклился пузырем и замер в ожидании Слова. И последовало оно. И было оно долгожданным. И стали еще мертвее все мертвые твари, хотя, казалось бы, это невозможно...

...Чёрный человек вернётся под копытливый стук деревьев; чумазый ворон постучит изогнутым клювом в окно.

– Давно я тебя не пытал! Протокольчик составили. Распишись, каналья! Кровью!

– Сейчас я тебе распишусь!

– Знал, куда лез! Жить тебе осталось... пару дней.

– Тебя переживу! Всех Вас переживу!!! Ненавижу!

Смолкают – чёрный деликатно выжидает.

– Алкогольный лирик – что это за призвание, прости меня Господи? Ведь не сможешь боле. Кому будешь доказывать? В кабаках? – Больной! Или стараешься выдать за больного? Что им до твоей порезанной руки? Ах, как красива полосочка!

Вчера он в бешенстве вопил – в отеле не было чернил. Его так и не услышали. Позже надрезал ножом запястье, набрал алого сока в стакан и корявым почерком нацарапал: «До свиданья, мой друг, до свиданья...»...

...Марина посмотрела на меня выжидательно, и когда я поднялся из кресла и предложил ей руку, она, не говоря ни слова, последовала за мной. Это был подходящий момент. Сестра как раз скрылась за дверью, которая вела в то отделение, где, окутанные проводами и датчиками, находились под наблюдением врача моя жена и Маринин муж. Впрочем, как я теперь понимаю, последнее, за что несла ответственность сестра – это поведение тех, кто находился в холле. Нам клиника предоставляла минимальные удобства, чтобы провести здесь ночь, но всё внимание было сосредоточено на пациентах. Весь медицинский персонал находился внутри и через приоткрытую дверь я заметил ещё несколько человек в голубых халатах, которых не видел раньше. В отличие от обычного госпиталя, это заведение было, если можно так выразиться, «подчёркнуто частным», и наверняка здесь существовали свои порядки. Никому и в голову не могло прийти следить за действиями немногочисленных посетителей или, тем более, их контролировать. Так что, моя первая мысль – не возбудить ни у кого случайных подозрений – была начисто лишена каких-либо оснований. Здесь исследовали природу бессонницы и задачи полиции нравов отнюдь не входили в функции персонала. Да и кому вдруг могло понадобиться что-нибудь ещё, кроме возможности сносно провести ночь в ожидании своего близкого, с постоянно присутствующей мыслью о том, как проходит запланированный тест...

...Так много несправедливости. Камило думал об этом каждое утро, глядя на еле различимые силуэты домов в рыбацком районе. Так много можно было бы изменить, исправить, улучшить. Так сильно порой звала в путь какая-то внутренняя сила, буквально тянула невидимыми веревками в далекий путь. Настолько сильный дух борьбы, настолько неизбежен прах любой мечты об этом.

Камило снова загрустил, потом тяжело вздохнул, вновь опьянел от одурманивающего апельсинового запаха. Затем он перевел взгляд на море, которое под светом утренней только-только зародившейся зари, вдруг окрасилось в тускло-желтый свет.

С каждым мгновеньем небо у горизонта становилось светлее, передавая, как в эстафете, свою освещенность дальше на запад.

Когда света стало достаточно, чтобы разглядеть фигуру маяка вдалеке, Камило вдруг испытал неожиданный восторг, когда все-таки понял, что же случилось с морем.

Оно все было покрыто апельсинами.

Все побережье.

Все побережье было в апельсинах.

Камило догадался об этом мгновенно. Издалека не было видно, что ж это покрывало все море, но распространившийся повсюду запах и необычный цвет воды сразу подсказали, что это были именно апельсины.

Камило радостно улыбнулся и даже засмеялся. Невиданное дело – все море покрыто апельсинами и каждая волна – это их очередная партия.

Камило увидел, как рыбаки, которые уже направлялись к берегу, чтобы выйти в море, сначала в недоумении останавливались, затем нерешительно шли вперед, а после, подходя к самой кромке воды, нагибались, брали апельсины в руки и с изумлением разглядывали их.

Апельсины.

Целое море...

...По моим подсчётам, не менее половины россиян относятся к нынешней власти скептически (это не касается президента). А если вместо изощрённой пропаганды в российское общественное сознание вернуть больше информативности и аналитики, то численность скептиков вырастет кратно. Соответственно тут же резко снизится рейтинг первого лица страны (что в принципе скажется положительно на жизни всего российского общества, поскольку чересчур высокий рейтинг государственного лидера есть показатель несамостоятельности мышления его подданных), который в связи с этим окажется перед необходимостью смены элит. Очевидно, что во властных структурах (и элитах) также прекрасно понимают сие. Поэтому я не слишком погрешу против истины, если скажу, что имидж президента в современной России создаётся примерно по той же схеме, по какой создавались в древней Греции мифы о Геракле, который мог в одиночку разгромить вражескую армию, взять неприступную крепость, уничтожить любого монстра. Сама возможность существования среди людей такого героя вселяла оптимизм в граждан свободной Эллады, льстила их самолюбию, была своего рода залогом крепости греческой государственности. Вот и сегодня, прежде всего, в целях самосохранения, высшая элита инициирует создание мифов о главе государства: президент спускается в пучину на батискафе, президент мастерски вылавливает на родине министра обороны самую крупную в России щуку, президент запросто взлетает на самом современном истребителе, президент по-свойски садится за руль новой «Лады», президент привычно приникает к прицелу снайперской винтовки и так далее. Вспомним Геракла. Там – то же: то на суше, то на воде, то в небесах. Соответственно: то трёхглавый лев, то исполинская гидра, то некие неуязвимые железные птицы, которых Геракл, выражаясь языком современного российского миф-ТВ, «грамотно принимает». Есть у нас и своя Троя. Это, разумеется, Крым. А так называемые «вежливые люди» вполне «тянут» на роль Троянского коня, который, что ни говори, сыграл свою роль во время проведения референдума...

...Я не могу умереть, потому что я никогда не умру. Это, вбитое с детства, исступленно-наивное верование не покидало меня всю жизнь. Страх небытия – еще больший, чем ужас пред безобразностью бытия. Остается поверить в бессмертие души и предаться вечной игре обессиленного интеллигента: Поэзии, Философии, Мистике, Богословию... Там, в трансцендентных сферах, найти единственное неопровержимое Доказательство, окрасить свои глаза в безупречно-синий цвет Великой Правоты этого Доказательства, а потом доживать свою земную часть с осознанием того, что Доказательство это есть у тебя в душе как конфета за пазухой. Глядеть на остальных, как на заблудших овец – ребят, которым «не досталось», мучиться от собственной умаляющей красоту бессмертной души гордыни и точно знать, что больше, больше – не дано...

Отчего так пронзительно очень

Задаёшь мне ты эти вопросы.

Я не знаю, что будет завтра.

Знаю точно, вчера была осень.

Эта рыжая сыпала злато

И в глаза мне дождями била

То, что каплями с неба упало

То в холодных ручьях уплыло.

Открываю глаза: всё в белом.

Закрываю: опять листопад.

Отпусти, я уйду в эту зиму

И метелям в мороз буду рад.

А плутовка играет со мною

И опять эти ночи без сна.

«Ты меня никогда не забудешь,

Этой осенью наша весна».

...С т а р у х а. Давай, поиграем? Будто тебе умирать надо, а смерть к тебе в моём лице пришла. И тебе будет проще, в родном лице всё-таки.

С т а р и к. Да, ну! Только не в твоём. Мочи нет уже смотреть на твоё рыло.

С т а р у х а. А что? Смерть – сухая или жирная, не всё ли равно? Лишь бы «родная» была.

С т а р и к. Дашь чаю наконец?

С т а р у х а. Я, как смерть, тебе прислуживать не обязана.

С т а р и к. Не надо прислуживать! Просто дай кружку!

С т а р у х а. На, бери!

С т а р и к. Получается, значит, что я со своей смертью прожил ровно сорок годочков! Веселёнькая картинка получается!

С т а р у х а. Плохо жилось?..

...Матросу Караваеву всё время срочной службы хотелось душить руками американцев и японцев, из-за которых он оказался так далеко от дома, а не мять руками тесто для пельменей, о чём он неоднократно нам заявлял. И мы верили: при случае так и будет.

– А кто на кого бомбу сбросил, знаешь? – спрашивали его, намекая на Хиросиму.

Караваев категорическим матом отвечал, что ему всё равно.

Наверное, он хотел бы душить всех, но всех не позволял корабельный устав. А вот про американцев и японцев в уставе ничего сказано не было. Поэтому, когда командир корабля, на котором матрос Караваев служил коком, капитан второго ранга Веня Барков хитроумным манёвром и смекалкой сумел захватить в наших территориальных водах быстроходную японскую шхуну, полную браконьерского краба, Караваев первым вызвался в осмотровую группу, так называемую «абордажную команду»:

– Пойдём японцев душить!

Но Веня Барков строго-настрого запретил старпому, командиру «абордажной команды», брать Караваева с собой, – кок представлял реальную угрозу миру и мог втянуть Советский Союз в локальный международный конфликт. Да и оружие, которое полагалось по уставу иметь при себе осмотровой группе, матросу Караваеву никто бы выдать не смог: за коком не числился ни пистолет, ни автомат, как за другими военнослужащими. Не было у Володи Караваева никакого оружия. Да оно ему и не требовалось, – у него были руки...

...Мухи летали в помещении вполне сытые и довольные. Уверенные в завтрашнем дне мухи. Что им делать в библиотеке? Хоть бы ленту от мух повесили. Тихо было, и Лида сидела, скучая за чашкой чая, чьего-нибудь визита не чая, неустроенность бытия про себя отмечая, настольную лампу включая и выключая.

– О! Товарищ подполковник! – всколыхнулась она, увидев вошедшего. – Вспомнили обо мне, наконец-то!

Но кто теперь способен смутить Батарыкина В.В. глубоким вырезом на блузке? Кто способен привести его в замешательство обильной плотью? Оробеет ли он, услышав кокетливые речи?

– Я, Лида, о тебе не забывал. О тебе, Лида, я всегда п-помню. О тебе, Лида, п-птицы мне поют, ветер шумит и радио рассказывает.

Лих был взгляд подполковника. Уверен его голос.

– И я вас, Виктор Васильевич, забыть не могу. Запечатлелись вы у меня в сердце, – хитро сказала Лида. Пошутить ей хотелось.

Батарыкин В.В. уселся поудобнее, улыбнулся доброжелательно.

– Ну, раз так, давай!

– Чего? – не поняла Лидия.

– Книжку давай! П-про любовь.

Подполковник положил свою ладонь на руку Лиды. Мягкая. Тёплая. Сколько доброго сулил его взгляд.

– Про любовь? – переспросила Лида. В неожиданное для неё место поворачивался разговор.

Подполковник спешил. Дела служебные. Много дел. Некогда рассиживаться. Подошёл он к библиотекарше, руки на плечи положил.

– П-про любовь, Лида. Именно п-про любовь. П-пухлую, увлекательную книжку.

– А вы что же, Виктор Васильевич, читаете такие книжки? Может, вам газету свежую дать?

– Какую ещё газету?

Руки подполковника поспешили вниз.

– «Красная звезда», – пролепетала Лида, чувствуя, как пуговицы расстёгиваются на её блузке. Нарывалась она на рифму.

– Розовый закат и голуб-бые дали.

Дали. Ещё как дали!

– Виктор Васильевич, вдруг войдёт кто-нибудь! – каприз был в её голосе.

Войдёт. Кто-нибудь непременно войдёт.

Очень просто. Самое простое, что только можно придумать. Природа вообще стремится к простоте. Только человек склонен всё усложнять. Чем дольше живёшь, тем сложнее делаешь всё вокруг себя. А всё просто на самом деле. Правда, когда в первый раз было, растерялся несколько. Куда запихивать, как – не понял сразу. Но потом ничего – разобрался. Дикое какое-то дело, глупое. Если вдуматься, идиотизм, а не занятие для взрослого человека. Но и есть – тоже глупо. Куски чужой плоти в дыру на голове запихивать. Всё абсурд.

Но сколько мыслей об этом. Сколько внутренних противоречий. Лет в шесть сообщили старшие мальчишки, что такое возможно. Так не поверил. Такой дикостью показалось! Как это так можно? Зачем? И сказали, что непременно буду этим заниматься. Вот тогда стало понятно, в какие жёсткие условия поставлен природой.

Нет, ну разве при таких мыслях можно кончить? Да что ты ещё рот открыла, дура? Дышит. Как это, интересно, у них получается? На что похоже? Никогда, наверное, не узнаешь.

Конечно. Два полюса. Две противоположности. Пропасть между ними. Хотя говорят, что в каждом мужчине есть женские черты и наоборот. Говорят. А что это значит? Не берусь предположить. Вот им нравится, когда в них запихивают всякое. Как такое может нравиться? Какие уж тут черты к чёрту! Нет. Пропасть.

Однако же, надо и кончить как-нибудь. Вдруг и вправду войдёт кто-нибудь. Вот будет номер! Я не могу начать, не кончив. Я могу кончить, не начиная. Всё из начала в конец, а из конца – начало. Нужно, однако ж, потише, а то чашку со стола уроним. Ну, что ты трепещешь, что вздрагиваешь? Книжку тебе про любовь? Какая уж тут может быть книжка? Про что книжка?

Правда, тут дело в антураже, в деталях. Сейчас, к примеру, нет никакой книжки. Но вот если войдёт кто-нибудь, тогда-то книга и получится. Он подумал, она подумала, они сказали. Презабавная книга. Пре…

Кажется вот. Нет, не кажется. Вот. Вот оно. Есть...

...Катя с дедом Василием любили по выходным ходить в местный парк культуры и отдыха на атракционы. Была у неё своя карусельная лошадка.

Позже Катя слышала от людей, видела в кино и читала в книжках о карусельных красавцах и красавицах Пышногривых, ярких. Создающих ощущение праздника. Та лошадка была гораздо более скромной. Какого-то серенького цвета, с бурым сёдлышком, с невыразительной мордой. Крашеная нестойкой краской, она, выгорала под солнцем, линяла под дождиками. Собственно она не существовала в одиночестве. Их было несколько сестер, намертво поставленных по кругу. Почему-то казалось, что все они относились к женскому полу.

Будь они людьми, вряд ли бы кто-то взял таких в жёны, вряд ли бы они нашли бы интересную работу. Такой тип женщин обычно вполне миловиден в детстве. Потому что ещё горяча родительская любовь, потому что теплится ещё надежда, что расцветут. Но ничего не происходит. Так они и живут. Учатся в школе, довольствуясь четвёрками и тройками, а также примерным поведением. Потом поступают в какой-нибудь странный институт, типа Гидроболотного и Пищевого. Исключительно ради получения высшего образования. Самые сообразительные идут на бухгалтерские курсы. Впрочем, всё равно они работают младшими счетоводами, чертёжницами, регистраторами в поликлиниках и т.д. Раньше таких было много в НИИ. Работу свою выполняли старательно. Имеют хороший разборчивый почерк. Замуж они как-то не выходят. Детей тоже не рожают. Постоянно они ухаживают за престарелыми родственниками, коих постигли инсульты и инфаркты. В общем, живут в качестве обслуживающегося персонала, ничуть этим не тяготясь. Самореализация у них случается в периодическом приготовлении пирожков с яблоками, коими они и угощают своих бесчисленных больных и здоровых родственников. Катина карусельная лошадка была из такой породы...

...В этот момент к остановке подошёл автобус. Дверь открылась, из него выскочила девушка, сразу бросившаяся бежать вдоль по аллее. Вслед за ней из автобуса резво выпрыгнули трое парней. Первый быстро догнал беглянку (успев, однако, выкрикнуть при этом нечто не слишком цензурное), сбил её на землю и размашисто ударил ногой. Подбежавшие к нему деловито присоединились. Девушка негромко вскрикивала и пыталась защитить руками лицо, а поджатыми ногами – живот.

Антон и Денис, собравшиеся было сесть в автобус, остановились и несколько секунд наблюдали эту сцену с тем туповатым выражением на лицах, которое характерно для зевак на пожаре. Потом Денис вздрогнул и произнёс:

– Вот твари!

Парням, бившим девушку, на вид было лет по восемнадцать, а их жертве лет пятнадцать. Одета она была в коротенькое тёмно-синее платье, совсем задравшееся на ней, и парни от души лупили кроссовками и ботинками по её красивым голым ногам, бокам и спине.

– Твари и есть, – согласился Антон. – За что они её?

– Какая разница! Девчонку! Три лба! А мы смотрим! – Денис спустил чехол с саблей с плеча.

– Ты чё, Дэн? – Антон удивлённо посмотрел на друга. – Их трое!

– А у нас клинки! Что, очко играет? – Взгляд Дениса был насмешлив, в руке он уже держал саблю.

– Ничего не играет! – фыркнул Антон. – Я просто не подумал. Ты прав. Отметелим за милую душу.

Он тоже достал саблю из чехла, и рука привычно легла на рукоять. Какой фехтовальщик, особенно в юном возрасте, не мнит себя мушкетёром, готовым прийти на помощь прекрасной даме или просто несправедливо обиженному? И наши мушкетёры неторопливой, полной достоинства походкой подошли к описанной выше группе, продолжавшей свои физические упражнения...

...Машинная цивилизация рождает особые формы гуманизма, для которого характерно создание оптимальной организации, в структуре которой чётко обозначаются различные контуры регулирования для уровней индивида, общества и технических устройств, с использованием ЭВМ, линейного программирования, теории решений и т.п. Человек превращается в составную часть жёстко регулируемой системы, и это необходимо, если он не хочет быть задавленным огромным и всё растущим потоком информации, в том числе о механизмах и изделиях. Такой гуманизм может показаться скучным и слишком рационалистичным, но в этом, очевидно, состоит единственный способ сохранения и развития человеческих коллективов, поскольку они связывают своё существование с прогрессом современной науки и техники...

…– Они сломали меня, сволочи! Им требовалась жертва, и они не остановились бы ни перед чем. Я тянул время, говорил, давайте дождемся приезда Дзержинского. Но они торопились, страшно торопились! Революция, все во имя революции! Но им было плевать на революцию. Они хотели только удержать власть и убивать.

Дора кивала ему, улыбаясь:

– А как жил ты? Что случилось с тобой потом?

– Расстреляли в 1938 году как члена контрреволюционной организации, – ответил следователь Храпов.

– Бедный ты мой, – шептала Дора, гладя крупную голову Петерса. – Было очень больно?

Храпов не удержался:

– Не больнее, чем убитым заложникам.

Дора взглянула на следователя лучистыми глазами.

– Зачем Вы мучаете его? Он свое отстрадал, довольно.

– Прости меня, – рыдал Петерс, по-детски пряча лицо у ее колен. – Прости ради Бога!

– Я прощаю тебя, – говорила Дора. – Теперь мы сможем уйти?

Они встали, поддерживая друг друга.

– Мои ноги исколоты гвоздями, – пожаловалась женщина.

– Бедная моя, – сказал Петерс, поднимая ее на руки. – Больше никто не обидит тебя, никто не посмеет сказать грубое слово, никто не коснутся тебя пальцем. Мы пойдем в поля, подальше от этих кровавых площадей, будем дышать полной грудью, купаться в чистых ночных заводях. Я научу тебя петь латышские песни.

– Ну, тогда тебе придется познакомиться и с нашими, – счастливо улыбнулась Дора.

– О, Готыню, – вздохнул Петерс, целуя ее бледное лицо…

...Современная теория искусства, в отличие от теории современного искусства, пишется от имени художника. И только она имеет вес и значение, поскольку только художник является представителем искусства.

Сначала у художника нет ничего. Есть только он и непостижимая для него тайна бытия, которую он хочет раскрыть. Опираясь на себя в художественном творчестве, он терпит крах по двум причинам: божественное нельзя постичь с точки зрения личного и искусство нельзя сохранить в себе без того, чтобы не сохранить себя в нём. Поэтому творение возникает по мере самоотречения. Оно не может удержаться ни в одной из известных форм и поэтому стремится приобрести божественную форму, смысл и содержание. Поэтому искусство так труднодоступно, ведь оно выражает противоположное тому, чем живут люди, опровергает их ценности и полагает истину. Наибольший конфликт у искусства возникает с рыночной демократией. Ведь именно она ориентирована на усвоение самых ничтожных потребностей в ущерб свободе и разуму, хотя постоянно говорит от имени того и другого. Но люди, которые представляют её, не могут быть свободны и разумны. Это невозможно в силу ущербного устройства их личности. Ведь эта личность занята выживанием, а творческое вдохновение покупает.

Произведение искусства художника выглядит как бесконечная божественная любовь, в которой схватываются отдельные черты творения. Хорошо, если такое искусство божественного творения достигает духовного совершенства в осознанном виде бытия (как, например, у Микеланджело). Сила его воздействия ограничена определённым представлением. Это абсолютная ценность, данность для следующего поколения художников, которые, отталкиваясь от неё, вновь оказываются перед неизбежным замыслом творения...

...В распоряжении человека бесконечно много прошлого, нет настоящего, а будущего только те мгновения, в течение которых оно время от времени его посещает. Или он его.

Поэтому писатель вроде бы обречен писать о прошлом. О том, что уже было. Даже когда он сочиняет будущее, он, как бы забежав вперед, пишет о том, что с ним тогда, в том будущем, произошло. И вообще отношение к будущему более легкомысленное, чем к прошлому, – как к прогнозу: кто его знает, может будет, а может нет. О прошлом так не скажешь: оно состоялось – и все.

Но в жизни мы часто ставим себя в положение, которое нас только ожидает. И можем переживать его так, как будто мы уже в нем. Однажды я дал задний ход на своей машине, а за ней стоял мой маленький сын. Я его не видел. С тех пор каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я одновременно представляю, что трогаю с места не так, как тогда – осторожно, а как обычно – резко. То есть я моделирую будущее для того эпизода, которое, к счастью, не состоялось. Но меня все равно забирает нервная дрожь.

Значит, в описании будущего тоже может быть своя сила.

Вопрос, как это сделать. В тот момент, когда пишущий садится писать о своем еще не состоявшемся будущем, он уже опоздал: даже если это произошло мгновение спустя, предыдущее мгновение, наполненное его переживаниями о будущем, уже ушло в прошлое. Хорошо было бы, если бы в распоряжении человечества была такая техника (или такая способность), которая позволила бы воспроизвести увиденное будущее... или то, что произошло в будущем... произойдет в будущем... – произойдешло в момент, когда оно к нам приходит. Пока такой возможности нет.

И все-таки... Будущее, как и все прочее, что провоцирует наше воображение, не только является к нам видениями, но и оставляет следы – записывается на каких-то своих нейронах. Иногда к этому подключаются профессиональные свойства – скажем, у литератора увиденное может сразу сделаться литературным фрагментом. Останется только воспроизвести. Правда, воздействие на читающего может быть ослаблено тем, что он знает, что этого не было. Но о прошлом тоже можно сказать: раз оно ушло в прошлое, зачем по нему страдать...

…Свет, как бы опасен он ни был, всегда интересовал меня больше тьмы, в которой я живу – потому, наверное, что я давно с нею знаком. Знакомые предметы на свету выглядят так странно. В темноте мы замечаем лишь то, что нужно нам, а свет открывает совершенно неизвестные стороны вещей. Именно при свете на улицах больше всего людей. За ними хорошо наблюдать из-за мусорных баков и трещин в асфальте – а они-то, недоумки, ни о чём и не догадываются! Разве что их детёныши иногда меня видят – кто пугается и визжит (по сравнению с этим звуком скрежет железа о железо – райская музыка), кто норовит схватить или прибить камнем, но попадаются такие, что бросят поесть. Так или иначе, детёныши куда шустрее и сообразительнее взрослых особей. Те бывают настолько скучны, что хочется забраться им в штанину и пощекотать там – вот был бы цирк так цирк!!! Я вывел любопытную закономерность – чем больше людишки думают о себе, тем более тупой у них вид и тем сильнее теряются они перед лицом опасности... Но алкоголиков, например, я люблю: хоть от них и разит отравой, которую они вливают в себя каждый день, зато еду можно таскать прямо из-под носа. Да и смешные они…

...Апостол подвел девочек к столу. Взял их за руки, и против каждого оказалось по зажженной свече. В центре треугольника, образованного ими, лежала восковая фигурка и горсть земли.

Апостол заговорил, и голос этот, бронзовый, тяжелый, был голосом жреца и вершителя судеб.

– Желания человека – его проклятия. Ты проклята, Ольга. Назови свое желание.

– Жизнь, – хрипло сказала она. – Жизнь моей любви.

– Ты проклята, Саша. Назови свое желание.

– Смерть ненависти.

– Ваши желания – суть одно. Жизнь невозможна без смерти, смерть невозможна без жизни. Ненависть умрет, чтобы дать жизнь любви...

...Родители купили мне печатную машинку, и я настучал несколько рассказов, но они получились слишком горькими и очень небрежными. Нет, нельзя сказать, что они уж совсем были плохи, но все же складывалось впечатление, будто мои истории какие-то скудные, в них не было собственных живительных сил. Моя писанина была мрачнее Беккеровой и на порядок чуднее, но это не срабатывало. Ну, пара-тройка из написанных историй все же действовала на меня, да и то получалось так, что они лишь заводили в какие-то дебри вместо того, чтобы быть в них проводником. Беккер, несомненно, писал лучше. Может быть, мне заняться рисованием?..

...Цель этого эссе ответить на вопрос Якова Кротова, почему четыре евангелиста по-разному описывают последовательность событий после воскресения Спасителя. Попробую заработать тысячу долларов, обещанную тому, кто гармонизирует эти последовательности. Не знаю, удастся ли мне с первого захода добраться до последней конкретной точки, но принципиальный ответ я уже знаю. Последовательности это наша специализация. Скажу сразу, они будут разными в зависимости от того, что вокруг чего вращается. Земля вокруг Солнца, или Солнце вокруг Земли. Вы увидите, что не зря люди ломали копья по этому поводу. Вообще, если начать разбирать какой-нибудь старинный спор, то постепенно становится ясно, что спор этот был не зря. Думаю, даже и дискуссия по поводу длины крыльев у ангелов была не просто схоластикой. Поэтому сразу исправляем эту единственную ошибку Якова Кротова в передаче. То есть для Библии далеко не все равно, что вокруг чего вращается. Настолько не все равно, что это будет решать, есть бог или нет. Добавлю также, что в этом эссе будет видно, что физик может много сказать о любви и ненависти между людьми. Вплоть до того, что будет показано, как любовь меняется на ненависть. Научно показано.

Но начнем с конца. С заключительной речи профессора атеизма Юрия Муравьева. Будет показано, как он отречется от науки только для того, чтобы не признать существование бога.

Товарищи, своей неумолимой логикой, которую я сам так долго призывал, вы прижали меня к стенке. Но не думайте, что я просто так сдамся. У меня есть последний окоп, который вам не взять.

Да, бог есть, НО НЕ ПРО НАШУ ЧЕСТЬ. Бог, сказал Борис Парамонов, он ведь маленький. Но как видно, он не просто маленький, даже не очень маленький, он СЛИШКОМ маленький. Л.Д. Ландау говорит, что человек добрался до таких вершин в науке, что может понять то, чего не может уже вообразить. Так вот, вы сами утверждаете, что бог это настолько маленькая величина, что ее нельзя даже себе представить. Так, значит, кто же может принять этот очень, очень маленький сигнал? Кто, то есть может в него верить? Гоголь? Так у вас, что, Гоголи, как грибы растут? Лев Давидович Ландау? Альберт Эйнштейн? Серафим Саровский? Вильям Шекспир? Александр Сергеевич Пушкин? Нет, друзья мои, я повторял и повторять буду:

– Ты не Пушкин!

Мы масса и подчиняемся другим законам. Законам революционных масс. Мы приемники третьего класса. Не Грюндики!

Может не только бог, может и инопланетяне есть! Я не против. Но можем ли мы жить, принимая во внимание их существование где-то тридесятом царстве? Очевидно, что нет. Может быть, когда-нибудь, через пять тысяч лет инопланетяне подлетят поближе, тогда может и будет человечество учитывать их влияние на нашу жизнь. Так же и бог, пусть подрастет до того, чтобы мы могли его увидеть. А так он слишком далек от народа. Вот приблизится, тогда может, я и сам скажу:

– Верьте.

А так мы каждый раз будем попадать впросак, принимая во внимание бесконечно малые величины.

И если способность понимать НЕПРЕДСТАВИМОЕ это неотъемлемая обязанность ученого – ВНИМАНИЕ! – я отрекаюсь от науки.

Да! Но, зато я могу не верить в бога. Бога нет. Обратного вы мне все равно не докажете. Я буду читать и писать учебники, это мой дом и я буду здесь жить без необходимости верить в бога. Так сказать, учиться, учиться и учиться!

За сим…

P.S. Да так все живут.

Итак, вы только что видели сеанс черной магии. Теперь попросим показать ее разоблачение. Пожалуйста...

Я снова в своём городе. Меня не было здесь пять лет. Целых пять лет. За это время город стал необитаемым – мне некуда идти. Льёт дождь. В пять вечера через пять лет – темно, холодно. Кажется, что даже чугунные львы у ворот поджимают хвосты от ужаса.

Небольшие сказочные домики ещё не вытоптали эти громадные чудища – многоэтажки. Но сейчас тут всё наполнено страхом. Он льёт сверху, разбивается об оконные стёкла. Каждый шаг дается с трудом – страх бурлит под ногами.

В этом необитаемом месте есть люди...

Лес, тёмный, лохматый, нависает над дорогой по обе стороны. Полоска чёрного неба вверху усыпана идеально-яркими белыми звёздами. Шины мягко, убаюкивающе шуршат по асфальту. Нет, всё-таки надо чего-нибудь врубить... Зеваю, рука тянется к пульту. Давай, родной, хоть одну. Для тех, кто не хочет проснуться в кювете. Ну! Бесполезно. Радио отвечает ровным раздражающим шипением, чейнджер уныло моргает надписью «No Disk».

Как она может так ездить?! Хотя, куда ей ездить-то? Дом, школа, супермаркет, и привет. И нафига ей эта музыка? Вот если я её поцарапаю, тогда да! «А ты видала? Юлька сегодня вся подранная приехала. Своему давала. Ага. Мужики безголовые. Давай им потом...» Я ухмыляюсь этой своей фантазии, достаю сигарету. Ничего, ещё километров двадцать, и поворот на Армеевку. Чёрт! Руль влево! Машина кренится, вылетает на встречную полосу. Вправо, тормоз! Горький привкус табака во рту. Медленно прихожу в себя, открываю дверь, выплёвываю откушенный фильтр. Ватные ноги почти не слушаются. Из темноты в тусклом свете габаритов показывается она.

– Вы, девушка, сумасшедшая, или вам просто жить надоело?! – Иду навстречу, ору, нелепо размахивая руками.

Она растерянно улыбается, засовывает руку в карман, достаёт что-то квадратное с маленькими, еле заметными блестящими рожками, удивлённо на это смотрит. «Шокер!» – мелькает в моей голове. Я отпрыгиваю, ретируюсь обратно к двери.

– Нет, нет, не бойтесь, – спохватывается она, быстро кладёт «шокер» обратно, поднимает ладони. – Вот, глядите.

– Чего мне глядеть? – удивляюсь я, пытаясь получше рассмотреть её в полутьме.

Лёгкий белый плащ, скорее даже халат, светлые теннисные туфли, тёмные волосы, причёска «а-ля пятидесятые».

– Ничего, – пожимает она плечами. – Я задумалась просто, извините. Вы знаете, что? Вы езжайте себе... Со мной всё хорошо. Правда.

– В Армеевку идёте? – интересуюсь я, мысленно подсчитывая, сколько часов ей ещё топать.

– Нет, что вы. Мне тут рядом.

– Рядом?! – с нескрываемым сарказмом изумляюсь я. – Вы хоть знаете, где находитесь?! Тут на сто километров нет ничего. Заповедник. Слыхали такое слово?

– Слыхала, – улыбается она той же растерянной улыбкой. – Вы не волнуйтесь. Хотите, я первая уйду?

Она по-докторски засовывает руки в карманы халата, бодро повиливая бёдрами, проходит мимо ошалевшего меня, удаляется в свете фар...

Очень давно, когда на Ямале водились волосатые слоны, а Белый и Чёрный шаман жили на одном берегу, по эту сторону Большой воды, в одной светлой яранге Среднего мира родилась девочка, которую назвали Кэрэгээнэ – Прекрасная. Другой она и не могла быть – её мать Куонняй (Солнышко), а отец – очень дальняя, но всё-таки родня самого Айыы ойууна, могучего Белого шамана.

В это же время, в другом улусе, в просторной яранге появился на свет другой малыш – долгожданный первенец. Он сразу и без боязни протянул руку к огромной лайке, лежащей возле очага. Его так и назвали – Толлуман (Бесстрашный).

Много вёсен прошло – двадцать раз оленихи в стаде его родителей оленят приносили, прежде чем вырос и возмужал Толлуман, превратившись в сильного, красивого молодого человека. Всё удавалось Бесстрашному: он не знал поражений ни в схватке с противником, ни в борцовских состязаниях, а однажды даже победил Большого белого хозяина – медведя. «Мягкого золота» в его яранге было так много, что он щедро раздавал его другим. Хватало у Толлумана и жёлтого металла, и сверкающих «звёздных брызг», что глубоко в земле находили, и которыми можно было резать даже железо. Лучшие стрелы и лук тоже были у него, как и самые лучшие собаки во всей тундре.

Все восхищались и нахваливали его – и охотник отменный, и следы читает, и добытчик клыка, и самое большое стадо оленей имеет, а ещё добрый, честный, справедливый и сильный. Наконец, наступила пора невесту искать завидному жениху. Прослышал он как-то о Кэрэгээнэ – есть, мол, такая в далёком улусе – стройная, как сосна, с точёными ногами, с длинными руками, как крылья чайки, с чёрными, но такими горячими сверкающими глазами, словно таинственные драгоценные камни; всё по хозяйству делать умеющая (и огонь в яранге хранит, и нежнейшую жеребятину отварит и кэрчэх (сливки) с морошкой взбить умеет; и малицу сошьёт и тыс-этэрбэс (унты) разноцветьем (балэ) украсит на загляденье) и старших почитающая.

Недолго думал Толлуман – быстро сосватал Прекрасную и, конечно, сразу получил согласие. Так он почти стал обладателем ещё одного Сокровища...