Авторы

Начиная с этой небольшой статьи мы затеваем с читателем беседу о русском языке. О его непростой, но яркой и увлекательной судьбе, так или иначе отразившейся в культурах народов и государств, раскинувшихся почти по всему белому свету. Всего лишь маленькие статьи без скучной наукообразности.

А посвящены они будут рассмотрению какого-нибудь отдельного слова или интересного явления в языке. Например, мы увидим, как и из чего, согласно отечественному языкознанию, складывался русский язык, какие древние или современные иностранные корни вошли в его словарь, сколько в нём было и есть букв, графем, звуков. Узнаем, может ли язык народа кардинально измениться в течение одного-двух поколений, выскажем несколько гипотез, о так называемых праязыках, и о том, как могли появиться в социуме первые слова.

Многие используемые нами иностранные слова на поверку могут оказаться давно забытыми русскими словами, которые из своего далекого прошлого «решили вернуться» на родину, но уже в своём новом обличье. Мы называем это обратным заимствованием. В конце статьи мы уже расскажем об одном из таких слов. Например, такие, казалось бы, сугубо иностранные слова, как «пенальти», «мания», «юрист», «проституция», «иллюзия», «персонаж», «лампа», «автор», «полировать»... на поверку могут оказаться вовсе не иностранными. На деле же, обыностраненной в них будет только форма слова, а вот сами исконные корни-основы, из которых эти слова получились, могут теряться в прошлом совсем другого языка.

Современные английские слова, вошедшие в наш обиход в последние годы, на поверку могут оказаться всего лишь засланными казачками, отбывшими в «европах» положенный им срок и возвернувшихся в Россию под новой личиной: BACK (назад), LIBIDO (страсть, желание), SCOOTER (детский самокат, от «катиться»), LOCK (запирать), WINDOWS (окна, операционная система), NEW (новый), INTER, -O (посреди, между, внутрь), HOUSE (дом), CONNECT (соединение), CONTENT (содержание) и мн. др. Проще говоря, скучно не будет...

– ...Она училась у нас с первого класса. С самого начала. Некоторые к нам переходили, другие уходили. А она с самого зачатия класса… Всегда была не своей, чужой, изгоем каким-то. С утра приходила, все уроки молчала, а после уходила. И так каждый день. Все всегда вместе держались – дружный класс, говорили. Так оно и было. А она – приложение молчаливое и никчемное такое… В начальных классах обижали ее, часто шпыняли. Ну, наверно, потому что не как все была. Так прировнять к себе пытались. Все думали, реветь будет… а она не ревела… никогда. Потом взрослеть начали. Мозги, видимо, тоже растут, ну, или как его, сознание. Меняется. Агрессия эта уходит куда-то. Но отношение это осталось. Его никуда не спрячешь. Просто не стали обращать на нее никакого внимания. А потом и вовсе забросили ее, забыли. Стерли где-то внутри каждого. Как тряпкой влажной со школьной доски стерли. Была нарисована девочка, понимаешь, разноцветными мелками, вот только как-то некрасиво. Не понравилась, взяли тряпку и стерли. Пустое место.

Я немного замерзла и хотела было смотаться по-тихому, встала, начала уходить. Но он неожиданно повернулся в мою сторону и сказал:

– Это все из-за ожога…

Он говорил не мне. Он говорил пустому месту, тому, на котором сидела я. Мне стало жалко его, и я также тихо села на место...

В психушке Максима спрашивают:

– Тебя за что сюда?

– За реальность.

О как. Браво, смешно (или: право, смешно…). Кстати, о смешном. Вся порнушка тут «фарсовушка». И весь попс тут фарс. Так что ещё раз: не напугайтесь. Как я, например, когда во первых строках «в воздухе, по-летнему сухом и жарком, повеяло свежестью». А потом ещё и «лёгкий бриз» стал нагонять «слабые волны» к берегу. Нууу, думаю, сейчас будет сто двадцать страниц босыми ногами по золотому песку. Но обошлось. Это автор так шутит. Это вообще текст-шутка, текст-небрежность, текст-«просто так», в нём нет литературной печали тажбулатовских «Снегирей», нет метафорических тщаний следующего текста, о котором ниже («ваше высокохудожественное окно, озаряющее нашу костную мглу аки светоч просвещенного милитаризма»). Но почему-то эта шутка кажется серьёзнее. И даже, вот парадокс (и даже нет никакого парадокса!), – чище...

...Лера не сразу обращает внимание на то, что она снова осталась в палате наедине с бабушкой и своей совестью. Сжимая свой любимый смартфон в руке, она думает, с чего ей начать: сначала отключить бабушку от аппарата ИВЛ, и уже затем сделать с ней селфи, или сначала сфотаться, а потом её отключить. Для Леры эта дилемма оказывается потруднее доказательства гипотезы Римана. Но почему нужно обязательно её отключать? Откуда в ней столько циничности? Ведь сознание Лагшмивары, возможно, ещё живо, просто оно крепко спит. Конечно, существует крохотная вероятность, что её бабушка всё слышит, ощущает, и, возможно, даже мыслит, просто отреагировать никак не может. Бывали случаи, когда даже самые безнадёжные больные, пролежавшие в коме не один десяток лет, приходили в себя.

Собственно, над всем этим она и размышляла, пока Психолог занимался её искушением. Но перебрав множество вариантов, всё же осталась при своём категоричном мнении, что ни в коем случае нельзя оставлять свою бабушку в живых, ведь кома – состояние непредсказуемое. Лера не уверена, что будет застрахована от ситуации, когда Лагшмивара в самый ответственный момент может очнуться, открыть глаза и испортить ей селфи. Нет уж, бабушка-фотобомбер на заднем плане ей вовсе не нужна. К тому же, её всё равно скоро отключат, когда в конце месяца родителям Леры придёт счёт с клиники за оказание медицинских услуг, а оплатить его просто будет некому. Так зачем пытаться бессмысленно оттягивать то, что неизбежно должно случиться?

«Уш лутьше эта сделаю йа, чем какая-та неизвесная бабуле тётка», – думает Лера и, не моргнув глазом, выключает аппарат ИВЛ.

Искусственные лёгкие аппарата останавливаются, прекращая вибрацию непрерывного газового потока. Кислород перестаёт поступать в дыхательные пути Лагшмивары, но Лере кажется, что бабушка ещё несколько секунд после отключения ИВЛ пытается сделать вдох самостоятельно. Однако тело её по-прежнему остаётся неподвижным. Если и есть внутри него какая-то внутренняя борьба за выживание, то Лера её просто не замечает. Зато кардиомонитор, стоящий рядом с кушеткой Лагшмивары, мгновенно обнаруживает нарушения ритма её сердца, и когда они выходят за установленные границы, выдаёт сигнал тревоги.

Эмотикон Леры сейчас (>x<!)

Она не припомнит, чтобы в её планах было груфи с медперсоналом клиники, поэтому мысленно торопит бабушку поскорее отправиться к праотцам. Лера боится, что не успеет сделать задуманное селфи, ведь ей обязательно нужно, чтобы в кадр попал экран кардиомонитора. Это будет являться своеобразным доказательством, что она действительно сделала себяшку с только что умершей бабушкой. Поэтому Лере приходится терпеливо ждать, пристально следя за тем, как кривая на кардиомониторе постепенно превращается в прямую горизонтальную линию. Убедившись, что дело сделано, она быстро огибает кушетку и садится поближе к телу бабушки так, чтобы на заднем плане был виден кардиомонитор.

Эмотикон Леры сейчас =)))))))

«Ну ка, бабуль, скажи чиииииз!», – думает Лера и, улыбаясь во весь рот, делает селфи...

...Благодарю тебя, Господи, за великий дар твой людям, за любовь к нам приходящую! И когда настала пора, и посетила меня любовь, то любимый мой на четвертый день уговорил меня провести с ним ночь. И еще с его пятерыми близкими, как он сказал, друзьями. Так, с помутненным любовью разумом, потеряла я невинность в шести местах, по шесть раз одновременно. А на шестой день, иссякла моя любовь к нему, да и ко всему остальному, но только не к тебе, Господи...

…– Как же мы будем общаться без английского? Это же катастрофа! Вот, надо было учить язык!

– Прорвемся! Кис. Плис. По плечику погладишь и все хорошо! Смотри, какой мужик видный! Такие на дороге не валяются!

Генрих поравнялся с нами, обнял меня, чмокнув куда-то в ухо. Я тут же сориентировала его на Светку. Он, великодушно улыбаясь, прижал ее к груди, поцеловал в щеку. Светка смущенно покраснела. Глазки удовлетворенно блеснули. Инфаркт отменялся.

– Генрих! Из окна иллюминатора ты сразу заметил блондинку? – спросила я, поняв тут же, что говорю на чужом для него языке.

– Блонд вумен? засмеялся Генрих, глазами указывая на притихшую невесту.

Языковой барьер мы преодолевали знакомыми словами из разных языков. Это было ассорти из немецкого, английского, французского, итальянского. К ассорти добавлялась мимика, пантомима, интуиция, телепатия …

…– Их сторона настояла на том, что вы не должны знать этого до самого последнего момента. Опасаются, что узнав заранее, от переживаний потеряете рассудок ещё до начала наказания. Что ж, их можно понять. Согласитесь, сумасшедшего пытать – что редиску щекотать: не будет уже у него должных по остроте и осмысленности страданий, а, значит, не будет и должного искупления вины. Скажу лишь, что вам грех будет жаловаться на нас. От всяких местных изуверских вывертов консульству удалось вас оградить. Вам не станут вливать внутрь расплавленный свинец, не запаяют навечно в медной бочке с дерьмом и не снимут с вас, живого, кожу, чтобы натянуть её на новый дворцовый барабан.

– Благодарю! – сдержанно кивнул головой Фёдор Павлович. – Ну а каков вектор второго тура переговоров? Что с количеством и ассортиментом пыток?

– И тут стороны находят общий язык, идут навстречу друг другу. Так представителями эмира уже снято первоначальное требование – применить к вам все семьдесят восемь разновидностей пыток, которые имеют место в «Кровавых лужах». Думаю, в итоге останется не больше дюжины.

– Какие-то детали и подробности второго тура переговоров мне позволительно знать?

– Последняя деталь, которая мне известна, такова: в пытках почти не будут задействованы ваши нижние конечности. Разве только для фиксации тела в неподвижном положении…

...Первым, что Эдик увидел, выйдя из камеры, была больничная койка на колесиках. На ней была белая простыня. Белая-белая. Ручки «каталки» поблескивали хромом.

«Омоновец»-Вася скомандвал:

– Давай ложись сюда, руки по швам!

– А зачем ложиться? Я сам ходить могу...

– Много будешь знать – скоро состаришься! Юра, вколи ему... успокоительное...

Последняя фраза была обращена ко второму «омоновцу». Тот достал из кармана брюк какую-то железную штуковину, похожую на пистолет, только сверху был приделан флакончик с зеленой жидкостью. Он снял с железяки колпачок, прислонил к ее к бедру Эдика и нажал на «курок». В ногу через брюки вошла игла. Эдик непроизвольно дернулся, но тут же боль прошла и «омоновец» убрал свою «игрушку». Инъекция заняла, наверное, секунду. Так же быстро дал о себе знать эффект.

Ноги подкосились, стали «ватными», лица «омоновцев» затуманились и все вокруг, вдруг, оказалось в какой-то пелене. Эдику даже понравилось это состояние. Голова как-то приятно гудела, все переживания остались позади, стало даже интересно. Никакая «травка» такого «прихода» не давала. Эдик еще раз подумал, что сейчас могут «отпетушить», но и эта мысль его больше не смущала – «один раз не педераст».

Его уложили на «каталку» и пристегнули ремнями. Эдик смотрел на «омоновцев» и улыбался. Даже своих пяток Эдик уже не чувствовал, зато в голове взрывались приятные «пузыри» эмоций. Улыбка уже переходила в оскал, изо рта потекла струйка слюны, но рот Эдик закрыть не мог, впрочем, его это сильно не волновало.

«Каталка» катилась по коридору, а Эдик лежа на спине провожал взглядом лампы под потолком. Ему нравилось, как они появляются в поле его зрения и улетают куда-то в неизвестность. Потом лампы кончились. Свет стал ярче, и это Эдику тоже очень понравилось.

«Омоновцы» куда-то пропали, зато появились люди, одетые в голубые и зеленые комбинезоны, в каких-то смешных шапочках. Эдик еще больше заулыбался, увидев эти шапочки, и еще больше открыл рот и пустил очередную порцию слюны. Лица людей тоже закрывали какие-то странные штуки на резиночках.

Потом Эдика раздели догола и стали разрисовывать черным маркером, что привело его в неописуемый восторг. На большой палец руки надели «колпачок» с проводом, и Эдик понял, что сейчас начнется самое интересное.

Над головой зажегся яркий свет из какой-то круглой «штуки», в которой было еще шесть круглых ламп. Вокруг слышались разные голоса, но Эдик даже не понимал, о чем они говорят, тем более, что слова они говорили какие-то странные. Инсулиновый. Резекция.

Перед лицом замаячили глаза серьезного дяденьки с мохнатыми черными бровями. Эдик хотел их потрогать, но руки не слушались. Они совсем не двигались, это тоже показалось Эдику очень веселым.

– Поехали... – буркнул из-под маски бровастый.

Несколько пар глаз склонилось над Эдиком, а «бровастый» все время говорил какие-то слова и бренчал сверкающими предметами. Эдик на них уже не смотрел, он рассматривал шкафы. Да, за спиной у бровастого стояли огромные белые шкафы с ценниками, как в магазине.

На каждом шкафу ценник и зеленая лампочка. Странный только это был магазин, все цены на ценниках непонятные: «Печень R(II)+», «Почки R(II)+» «Легкое П R(II)+» «Легкое Л R(II)+» «Желудок R(II)+»...

Дочитать все бирки не получилось. Через несколько минут после того, как зажегся яркий свет, Осирис передал Эдика Анубису...

Это частная переписка. В ней три стихотворения поэтов Серебряного века, одного из основателей акмеизма Сергея Городецкого («России», «Полночный час») и генерала-поэта Александра Кулебякина, участника тифлисского «Цеха поэтов» Городецкого («1918»).

Стихи нашлись случайно, когда один из нас по просьбе историка из Самары Николая Ретина разыскивал в тифлисской газете «Единение» за 1918–1919 годы нужную тому статью. Авторы переписки, врачи по образованию, далеки от литературоведения и не могут определить, известны ли эти стихи исследователям и любителям поэзии.

Мы решились выставить нашу переписку на публичное обозрение, чтобы рассказать об истории находки, и, главным образом, в надежде привлечь внимание профессиональных литературоведов...

...Так что же это за «слово», которое согласно христианству было «вначале»? Вообще слово обладает огромными возможностями, оно имеет многозначную природу, поэтому нельзя относить его к абсолютному благу. С одной стороны, «слово» кроме обычной пропаганды используется в магических обрядах, в гипнозе, а поэтическое слово способно волновать и приносить радость.  Через посредство «слова» создаются (хранятся и передаются) тайные, «эзотерические» учения. Такая, «тайная» компонента есть во всех «мировых» религиях. Но в том-то и весь фокус, что миллионы людей разных национальностей на протяжении тысячи лет имели дело не с «эзотерическим словом» и не с поэтическим. Тайное, «эзотерическое» слово было всегда недоступно даже для образованных людей разных эпох. Поэтому, к примеру, на Руси было не принято подвергать анализу «святое писание». Его принимали, как говорится, «по умолчанию», как «наши традиции», о которых размышлять не полагается…

...Блин, что народ пишет – страшно читать. Только что узнала, что Сезария Эвора, оказывается, в 90-е «не сходила с обложек журналов «Элль» и «Космополитэн»! То есть не просто вдруг этот глянец стал печатать старых толстых негритянок, а через номер! А в очередь, наверное, Серж Гинсбург. Или Надежда Бабкина. Прикольно! Напрасно я в приличном месте с качественным литредактором работала. Не знала бы значения слова «мейнстрим», так и жила бы себе спокойно – не цеплялась бы за него в чужих текстах при неправильном использовании. А так не жизнь, а кошмар какой-то. В универе такое задание было – идиотские ошибки в текстах искать. До сих пор помню «и не надо прятать от детей за спину презервативы, а заодно и стыдливо глаза…» и «нужно общаться со Снегурочкой и Дедом Морозом, пока они не растаяли, как это сделали в квартире номер NN».

Тишина как на кладбище. Лошадь делает вид, что мы друзья с поцелуями и держаниями за руки в кино. Ник – что мы любовники в период весеннего обострения. Правда, я его избегаю уже два дня и по телефону отвечаю уклончиво. Буря, скоро грянет буря! Я это чую спинным мозгом, но поделать почему-то ничего не могу...

...Все, с чем мы сталкиваемся в течение своей жизни, таит в себе потенциальную угрозу:

Огонь – убивает. Вода – убивает. Электричество – убивает. Даже любовь иной раз убивает...

Книги тоже бывают опасны. Иногда и они – убивают... Я и сам порой нарывался на книги, чью убойную силу следовало бы измерять не в эстетических категориях, а в тротиловом эквиваленте. Наверное, это очень плохо. Но это правда.

На электрических щитах высокого напряжения имеется предупреждающая табличка с надписью: “НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ!” Всем известно, что тот, кто в соответствующих обстоятельствах не отнесется к этой заповеди с должным пониманием, рискует раньше срока отправиться на небеса...

Если вы зачем-то сунете два пальца в розетку, это причинит вам меньше вреда, чем беспечное и неосторожное обращение с непредсказуемым прямоугольным предметом в картонной оболочке, который вы сейчас держите в своих руках.

Эта книга опасна, как кирпич, оставленный неизвестным гадом на карнизе. Она страшна, как оголенный провод под напряжением. – Я предупреждаю вас об этом совершенно откровенно.

Всякий текст есть послание. Рождественская открытка – это послание. Роман в пятьсот страниц – это тоже послание. Даже интимный дневник – это в конечном счете послание: от самого себя в настоящем – к себе самому в будущем. Так вот, “Мерда” – это и есть мой чудовищный интимный дневник. Это и есть мое послание из моего невероятного настоящего – в мое вероятное будущее. Но поскольку содержание этого послания далеко не исчерпывается его сугубо частным и прикладным предназначением, то оно поэтому может быть получено и другими адресатами, и использовано ими по своему усмотрению и в своих приватных целях, не обязательно совпадающих с общепринятыми социальными императивами, согласованными с ныне действующим уголовным законодательством...

...Мир видимого не содержал для Лаврентия тайн, он был ясным, как линии на ладони. С десяти шагов Бурлак мог сосчитать пятна у божьей коровки, отличал ее правые ножки от левых, видел сквозь листву припавших к ветвям клещей, падавшего камнем сокола, различал капли в дожде и росинки в тумане. Он видел и за горизонтом, раздвигая пространство за счет миражей, которые приближают предметы, как оазисы в раскаленном воздухе пустынь. По отражению в облаках он видел пожар Москвы, грабивших ее французов, темные лики икон, которые они выносили подмышками, в сытые годы наблюдал, как желудки переваривают мясо и хлеб, а в голодные – видел мякину и желуди во вздутых животах. Ничто не ускользало от его всепроницающего взгляда. Им он раздевал донага деревенских баб, кутавшуюся в меха помещицу, снимал мундир с фельдъегеря, которого мельком увидел в санях, измерял углы в снежинках, читал за версту обрывок газеты, его беспощадные глаза снимали с мира покровы, и тот представал неприглядным, как вывернутый наизнанку пиджак. Лаврентий видел рытвины на гладкой коже красавиц, приходя на могилу к матери, наблюдал, как сохнут ее кости, он видел, как мочатся, совокупляются и тужатся в нужниках. Для него не существовало преград, его немигающий взгляд проникал внутрь вещей, пронизывал, сверлил, сводил с ума. «Отвороти глаза», – чуя неладное, сердились мужики, проезжая мимо на телегах, вытягивали его вожжей. Корчась от боли, он морщил лоб и потом еще долго провожал их взглядом, считая в облаках пыли гвозди лошадиных подков...

...В отдалении, за надсадом могильных ограждений он увидел женщину. Она стояла неподвижно у дальней решётки парка, будто дожидалась кого-то. Её волосы падали на узкие плечи и закрывали часть коротенькой бордовой куртки, такой короткой, что рукава её уходили далеко за полы, а низ не прикрывал белого свитера.

Женщина казалось ему достойной любви за одно только то, что была женщиной. Ему, не просто не знавшему женщины, а даже не знавшему радости общения с женщиной, любая казалась таинственной и заманчивой. Он поднялся, поставил на лавку стакан и пошёл к ней.

Он шёл вдоль забора, но забор не кончался, а преломлялся углами и каждый раз на месте калитки упирался в заросли. Когда он выбрался за ограду, женщина пропала. Он посмотрел на электронные часы, висящие на магазине вдали, за отлогим оврагом, забитым прошлогодней листвой. Он потряс головой, не поняв цифр на табло. Ему видна была лишь левая часть: вторую загораживала стеклянная стена павильона, отражающая зеркально всё те же «19».

Послышался шум со стороны парка. Он прищурил глаза, чтобы проникнуть взглядом сквозь заросли. На растрескавшейся дорожке трое, один из которых был высоким, в спортивном костюме, с огромной лысой головой, а двое других – пониже, один – в военном кителе, второй – в милицейской фуражке, тащили под руки ту самую девушку. Она каждый раз, вырываясь, не убегала, но цеплялась за руки и снова завязала в грубых объятьях.

Высокие сапоги, синие лосины, короткая куртка и длинные кудрявые волосы. Её красный рот выделялся на лице даже с расстояния. Она кричала, но шум проспекта заглушал её крик. Они тащили её к заброшенному зданию общественных туалетов.

Он прижался к ограде. В этот момент кучка людей застыла. Девушка лишь выгибала спину, как кошка над тазом с водой, яростно, но бессильно. Лысый схватил её за волосы и затащил в пройму, за ним в темноту шагнул военный. Третий остался на улице, встал спиной к бетонному зданию...

...Внезапно благополучие весеннего дня разрывают пулеметные очереди. Стреляют где-то совсем рядом. Слышны крики "Аллах акбар! Сдохни, русская сука!", и снова пулеметные очереди. По команде командира мы бежим к дороге, где происходит бой. На обочине дороги наша группа залегла в канаве. Пулемет где-то рядом, метрах в двадцати – тридцати от нас. Но в густых зарослях пулеметчика не видно. Он не один, стреляет еще и миномет. Командир группы подзывает меня и еще Мишку, срочника. Командир ставит заведомо невыполнимую задачу: мне вылезти на дорогу и из огнемета накрыть пулеметчика. Мишка должен при этом меня прикрывать. Я спрашиваю командира, где же конкретно пулеметчик. Командир ответил четко и ясно: "вылезешь на дорогу, там и увидишь его". А пули продолжают лететь над нашими головами. В уши лезет крик "Аллах акбар! Сдохни, русская сука!" До меня медленно начинает доходить, что эта русская сука, которая должна сдохнуть, это я. Меня охватывает животный ужас. Так не хочется погибнуть здесь и сейчас, в теплый весенний денек, когда уже появились листочки. Дома, наверное, девушки уже бродят по улицам в коротких юбках. Мои знакомые и друзья, наверное, стреляют глазами по ним. Кто-то сидит в кафе или ресторане. И никому нет дела до того, что здесь и сейчас идет война. Возможно, что кто-то сейчас погибнет. Другой мир, другая жизнь. В данный момент и моя жизнь лежит на невидимых весах, и в какую сторону они качнутся, я не знаю...