...Когда мы одни остались, староста возьми да спроси:

– Любишь его, девонька?

Я зарделась как маков цвет.

– Ну стало быть, в твоих руках сейчас его судьба. Плот тебе выделю самый добротный, на нём спустишься по реке, а уж через переправу и до города рукой подать! Ты только смотри пороги обходи да на валуны не нарвись!

Я головой лишь кивала. И всё запоминала. Страха не было. Была боязнь не успеть, не довезти Ивана. Что мне пороги, что валуны! Лишь бы жив был!

Староста крепко привязал Ивана к плоту, на меня, как на матрёшку, надели все тёплые вещи, что были в доме.

– Ну, с Богом, дочка!..

...После XX съезда партии меня исключили из Союза кинематографистов как сталинского режиссёра. Мы ведь в самом деле с ним были в хороших отношениях. Отчего – не знаю, но ему нравились мои фильмы, даже первый, «Бронепоезд». Я до пенсии работал в киноархиве, где вы и нашли информацию обо мне, издал пару книг, написал десяток статей по теории кино. Мои фильмы уничтожили по приказу партии, так что не ищите в подвале. Их там нет. Потом, как на пенсию вышел, я в Крым поехал, думал, может, там смогу что снять, да в дороге простудился и умер, как Лев Толстой прямо.

Шестьдесят один год я прожил на этой земле. Кто-то бы сказал, что я режиссёр-неудачник. И следа не осталось от моей деятельности, так что историкам будущего, вроде вас, и написать нечего про меня. Но я очень любил кино и снимал, потому что не мог не снимать. Я верю, что мои фильмы не были созданы напрасно, и я не зря всю жизнь кино посвятил и не завёл семьи. Те немногие, кто их видел, наверняка почерпнули в них что-то для себя, продвинулись дальше, возможно. В 1960-е, когда случилась оттепель, я рад был, что мои идеи в том или ином виде подхватили ведущие постановщики той поры – Данелия, Тарковский, Хуциев. Фильмы, как и люди, не умирают безвозвратно, а остаются в коллективной памяти человечества. Мы все не напрасно живём, если делаем то, во что верим, что душа наша просит. Слава преходяща и не стоит того, чтобы ради неё трудиться. «Позорно ничего не знача, быть притчей на устах у всех» – как писал Борис Пастернак.

Вот теперь и вы знаете, что был такой режиссёр Петровский, который оказал влияние на поколение шестидесятников, хотя сам был отлучён от профессии в 1956 году за то, что нравился вождю народов. Возможно, вы даже отыщете мои книги и статьи. Наверняка где-то остались экземпляры. Может быть, где-то хранятся и рабочие материалы моих фильмов. Ведь вернулся же к людям «Бежин луг» Эйзенштейна, пусть и в виде фотофильма. Так что не напрасно всё было. Не напрасно...

Первая мысль, которая возникает у того, кто слышит эту песню и немного знаком с историей Высоцкого, что эта песня посвящена Марине Влади. Однако это не так. Песня написана в 1966 году, до встречи с Мариной Влади, знакомство с которой произошло в 1968-м. В беседе для «Новой Литературы» актриса Лариса Лужина поделилась историей, как была написана эта песня, кому она была посвящена, и как удалось героине песни посетить столько стран...

Плохо. Приступаю к чтению-разбору, – если тот получится, – второго произведения Алисы Ханцис, «Борзыми щенками» (2023), с предубеждением против личности автора как русофобки. В разборе первой вещи я отталкивался от рубежного во всемирной истории 2022 года, года её написания. И мне как-то неуютно. В 2023-м-то война продолжается. И русофобия, похожая на юдофобию гитлеровского времени, тоже продолжается. – Как преодолеть непобедимую неприязнь? – Встречаюсь с таким осложнением впервые.

Частое осложнение при чтении современных авторов – полная понятность читаемого. Первый подозрительный признак, что вещь нехудожественна. То есть, по-моему, рождена исключительно замыслом сознания, то есть, принадлежит прикладному искусству.

Но у Ханцис, – как и в прошлый раз, – недопонятность явилась сразу. Я прочёл первый абзац и его недопонял:

«Ему до сих пор часто снилось, что он бежит. Чувства были до боли реальными: испарина на лбу, мерное биение тренированного сердца, хруст мелкого гравия на парковой дорожке. В особенно плохие ночи снилась сладкая боль в икроножных мышцах – тогда, просыпаясь, он ещё несколько долгих минут оставался в полной уверенности, что его последняя пробежка была вчера. Он со стоном подтягивал к себе ногу. Если это оказывалась правильная нога, его жизнь удлинялась ещё секунд на тридцать, после чего в глазах неотвратимо темнело, и он проваливался в небытие».

Я не понял даже, что я недопонял. Попробую понять хоть это...

...– Вероника, ты знала, что он планирует суицид? – спросил Артёмка, Артемий Филиппович, он же завуч, он же учитель по истории и литературе, и по совместительству целитель наших неокрепших душ. Артёмка ничего такой, рыхлый, прыщавый и вдумчивый, иногда мне кажется, что он единственный в школе, кто пытается что-то реально понять, а возможно, и понимает. Скорее всего, он слегка извращенец, а может, и не слегка. Вряд ли он насилует малолетних девочек, но я вполне представляю себе его онанирующим в публичном парке, правда, какого-нибудь другого города, поблизости от знакомых он едва ли решился бы. Он излучает некий запашок сомнения в самом себе и мире, потому и разговаривать с ним проще, в отличие от других учителей он и не пытается производить впечатление просветителя, великого гуру, знающего единый путь добра и света, носителя неоспоримой правоты.

– Не думаю, что он планирует что-либо вообще.

– Что произошло тогда с ним, как ты думаешь?

– Знаете, некоторые учёные полагают, что осьминоги чувствуют кожей. Так и Мишка, он принимает решение кожей. Что-то происходит, как-то неуловимо меняется окружающая среда, атомы в пространстве незримо перемещаются, а Мишкино тело уже выдаёт реакцию – изменение цвета, размеров, внезапную резкую боль или наслаждение. Думаю, если бы он умел хоть немного терпеть, он бы вёл себя иначе. Но он не умеет. Он осьминог. Его реакции спонтанны, они не затрагивают его мозг. Просто его корёжит от окружающей действительности. Он чует любое её шевеление, даже совсем микро, и сам не может не шевелиться.

– Ты любишь биологию?

– Биология – это жизнь, мне интересно узнавать, как кто-то живёт.

– Животные лучше людей?

– Ну, это вряд ли. Некоторые вполне себе сволочи, остальные тоже могли бы быть, но у них нет необходимых ресурсов. Просто там, в основном, всё честно. Тигр не откармливает и не ласкает косулю перед тем, как её сожрать. Просто жрёт. А косуля не питает никаких надежд, просто убегает что есть мочи. А среди людей непонятно, кто есть кто, и что необходимо делать.

– Надеюсь, ты не думаешь, что суицид это выход из непонятной ситуации?

– Конечно, я думаю, что суицид это выход откуда-нибудь куда-нибудь. Но если бы ещё знать, куда. Хотя нет, не слушайте меня. Вы же после этого поставите меня на учёт, да? Я не считаю, что это выход, так лучше? Входы-выходы. Всё слишком непонятно, чтобы думать что-то определённое...

...Когда же это наконец случилось, и девица, которую он видел на пляже, выскочила из-за угла прямо на него, и он чуть не упал и весь покрылся мурашками от смеси восторга, жалости и боли, – когда собака предстала перед ним во плоти, он был способен показать, как на школьном уроке, где у неё находится сердце, заключённое в своём просторном, глубоком вместилище, – сердце, позволяющее борзой разгоняться до шестидесяти километров в час. Он видел в Интернете, как бежит борзая: аэродинамическая форма головы, лёгкий костяк, мощные задние ноги – само совершенство, живая машина, созданная для убийства...

...Со снеговиком у них возникли непредвиденные трудности: он никак не хотел лепиться. Снег рассыпался в руках, и на месте, выделенном бабушкой Клавой для снеговика, возле тропки в туалет, образовалась уже снежная горка. Приходилось спешить, ведь родители Ляли могли приехать в любую минуту. Тогда Борька среди неколотых дров выбрал небольшое брёвнышко, поставил на вершину снежной горы, а на него положил морковку. После недолгих раздумий, для завершённости композиции, он накрыл всё это набекрень перевёрнутой эмалированной миской. Сочетанием зелени миски с оранжевостью морковки Борька остался доволен.

Наконец послышался звук подъехавшей машины. Ляля побежала к воротам, а Борька закрыл собой снеговика, чтобы потом показать его с большим эффектом. Двор сразу наполнился радостными восклицаниями, объятиями, поцелуями и картонными коробками.

– Игорь, не забудь машину закрыть! Осторожно, Клавдия Павловна, там ёлочные игрушки! А это кто тут? А… Коля…

– Мама, не Коля, а Боря!

– Боренька! Как ты вырос! А этот ящик – на кухню, Игорь…

Теперь Борька безуспешно пытался привлечь внимание к сюрпризу и путался под ногами. Вначале он просто оглядывался на него и всматривался вдаль. Потом осмелел и даже порывался бежать в ту сторону, замирая вдруг, и прикладывая ко лбу козырьком ладошку, как пограничник. Даже слегка приседал, войдя в роль.

– Боренька, ты, может быть, в туалет хочешь?

В эту минуту Борьке захотелось не в туалет, а к чертям собачьим провалиться сквозь землю. На помощь ему пришла Ляля:

– А мы снеговика сделали!

– Неужели? И где же он?

Борька обеими руками указывал в сторону туалета, вздрагивая от нетерпения...

(Игра в бисер – моделирование будущего – Роза Мира)

Доклад для конференции к 110-летию Д. Л. Андреева

...В грядущей культуре художнику, чтобы состояться, нужно прежде всего найти свой соборный кристалл. Грань не существует без кристалла, как и кристалл без грани. И каждая его грань незаменима и неповторима (в этом существенное отличие от средневековой культурной модели). В гуманистическую же эру каждый индивидуум был сам по себе таким «кристаллом» и мог существовать автономно, раскрывать только свой дар, служа тем самым возведению общего храма культуры. Различные творческие объединения и литературные направления были вторичными по отношению к индивидуальному дару. А журналы имели исключительно прикладную цель.

В новую эру таким кристаллом (первичным фракталом культуры) становится какое-то соборное целое, а индивидуум в нём – гранью. И читатели будут сначала узнавать имя соборного Произведения, а уже затем – имена авторов, его составляющих. Не наоборот, как было в эпоху гуманизма. И такое Произведение, в отличие от любого журнала, имеет самодостаточную ценность и не носит прикладного характера...