Офис его компании находится в бывшем доходном доме, который хорошо известен любителям московской старины: здание на Большой Дмитровке, 12/1 прежде было собственностью торговцев Живаго. Тех, для кого превыше всего было честное слово купеческое. Теперь здесь правит делом генеральный директор Группы компаний «Содействие» Александр Резников – предприниматель с волевым характером и судьбой, достойной пера драматурга.

...В пустом пыльном маленьком баре был один лишь Стефан, и сделка только что состоялась. Совершилась. Стефан подписал самый важный документ в своей жизни. Контракт. По одну сторону от стола, у окна, сидел Стефан – сорокалетний музыкант, никому особенно неизвестный. По другую сторону, ближе к выходу из бара, сидели два одинаковых джентльмена. Оба в тёмных дорогих костюмах и шляпах с узкими полями. Обоих доброжелательных клерков Стефан про себя назвал Тео. Кажется, так называют шляпы, поля которых бросали тень на их лица. Контракт в двух экземплярах лежал на столе. Суть контракта проста: через три года ему придётся умереть. Как и когда? Не его дело. Ровно через тридцать шесть месяцев, двенадцатого июня он обязуется приехать в условленное место на окраине города: вот оно на карте. Карта была нарисована на последнем листе контракта. Нарисована от руки и, очевидно, несколько раз прошла через копировальный аппарат, потому что читалась не слишком хорошо.

– Не беспокойтесь, в своё время разберётесь, – голоса у клерков были такими же консервативно-спокойными, как их костюмы и шляпы. Голоса их были похожи на голоса психоаналитиков. Стефан сталкивался с психиатрами, а психоаналитиков видел в кино. Впрочем, принципиальной разницы он не ощущал.

– Хотелось бы уточнить насчёт двенадцатого. Точно ли не тринадцатого? Подходящее число, разве нет? – шутить Стефан любил. Над его шутками редко смеялись. Наверное, потому что он не был смешным человеком. Хотя и относился к себе и своей жизни с некоторым юмором.

Вот и теперь никто не засмеялся. Стефан получил спокойное разъяснение, что никаких случайных чисел, равно как и связи с чертовщиной, нет и быть не может. Это другая организация. И шутки здесь и сейчас неуместны.

Стефан хотел было продолжить мысль насчёт неуместных шуток, но сам себя остановил. А клерки тем временем уже выходили из бара, шурша бумагами, убирая их на ходу в набитый похожими документами портфель. На столе остался второй экземпляр. Для Стефана...

...Этот дом был её автопортретом. Её, отторгнувшей свою нищету и старые как мир правила социума, которые мы с детства пишем под чью-то диктовку.

– Красиво жить не запретишь! – сказал я и тут же пожалел о сказанном, испугавшись, что это волшебное место вдруг исчезнет, спрячется от моей банальности.

– Что, нравится? – хохотнула она.

– Что?

– Ваза.

– А… Да…

– Забирай! Раз нравится. Ты мне тоже нравишься, – сказала она, походя споласкивая кофейные чашечки, похожие на напёрстки для пухлых пальцев. Мне говорили, что она была практически нищей, что зарплата поломойки была чуть ли не больше её основного дохода. Мне говорили, что она по-царски одаривала всех, кто ей нравится, и могла убить или просто зачеркнуть всякого, кто впал в немилость.

– Это из моего детства ваза. Мать привезла эти вазы и наше серебро, и ещё серьги с бриллиантами, огромные, с эту люстру, – снова засмеялась она, сгребая кучки книг в одну, чтобы освободить пространство на столе для кофе, и горького шоколада, и южных помидоров, и сыра с запахом Франции.

– Мать моя была красавица, каких свет не видывал, – продолжала она. – Мы жили за границей. Чёрные мужчины её озолотили. В золото одели, в золото обули. А потом эти же чёрные мужчины её чуть и не убили. Нож к горлу ей. Мама рассказывала, как тогда глаза в глаза ему, шёпотом. Убивай, говорю, женщину, у которой дочь твоей крови. Не убил… Межнациональный конфликт там случился. Ей какая-то тамошняя старуха кой-какое барахло в покрывало собрала и серьги из ушей своих вынула. Отдала ей и сказала: «В счёт дома твоего. Мой это теперь дом». А мать рада была уже и тому, что ноги унесла. Говорит, бежала, не оглядываясь, там такое творилось! Вот и прибежала со своим тюком к нам с Аринкой...

...Тем временем на дворе начиналась война. Гражданская война. Она была следствием общего распада Советской империи. Люди, жившие в бывших советских республиках, были вынуждены уезжать кто куда – из-за гражданских войн, голода и других радостей, которые начались, когда Советский Союз стал распадаться, и правящая верхушка решила освободиться от «окраин», которыми стало трудно теперь управлять, и бросила всё русскоязычное население на произвол судьбы.

Вывели даже военные части, расквартированные по республикам. Получилось, что команда государственного корабля вытолкнула за борт своих пассажиров без спасательных жилетов и продолжила своё плавание, не оборачиваясь. Кто выплывет – выплывет, а потонет – так тому и быть. И даже когда у нас за окном носились грузовики с бандами ваххабитов, которые штурмом брали город – по центральному телевидению, в новостях, никаких сообщений о том, что происходит у нас, не было.

И тогда мы поняли, что никакого государства у нас больше нет вообще. А наш местный президент выступил по телевидению и сказал, что правительство ситуацию не контролирует, а российские войска больше вмешиваться не будут, так как это теперь для них «чужие разборки», и поэтому защищайтесь сами как можете.

Похожая ситуация была в Узбекистане, Азербайджане, Молдавии, Киргизии, Казахстане, Туркмении. В Прибалтике было неспокойно, русскоязычных называли оккупантами. Может быть, где-то ещё.

Когда советская власть и её военно-политическое влияние в регионе ослабли, то выяснилось, что таджики – категория этнически и идеологически неоднородная. Существующая правящая элита была наследницей советских коммунистических традиций и способов управления, состоящей из старой когорты чиновников и вождей. Тогда как среди молодёжи и набирающей силу современной оппозиции преобладали настроения и идеологии нового толка. «Исламизм» был тем новым словом, употребление которого ещё год назад было неуместно и немыслимо. Конфликты между национальными кланами и политическими течениями постепенно, но неумолимо набирали силу, переходя от шумных демонстраций к прямым стычкам, от мелких перестрелок к большим боям, а оттуда – к этническим чисткам, к масштабному взаимному межклановому геноциду: к захвату заложников, шантажу, пыткам, газовым камерам и другим атрибутам большой войны.

Будучи пятнадцатилетним подростком, я не мог осознанно вникать во все хитросплетения, логику, точную хронологию и причинность событий. Но смогу описать происходившее – как бы со стороны, призвав свои воспоминания, впечатления и эмоции, в их так же нарастающей силе и череде...

...А особенно грызть стало Витьку любопытство, когда в ту квартирку кто-то заехал.

Явно особа женского пола. На лоджии телепалось неопровержимо женское бельишко. Размеры... Да, могла оказаться и интересная дамочка. В столовую не выходила. Похоже, вообще никуда не выходила. Витька затаивался в подсобке напротив, пытаясь что-то увидеть через полуподвальное окошко и стекло, заграждавшее лоджию. Но стекло было с хитринкой, как зеркала в комнате смеха. Михаил произносил тихие и долгие речи о гнусной похоти.

Видимо, прав оказался именно он, потому что вскоре Витька увидел жилицу трёшки, вешающую на лоджии вещички – и да, с неопровержимым животиком.

Издали похожа была на Кристинку, классом старше, которую в школе дразнили Крысой. Из чистой зависти. Потому что ни на чьи жадные, сальные взгляды не отвечала. С великолепным презрением глядела поверх голов. Вот оно-то и разжигало зависть. Никто больше так не мог. Оставалось обзываться. Походила и на... Вспомнить имя той мамзели Витька не мог. Пригласили в одну компанию, где на спор выпил целую бутыль вискаря. А потом объявили: недействительно, была уже начатая. Условия спора предполагали: всё выпитое – за счёт общества. А тут обломись. Кажется, орал, размахивал руками, кажется, кого-то обнимал, куда-то тащил. По времени с этим животиком могло и совпасть.

А может, не похожа. Мало ли кого с кем издали можно перепутать. И где животик нагуляла.

Тот, кто там сидел, явился на белый свет под конец зимы. Витька узнал об этом, когда его обязали отдежурить сутки. Было попробовал возбухнуть: типа, а трудовой кодекс, а колдоговор, а мой собственный договор, там же четыре-два? С чередованием смен, утро-вечер-ночь, по кольцу, неделя так, неделя сяк... Ему терпеливо дали выпыхнуться целиком. И когда профсоюзный запал иссяк, сказали:

– Врача привезли уже. Тоже будет сутки вахтовать. И нишкнул. Потому что ответственный этап, рождение модифицированного... агнца. На тебе ж ещё этот, представитель... который духовный. Ты с ним ладишь, вот и послеживай. Родина требует.

Настолько никогда не слыхивал Витька таких сентенций, что и слова все как засохли, и челюсть отвалившуюся только рукой на место задвинул...

...А следующей зимой Лёнька поедет с мамой и Серёжей в Москву на операцию.

Мама и Серёжа говорят, что к ней Лёньке нужно специально готовиться, я не знаю, как, и пока не спрашиваю, я вообще не люблю у мамы про Лёнькино здоровье спрашивать, она огорчается очень, и Серёжа огорчается и начинает курить прямо дома. Я знаю, что он волнуется, поэтому дома и курит, а мама ругается, говорит, чтобы он на площадку выходил. А он от волнения курит и забывает выходить, наверное, так я думаю.

А мама, когда про Лёнькину операцию говорит, сразу плакать начинает, она говорит, что «там процент низкий». Я про проценты не знаю, мы их не проходили пока, но я так понимаю, что эти операции не все оканчиваются благополучно...

Так вот я так решил – я следующей зимой с ними поеду, это не потому, что меня оставить не с кем, нет. В конце концов, Серёжины родители могут приехать из Ижевска, или Валькины дедушка с бабушкой со мной могут побыть, Валька уже сам мне сто раз предлагал. Но я так решил, я продумал всё, я решил – я поеду в Москву с ними, потому что я сам хочу с доктором Лёнькиным поговорить. Я, конечно, понимаю, что он человек занятой, раз к нему со всего Союза едут, но я хочу у него всё узнать...