• «Пишу, чтобы не потеряться за исполнительским искусством»
• «Нужно читать как можно больше, и классиков, и современников»
• «Стих начинается со звука»
• «Без тишины ничего не может родиться и зазвучать по-настоящему»
• «Люди, которые болеют за страну, желают ей победы, желают ей долголетия, должны находиться в единстве со своим народом»

Антон Шагин – российский актёр театра и кино, лауреат множества премий, известный широкой публике благодаря ярким ролям в фильмах «Стиляги», «Конёк-Горбунок», «Союз спасения», «Позывной "Пассажир"». Родившись в небольшом городе Кимры, он прошёл путь от ученика ПТУ до востребованного мастера сцены и экрана. Его искренняя вера и любовь к творчеству делают каждую его роль особенной. Помимо успешной артистической карьеры, Антон Шагин пишет стихи, выпустил уже пять сборников. Своим взглядом на поэтическое творчество Антон поделился с читателями журнала «Новая Литература». Беседу ведёт Елена Астахова.

...Я заметил тебя дней за десять до предложения Виктóра. Ты стояла на лестнице общежития Литинститута. Чёрный атласный комбинезончик – вне моды и вне времени. Чёрные прямые волосы. И – белое-белое лицо. Брови, глаза, губы – всё это было уже потом.

Впрочем, вру – и брови, и глаза, и губы мой мужской взгляд заметил сразу. (Оказывается, самцом в этой истории был не только Виктóр.)

Между нами не пробежал огонь. Ни я, ни тем более ты не проронили в тот день – на лестнице – ни слова. Мой взгляд уткнулся в стену лестничного пролёта, когда «закончилась» ты. Твой?.. Подозреваю, что в ту минуту ты просто не заметила меня.

Но с тех пор...

Что?..

С тех пор сердце моё...

Время, отпущенное для произношения банальностей, закончилось. Мне уже не 27. Тебе уже не 21. Лика, невысказанное – это выше лестничных пролётов, куда не раз потом падала моя память, выше четвёртого этажа, куда, возможно, каждую ночь во сне вот уже тридцать один год поднимаюсь я... Это – почти Луна (такая голубая или жёлтая планета, которую до сих пор одновременно могут видеть и твои, и мои глаза). Прошло тридцать лет. Бывала ли ты там? На Луне. Хотя бы однажды. Ведь я предлагал тебе встречаться там.

Мне – 58. Тебе – 52. (Не бойся – на Луне ни у кого не бывает морщин.)...

Хирург Пирожков, после того как почистил возле подъезда пылесос, не смог попасть в свою квартиру. Ключ будто испарился. В который раз он ощупал карманы спортивного костюма, осмотрел всю лестницу от входа до коврика у двери, переворошил палочкой сухие комочки в траве под скамейкой – ключа нигде не было. Он заглянул даже в подвал, но в таинственном мраке раздался омерзительный визг, и через доктора перепрыгнул, царапнув за ухом, злой рок, чёрное пятно на репутации всего дома – кот Омон из тринадцатой квартиры.

«Только этого чёрта здесь не хватало», – подумал Пирожков. Несмотря на молодость, он был немного суеверен. Вспомнив, как мимо него четверть часа назад пробежала болонка, доктор слегка встревожился: ему сегодня встречаются только животные... Где же люди?!.

...Если кто возвращался домой после адского рабочего дня, тот понимает, что есть рай на земле. Говорить ни о чём не хочется, мышцы гудят как высоковольтные провода, тело в невесомости. Тронь нас – выскочит разряд молнии и сразит наповал. Мы идём спокойно и радостно, но наши лица как бы говорят окружающим: не прикасайтесь, высокое напряжение, убьёт. Не хватает лишь черепа с костями. Может быть, моя буква «Ч» на футболке об этом?

В воздухе разливается нега. Встречаются прохожие: гуляют влюблённые парочки, резвятся подростки, город пробуждается от жары. И когда люди спят? Ещё больше интересно, когда они работают? Иногда кажется, что в нашем городе летом люди вообще не работают, а только отдыхают.

Я хорошо отличаю лица живых от мёртвых, вторые в потоке, в котором мы с Лёвой проводники. «Живые» – лица чужие, не свои, они как будто только что из Эдемского сада – веселятся как ангелы, удивляются жизни как дети, в них неистребимая жажда жить. Свои лица из потока – серые, с погасшими глазами, усталые и разочарованные, циничные, непотребные, словно вырезанные из камня. Трезвые в опьянении и пьяные в трезвости. Наши лица. Свои. Те, другие, – как апостолы в Пятидесятницу, когда на них снизошёл дух святой, и они показались мёртвым «пьяными» – такой эффект зазеркалья. Мне тоже иногда кажется, что человек в радости – это ненормальный человек. Разве можно сегодня быть в радости? Радуются и веселятся сегодня святые – люди, не утратившие способность радоваться. О господи, как я завидую этим детям божьим. Хорошей завистью, белой...

Точно выверенным, много раз отрепетированным движением, как всегда, опасаясь сорваться, опершись правой на чёрную до блеска лохматость, восторженно левой, пальцы растопырив, взмахнув, вздёрнув всего себя от кончика скукоженных пальцев до ощетившейся макушки на плечи, а ноги, словно солдат штык, примкнув к голове, ощутив сомнительную устойчивость и дрожащее равновесие, подхватив сзади брошенный глобус и вытянув его вверх в триумфальном порыве, деяние символическое сотворив, в ожидании аплодисментов и через несколько секунд команды распасться, разлететься сверху вниз и в разные стороны, дыхание затаил и, ни аплодисментов, ни команды завершить это всё к чёртовой матери не дождавшись, ощутил, что ноги его не стоят на плечах нижнего, касаясь чудовищной лопоухости, а висят в пустоте, и нет под ним нижнего, и никого от того по сторонам, в его руки вцепившихся и простёртых в стороны над Иваном, на котором эта вся, мать её, масса рук, ног и прочего держится, дрожа и постанывая, и ваще ничего нет, кроме глобуса, который на указательном пальце вращается, грозя то ли улететь, то ли свалиться, улететь в небо, понятно, а свалиться на землю, которых нет, не было и, похоже, не будет, так что на чём сам держится, непонятно, и всё в нём не что иное, как пустота, которой не к чему прислониться, и вдобавок к прочему всему остальному, будто бы мало, майка, шорты, трусы, носки и мягкие тапочки – всё, что было на нём, тщательно приготовленное чьими-то стараниями, всё с него утекло непонятно куда, обнажив его сто шестьдесят семь сантиметров и пятьдесят пять кило вместе с шерстяными местами и тем, что обычно прячется под одеждой, всё сбежало, как молоко, выставив на всеобщее обозрение, на позор унизительный, которых, как оказалось, и быть не может ввиду всеобще и всесторонне окружающей пустоты, чему обрадоваться не успел: ни свет ни заря будильник затявкал пронзительно, издевательски, напоминая – надо вставать и не жравши-не-пивши, толком и не помывшись, бежать на автобус, чтобы поспеть к началу тренировки, которую иные – вольному воля – репетицией называют...

...Я вышел на улицу. Достал телефон, хотел позвонить Соне. Но вместо этого открыл камеру и снял пустое место возле входа. По привычке. Просто так. Кадр сохранился сразу. Точное время. Место: определилось автоматически. Всё как обычно. Посмотрел на фото. Серый асфальт, край витрины, урна. Никого. Ничего. Пошёл домой пешком. Специально другой дорогой – через парк, где мы якобы гуляли. Скамейки, дорожки, павлины демонстрировали хвосты несуществующим самкам. Один кричал в пустоту, растопырив своё оперение для никого. Достал телефон, чтобы снять эту метафору одиночества. Без фото момент исчезнет. Как и Лиза. Один павлин уставился на меня. В его глазу – человек с телефоном. Это точно я? Приблизил камеру к птице – в зрачке бесконечная рекурсия: я снимаю себя, снимающего себя, снимающего… Всё чужое. Ни одного узнаваемого угла, ни одной зацепки в памяти. Сел на случайную лавочку. Достал телефон – хотел загуглить про ложные воспоминания – и передумал. А что если прочитаю про это и начну находить у себя все симптомы? Как с болезнями – загуглишь головную боль, через час у тебя уже опухоль мозга.

И вдруг понял: я не помню, когда просто смотрел на человека, без мысли о кадре. Момент существует, только если его можно запостить. Несфотканный закат – не случился. Невыложенный ужин – не съеден. Человек без профиля – не существует. Вспомнил теорию: если дерево падает в лесу и никто не слышит – издаёт ли оно звук? Если человек живёт без соцсетей и никто его не видит – существует ли он? Десять лет назад этот вопрос показался бы безумным. Сегодня – просто вторник...

...Он всё понял без пояснений. Состояние резко ухудшилось – и не нужны были слова: тело само кричало об этом. И в ту минуту он ясно осознал – спасти его теперь может лишь чудо.

И тогда, в отчаянии, собрав последние силы, он вознёс последнюю, беззвучную молитву:

«Господи… умоляю Тебя – не позволь этой лукавой болезни сломить меня. Я недостоин Твоей милости, но умоляю – защити мою мать. Не дай злу сокрушить её сердце. Смилуйся над ней.

Ты один знаешь, как страшна материнская боль. На кресте Ты сожалел лишь об одном – о слезах Своей Матери. И последнее Твоё слово было не упрёком, а любовью: «Иоанн, вот Матерь твоя…»

Дай и мне силу – не ради себя, а ради неё. Позволь обнять её ещё раз. Вручить тот портрет, что я пообещал.

Позволь, Господи… быть сыном до конца»...