Авторы

...Подарил дед кепку. Сам себе на 23 февраля. Увидел в бутике, и так она ему приглянулась, что он тут же ее себе и подарил. На башку напялил. "Никогда теперича ее не буду снимать!" А кепка и рада, давно хотела себе подходящую башку подыскать: "Ну, что я без головы?! Козырек да жалкий кусочек тряпки! А с башкой мы живо заведем тут свои порядки!" И с тех самых пор стал дед задумываться дюже крепко. Видать, шибко наседала на ум новая кепка. Раньше жил, как придется, а теперь поживет-поживет, да и задумается: "Вот сколько лет на свете! И стар уже вроде, и лыс! Но так и не понял ни разу, есть ли у жизни смысл?"

Сидит, горемычный, на лавочке, худеет. Ни птички его не радуют, ни солнышко не греет. Мимо бабка торопится, ведра вприпрыжку тащит с колодца: "Эй, старый! Чего зря папироской травиться да делать такие умные лица! Пойдем лучше по травке побегаем, как молодые! Посмотри нынче погоды стоят какие!"

"Дура ты баба! Неразумная женщина то есть! Тебе бы все по травке бегать, а я вот о нас с тобой беспокоюсь! Ты лучше вёдра сними с коромысл. И ответь мне, есть ли у жизни смысл!"

"Тьфу на тебя! Мало тебе, что ли в жизни проблем! Ты бы еще в бочку залез, как тот Диоген! Пошел бы лучше, да посадил в огороде репку!" Но старик надвинул на уши поглубже кепку. "Не пойду! – говорит, даже если станешь меня стрелять! Пока не поможешь мне этот смысл отыскать!" Делать нечего! Бросилась бабка на поиски, проклиная черта рогатого происки. Все сундуки облазила и шкафы, а смысла у жизни найти не смогла, увы!

"Ну и жена у меня! Не смыслит в философии ни грамма! Мне заместо нее требуется образованная дама, чтобы было с кем потрендеть на философские темы! А кстати, чего она там ляпнула насчет Диогена?" Подкатил дед бочку к огороду: "Буду теперь в ней жить в любую погоду". Заржала кепка и даже подпрыгнула: "Ес! Ну теперь дед мой целиком уже весь! Ни одна голова, а даже ноги и руки! Как вовремя меня выкупили из бутиковой скуки!"...

Фима смущалась подписывать свои картины детской фамилией Котёнок до тех пор, пока один критик не чиркнул: «Котёнок, а пишет как лев!». После этих трафаретных слов Серафима почувствовала, как её имя наконец-то вырвалось из-под гнёта легкомысленного суффикса и сделалось важным.

Ей стали приходить заказы, а незнакомые начинающие художники временами обращались с просьбой оценить их мастерство. У Фимы кружилась голова. По ночам она не могла спать: изнанка черепа превращалась в белую простыню, на которую из глаз-проекторов осатанело извергались сюжеты будущих полотен. Такого всепоглощающего желания творить она не испытывала никогда. Раньше она рисовала только потому, что больше ничего не умела. Теперь она вдруг ощутила себя художником. Крещение, которое совершил над ней бездарный критик, сделало возможным переход из заурядного ремесленника в окрылённого искусника. Словно на обезвоженную до сухаря почву опорожнился колодец.

Она вставала в пять утра и принималась за работу, время от времени хватая перепачканными пальцами кружку с чаем. Ей нравилось рассекать холст уверенными, отрывистыми мазками. Процесс творения напоминал работу в саду: на полотно помещался недоразвитый саженец наброска, вскоре взрывающийся пёстрой массой цветов, лиц, домов, деревьев. Это гипнотизировало Фиму. Она не могла находиться рядом с пустым холстом: жажда лепить привычный мир из красок разогревала настолько, что разбухал лоб. К ночи вся Фима, даже её спрятанная под фартуком часть, пестрела как полотно абстракциониста. Однако, несмотря на признание публики, ей казалось, что картинам чего-то не хватает. И каждый раз, когда она заканчивала очередную работу, в голове ртутным шариком перекатывалась мысль: «Недостаточно хорошо»...