Вместо вступления
В зеленом скверике казанского кремля
нашёл тетрадку на скамье. Её поля
испещрены стихами были густо.
Заметки, мысли, кое-где и чувство
проглядывало... Изучив тетрадь,
хочу всё то, что было в ней, издать.
В стихах порядка не было, не скрою.
Не знаю – сделал ли я что – порядка для...
Но и в осколках зеркала порою
вдруг отразятся небо и земля.
А что в стихе способно отразиться?
Тут мой читатель вправе рассердиться,
а я с улыбкой отвечаю:
– Виноват...
– Так автор рукописи вам ни сват, ни брат?
– Да, я не знал его…
– Выходит – плагиат?
– Э, нет... Но сочинители – шалят...
Мой скромный современник пожелал
остаться неизвестным. Может – знал,
как иногда калечат деньги, слава...
Я за собою оставляю право
оставить всё в том виде, как нашел.
Договорились? Вот и хорошо.
1976
* * *
Казань – котёл…
В огромной сей посудине
всё варится – и дёготь, и шербет.
И что есть что – определится в Судный день,
когда всё высветит прямой и чистый Свет.
1974-1980
* * *
Поставьте точечки над Ё,
иначе – ё моё
читается как Е моЕ
в моЕм умЕ…
1966
* * *
Если росу собирать в ведёрко,
роса становится просто водой.
Если выбрать из тысячи звёзд одну,
звезда – становится Солнцем!
1966
* * *
Над площадью звезда ночная зажжена…
Как пусто, холодно, как ветрено и сиро!
Лишь на вокзалах так обнажена
трагическая бесприютность мира.
1969
Жизнь учила не паниковать...
(Из Хасана Туфана)Жизнь учила не паниковать,
учила не плакать – зубы сжимать.
Я разорвал на бинты рубашку –
надо сердце перевязать.
Пока от слепой жестокости войн
мир отдыхает мой,
я раны бинтую в степи под луной,
смиряя трудную боль.
«Вернись!» – торопливые письма взывали.
Но как дороги мои петляли!
Вернулся.
«Вот серёжки её,
а вот – могила её…», – сказали.
Да, жизнь научила меня понимать
многое. Слёзы – не нам проливать.
У кого из вас руки нежнее дыханья? –
надо сердце перевязать…
(1967)
* * *
Надежда сотен поколений – это мы.
О наших днях мечтали лучшие умы.
Мы вышли в Космос, на Луну ступили.
Но и на это кто-то смотрит из тюрьмы.
1961-1975
Стихи о наших именах
(Из Алмаза Басарея)
Отца моего, лишь родился на свет он,
родители – Фатима и Фаттах –
назвали не как-нибудь – Архимедом.
Имя, не частое в наших местах.
У нас сыновей называли Ахметами,
Галимджанами...
Старые имена
вдруг забылись.
За парты села страна.
Молодая...
Все думали стать Архимедами.
Чтоб земшарик враз повернуть
на единственно верный путь,
называли детей Октябринами и Комбедами.
Мою учительницу немецкого языка
звали Кима – в честь комсомола.
Знакомый инспектор Госстраха – Марек
именуется в паспорте – Мирпожар.
Да и я своё имя – Алмаз Архимедович
произношу при знакомстве с улыбкой.
Но недавно – царапнуло.
Сын приятеля вдруг позавидовал:
– Вот так имя!
А я-то просто Хасан...
1974
* * *
Всё было в моей родословной – роман
еврея с ливонской полячкой,
и в русской деревне осевший цыган,
пленённый степенной кержачкой.
Всё было – купец, костромской голова,
крестьяне и поп с попадьёю.
Как странно мне слышать все эти слова!
Но сам-то я что-нибудь стою?
Надеюсь... Ведь жизнь не закончилась мной –
и дочь уже тянется вровень.
И славной татарочкой, другом, женой
мне сын ясноглазый дарован.
Ветвись, поднимаясь из тёмных глубин,
цвети, родословное древо!
Праматерь,
сквозь толщу кровавых годин
взгляни и возрадуйся, Ева!
1974
* * *
Привет Европе! Азии – поклон!
Урал, граница двух миров – мой дом.
Проездом здесь бывают те и эти.
Но разве проживёшь чужим умом?
1975
* * *
Мы – булгары. Мы блоковские скифы.
Творцы легенд. И сами – полумифы.
Мы вечны, если весь корабль подлунный
не налетит нечаянно на рифы.
1976
* * *
Не жди пониманья, признанья,
поверь, что и это – пройдёт.
Но – чу! – из глубин мирозданья
струна золотая поёт...
Ты, может, единственный – внемлешь
далёкому пенью её.
И веришь в призванье, и меришь
тем пеньем своё бытиё.
1976
* * *
Музыка... Молчи, унылый ум!
Этой тайны мы не разгадаем.
Что тебе твой опыт горьких дум?
Музыка... Как вьюга, как самум –
обжигает нас и мы взлетаем!
Ликованье, слёзы, шторм и штурм!
Без неё, всесильной, что мы знаем?
Только то, что рай – необитаем,
и – мертва пустыня Каракум...
1986
Родная дочь равнинной бури...
Алмазу МонасыповуРодная дочь равнинной бури,
звенящая в висках, в веках,
в извечной хмури – о лазури
тоска...
И этот вечный страх –
что оборвётся нить надежды
и лопнет звонкая струна...
О Музыка!
А что – невежды...
Для них молчит курай,
безмолвствует зурна...
1975
* * *
О, бесприютной мысли виражи!
Философ тешится сомнительной острóтой:
– Я осознал необходимость лжи
и эту ложь назвал своей свободой!
– А ты, поэт, какой придумкой жив,
что за пилюли кроешь позолотой?
– Что ж, вымысел и жив, пока не лжив.
Ты в нём свободен? Так живи, работай!
1973-1975
* * *
Над снежным разливом,
по дамбам пустынным
чуть подсвечивая облака,
летят фонари журавлиным клином,
острым клином без вожака.
Прищурься – их крылья из радуг сотканы
околосолнечных ярких тонов.
Летите, мои неподвижные соколы,
ночные светила пустых городов…
Мне так одиноко у этих старинных
провинциальных русских кремлей.
с холма озирающих сон на равнинах
где прячутся избы в толпу тополей.
Здесь храмы светлы, как святое писание,
и тени столетий мелькают в ночи,
и настоящее – неосязаемо,
а прошлое дышит в затылок, кричит.
Слезами и кровью узорная кладка
замешана –
руки и ныне болят.
У прошлого цепкая, мёртвая хватка
и немигающий пристальный взгляд.
Увы! – белокаменным нашим былинам
несладко – смотреться в его зеркала.
…Летят фонари журавлиным клином,
и ни двора у них, ни кола…
1966
* * *
Это дико и жутко.
Об этом, наверно, не надо...
На узорной решетке университетского сада
тенью в петле – крепостная девка.
«– Надо!
Это моя единственная услада –
забыться, хотя бы в петле
на решётке
университетского сада...».
Как морковку за косу из отчего дома –
приглянулась – выдернули: – Служи!
Обступили каменные чужие хоромы,
чужая, непонятная, неладная жизнь.
Щемящими снами измучил город.
Одна – ни слова, ни лица, ни руки.
Базарные локти, сивушный гогот,
лапы, гранёные кулаки.
Вернёшься, профессорша – дверь на ключ.
Немец-профессор сбегут в кабинет.
Как ни кланяйся, как ни канючь –
один ответ…
Всё припомнит – кота с его молочком,
отлучку, пересолёный суп...
Вопьётся черным змеиным зрачком,
зло пошевелит углами губ.
Ожжёт пощёчиной. Дальше – злей:
толкнёт на сундук, и – розгами...
Господи, отольются ли ей
горькие наши слёзоньки?"
Наивно упрятаны в воду концы.
Архивный листок. Порыжелые строки:
"Самоубийца. На бедрах рубцы,
но сии побои не есть жестоки".
Наверное, поздно.
Наверно – не надо.
Но это – любому запомнится, крепко:
на узорной решетке университетского сада
тенью в петле – крепостная девка…
1967-1968
Стояли рядом храмы и мечети...
Г. А. ПаушкинуСтояли рядом храмы и мечети,
и ветер пыль над башнями взметал.
Крылатый змей, Зилант, в вечернем небе -
как некий птеродактиль пролетал...
(Ведь эти двое
на переднем плане,
в нарядах странных, оба – в небеса
указывают... К югу от Казани
за рамкой, видимо, мерцает полоса,
которую мы, грамотные люди,
способны различить сквозь толщу лет,
и думать о загадке, о причуде
природы нашей...)
– Змей – оставил след?!
Придумай что-нибудь еще нелепей!
– Мальчишкой, триста лет назад, я сам видал! –
крылатый змей, Зилант,
в вечернем небе,
как сверхбомбардировщик пролетал!
1977– 1978
* * *
Одни придумали Бога,
взглянув на щедрое солнце.
Другим он сам явился однажды
в образе белобородого облака.
Но не было, не было, не было бога
ни в мечети, ни в церкви.
Были только слова, настраивающие
душу
на возвышенный лад.
Поэзия – лучшая из религий!
В моей мечети Шекспир с Хайямом
сидя, слушают старца Овидия,
историю горестную его...
В моей мечети Тукай с Дэрдмендом
почти столетие спорят тихо.
И Пушкин с Евгением Боратынским
о Чаадаеве говорят.
1974
Сююмбике
Плохо, плохо царице казанской спалось,
словно старый дворец продувало насквозь.
И приснился тревожный, пугающий сон –
будто город Иваном уже окружён,
и горят вдоль Казанки ночные костры
и колючие пики дозоров – остры...
И она поспешила к высокой стене.
И стрела просвистела над ней в вышине.
Вдоль Казанки и вправду – белели шатры
и – горели, горели, горели костры...
«Сколько крови прольётся – и этой и той,
сколько крови отравлено будет враждой...
Значит, ложь – христианство,
бессилен Коран...
Грех ты на душу примешь, Великий Иван!
Если царство моё ты задумал стереть,
я сумею достойней других умереть!»
И царица на башню легко поднялась,
постояла, холодной звезде помолясь,
и закрыла глаза,
и – рванулась во мрак...
И – проснулась.
И сон был не в руку.
Не так
довелось умереть.
Были – плен и позор.
Только сон её помнится людям с тех пор.
Знать, кому-то она рассказала о нём,
и горели глаза её прежним огнём!
И летит сквозь века,
словно птица в тоске –
золотая легенда о Сююмбике.
1983
