Авторы

– Дикарь! А, Дикарь! Чо молчишь-то? Звать как? Молчанка!

Женщина непонятного возраста допрашивала его с перерывами уже целый час. Но молодой человек и рта не подумал раскрыть. Он сидел на перевёрнутом ящике, уткнувшись в воротник тёплой куртки. Посматривал то на эту грязную нищенку, то на её спутника или, может, просто родственника или знакомого. Тот сидел рядом с костром и жевал хлеб.

– Вот, и Владимир Иваныч интересуется… Ты кто такой-то? Мне не хочешь отвечать, скажи ему! А, Владимир Иваныч, ну-ка, спроси его!

Владимир Иваныч перестал жевать и глянул в сторону, откуда донёсся шорох. Всё спокойно. И он повернул голову к женщине.

– Чо пристаёшь, Настася? Не хочет, пусть не говорит… Его дело.

– Где ж его подобрал-то? – не унималась Настася.

Мужчина откусил от горбушки и, пожевав, проглотил. Он смотрел на гостя и сам, как будто, вспоминал, да не мог припомнить, где познакомился с этим молодым человеком. Парень не оборачивался, хотя сидел рядом с костром и, конечно, чувствовал взгляд хозяина.

– У Московского, – сказал Владимир Иваныч, наконец. – Он тама на полу сидел, у стенки, меж ларьками.

– Так зачем сюды-то его притащил? Он вот теперь еды захочет… Эй, Дикарь! А, Дикарь! Ты, енто, жрать хочешь? Так у нас ничего нету! Только на двоих. А у тебя деньги есть?..

«Нет ничего, кроме текста», – говорит Деррида, и он прав. В конце концов, в данный момент, читая эти строки, вы имеете дело и с текстом, и с цитатами. Больше того, все, что вы знаете о мире, все, на что вы ориентируетесь в вашем поведении, вся шкала ваших моральных или аморальных ценностей – все это однажды пришло к вам как рассказ в форме устной или письменной речи. Поэтому, все, из чего состоит ваше знание – есть текст, усвоенный вами и воспроизводимый вами. И в силу самого этого механизма воспроизведения чужого рассказа, он не может быть ничем иным, кроме цитат. И в силу этой же причины в мире ничего нового нет и быть не может. На Востоке это называется Колесо Сансары. Самая печальная книга Библии, книга Экклезиаста, повествует как раз об этом. И правда постмодерна как раз и заключается в том – нравится нам это или нет – что мы оказались в мире цитат, в мире бесконечных повторений, того, что уже было сказано, пересказано. Истории о жизни подменили жизнь. Это прекрасно знают все любители сериалов. Но и собственная их жизнь, цитирующая чужие установки, не менее призрачна, чем мерцание цветного экрана среди бездны черного космоса. Все это – эпоха пост, эпоха цитат. Эпоха чужой, не своей, жизни.

…Ваши произведения сложны по структуре. Почему роман «Синдикат» вы решили написать как роман-комикс?

Потому что это продиктовано материалом романа. Материал – очень жесткая вещь: типажи, настроение, основные и побочные темы должны быть выстроены в наиболее выигрышной с точки зрения подачи материала форме. Форма всегда определяется содержанием. К тому же, один из героев этого романа – художник, рисующий повсюду комиксы. Такая вот метафора. И очень многое на этой метафоре в этом романе завязано.

По поводу композиционных ходов в романе. Я уже сказала, что форму, в которой написано произведение, диктует его содержание. "Синдикат" – роман фантасмагорический, острый, трагикомический, это – гротеск; следовательно, он нуждался в нетрадиционной "неспокойной" форме. Там, конечно, есть и куски "от автора", выдержанные в повествовательной манере, но для большего приближения героини, для раскрытия ее мировоззрения, я выбрала форму ежедневных стремительных торопливых записей, – своеобразного дневника писателя….

Читала эту повесть по мере её написания автором и публикации по главам в журнале «Новая Литература».

Кстати, повезло изданию: первым опубликовать новую глубоко нравственную работу русского писателя и поэта Виктора Герасина.

Надеялась, что с прочтением двенадцатой главы и «Заключения» закончится и мой читательский труд. Но не тут-то было. На душе оставался осадок чего-то недопонятого и сердцем не пережитого. А это означало, что к произведению надо возвращаться. Ещё и ещё раз.

И после вдумчивого неоднократного прочтения вывод напросился сам собой: вряд ли эта повесть нуждается в литературоведческом анализе. На это указывали и полновесно раскрытая тема, и мастерски выстроенные композиция, и сюжетное пространство, интересные, нравственно ёмкие лейтмотивы и персонажи.

Тогда, что же хочу сказать этими строками?! Что содержания этой повести хватило бы и на роман? Наверное. Что она на все времена? Это не высокопарность, ибо так и есть. Что автор проделал поистине титаническую работу? Да и да.

И всё же не в этом главное. Моё осмысление сюжета мировоззренческое, оно простирается за пределы прочитанного и устремляется в глубину самого явления духовности, его тайны.

Ибо «духовность человека отнюдь не совпадает с сознанием, отнюдь не исчерпывается мыслью, отнюдь не ограничивается сферой слов и высказываний.

Духовность глубже всего этого, могущественнее, богаче, значительнее и священнее»...

…Однажды в пятницу перед самым закрытием ко мне в галерею забрел небрежно одетый мужчина средних лет, который выглядел, как художник. На его приход эолова арфа отозвалась ничего не говорящим нейтральным «динг-донг». Его лицо было мне отдаленно знакомо, но имя и фамилия напрочь вылетели из памяти. Почему же я с первой же секунды подумал, что он художник? Наверное, по тому придирчиво-ревностному взгляду, с которым он осматривал картины. Как вы давно должны были понять, у меня нет работ, которые мне самому (а я тоже смею назвать себя художником) не доставляли бы удовольствия. И посетитель понял это с первого взгляда. Через пару минут фланирования по галерее он обратил внимание на колченогий подрамник красного дерева с пустым холстом. Нарочито скучающее лицо мужчины враз переменилось. На нем за секунду промелькнула целая гамма чувств.

– Продайте мне этот холст! – воскликнул он. – Просите сколько угодно, но только отдайте мне его!

Привычный к несколько иному поведению посетителей, я оторопел: покупатель только что определенно сказал мне, что готов уплатить любую цену за кусок материи, натянутой на грубую деревянную раму. Более того, он не сводил глаз с холста, сжимал и разжимал кулаки, как будто хотел броситься в драку, и, похоже, его трясло, как в лихорадке. Еще через пару секунд из глаз его потекли слезы, и он, всхлипывая, тыльной стороной ладони размазал их по щекам…

...– Да, Жень, можно меня назвать чудаком, только с уточнением, что я чудак-предвидец. Кстати, Первую мировую войну я предсказал ещё в 1908 году в воззвании к славянским студентам, написанном в Петербургском университете, я тогда писал, что «в 1915 г. люди пойдут войной и будут свидетелями крушения государства». А потом, анализируя даты падения великих государств прошлого, вычислил страшные события 1917 года. А в своей поэме «Ладомир» описал катастрофу с американскими башнями-близнецами. Вот слушай:

«И замки мирового торга,

Где бедности сияют цепи,

С лицом злорадства и восторга

Ты обратишь однажды в пепел…».

Я предсказал появление интернета, даже сравнил его с паутиной. Об этом я писал в своей работе «Радио будущего». «Паутина» объединит человечество и сведёт воедино все знания мира. Новости со всего земного шара будут появляться сразу же на страницах этой странной «газеты» будущего…». Ну, как?..

...Из-за ее тона, смысла слов или ледяного ореола, не знаю, из-за чего именно, что-то во мне дрогнуло, словно какая-та стеклянная дверь вдруг разлетелась вдребезги и запустился неконтролируемый процесс.

«Я родилась и выросла в России, у меня ипотека, меня сократили; на Украине идет спецоперация; существуют Яндекс и Инстаграм, которые я каждое утро читаю; мне страшно от новостей и неизвестности; в холодильнике у меня стоит открытый пакет молока, лежит десяток яиц и пара сосисок, а на карте несколько тысяч рублей. КАКОЕ НА ФИГ БУДУЩЕЕ? Это просто не может быть правдой. Такого не бывает! И не может быть! Это нереально! Это противоречит всем законам физики!»

Женщина молча смотрела на меня.

– Да, Эмма, сложно. Я понимаю, действительно очень сложно, но, если тебя выбрали, значит знали, что ты справишься.

– А кто выбрал? – еле проговорила я.

– Инновационный центр, который прислал тебе приглашение.

Я не могла больше ни о чем думать, абсолютно никаких основ не осталось ни в моей голове, ни в жизни. Я больше ни в чем не была уверена. И вдруг слезы покатились по моим щекам. Я заплакала сначала тихо, потом, положив голову на стол, все громче и громче. Я плакала так, как будто потеряла самого близкого человека, как будто лишилась чего-то очень дорогого в своей жизни. Как будто папа снова умер. Как будто мамы тоже нет, и я одна. Совсем одна в пустом белом мире. Я плакала из-за всего: из-за того, что творилось в мире, из-за того, что лишилась работы и решилась на какое-то перемещение. Будто кто-то вдруг разрешил огромному сгустку страха и одиночества последних лет вырваться, наконец, наружу.

Даже когда я уже успокоилась, не хотела поднимать голову со стола, я молчала, молчала и врач.

– Эмма, я могу продолжить? – наконец тихо спросила она.

Я ничего не ответила. Рядом со мной стояли стакан воды и салфетки в коробочке с прорезью...

...Он с самого детства хотел увидеть это тридевятое царство, тридесятое государство, где можно родиться бедным и жить безобидно; так мечтал увидеть, встретить, а не представлять, закрывая глаза, этого странного человека Ивана, которому не нужны золота мира, который способен полцарства поменять на коня, который, никому не приказывая, повелевает избами, печами и щуками. Каким он будет, этот Иван? Большим ли, как богатырь, маленьким ли, вровень сказочному коньку, но, несомненно, белолицым, румяным как хлеб и с улыбкой, похожей на ранее утро, чище которой не бывает. Ради такого стоило ничего не пугаться.

Джитак отправился на поиски, но уже к вечеру первого дня стал запутываться в своих мыслях. Во-первых, Иван нигде ему не встречался. Во-вторых, его самого высматривали неизвестные ему люди, и это было вдвойне странно, потому что в своей стране Джитак был самым обычным Джитаком, на которого никто не обращал внимания. Один человек, с которым его бесплатно везли по Москве в машине с клеткой, стал было пугать Джитака, что их решили прищемить, но у них, слава Всевышнему, только попросили денег. После этого, слава Всевышнему, ему предложили работу и он, не раздумывая, согласился. Его повезли из Москвы уже в другой машине, кожаной, мягкой и неслышной, и Джитаку было и радостно и грустно одновременно. Радостно было за себя, грустно было расставаться с городом, в котором где-то жил Иван-прекрасный, и который совершенно сбил его с толку, перевернул в его голове всё с ног на голову. Неуверенность закралась в его сердце, когда остались позади огни большого города, и к дороге подступил высокий чёрный лес. Но когда лес вдруг расступился, его глазам предстала деревня из одних дворцов. Таких Джитак никогда не видел, потому что в его стране дворцы не строили один возле другого. В одном из них остановилась машина. Джитаку выделили комнату, объяснили, что он теперь под такой крышей, о какой и мечтать не мог, и взяли на хранение паспорт, хотя он об этом не попросил...

Когда-то, кажется, давным-давно это было, а может, и вовсе такого не случалось на самом деле, и всё это сон, прекрасный, удивительный сон лишь с отголосками действительности, рассказанной мне впоследствии. Но оно есть у меня внутри так, будто я не один раз видела его, а часто смотрела на него, как на готовую картину, изучая каждую деталь, всматриваясь в самые мимолётные движения, вслушиваясь в звуки…

Мы выходим из дома, я, маленькая, молчаливая, белокурая девочка, и он, большой, сильный, соединяющий в себе все цвета, запахи и возгласы мира, – мой отец.

Навстречу нам – солнце. Оно касается моего лица своими лучами, и я улыбаюсь, вытягивая ручонки, ловлю каждое его прикосновение.

И до сих пор в памяти у меня солнце и отец – одно неразделимое целое, светлое, яркое, тёплое.

– Анечка, поприветствуй солнышко, – говорит он. И я произношу такие памятные, проходящие через всю мою дальнейшую жизнь слова:

– Здравствуй, солнышко!..

Начну с того, что я её люблю.

Это потому, что многие считают, что я попал под её каблук, что я не мужчина, а размазня, растяпа, тряпка, что она крутит мной, как хочет. Я знаю, что об этом шепчутся за моей спиной и, похихикивая, показывают на меня пальцем. А некоторые друзья говорят мне прямо в глаза.

– Мурад, опомнись. Мужик ты или нет? Разве можно так подчиняться? Или у тебя характера не хватает?

Я обдумываю их слова. Нет, характер у меня есть. Я, например, решил бросить курить, – и бросаю в одночасье. Я никогда не молчу, если вижу, что человек неправ – будь он хоть самый важный начальник. Наконец, совсем недавно я выдворил двух хулиганов из автобуса. А парни были здоровые и сопротивлялись. Один мне успел фингал под глаз посадить. И весь автобус струсил, никто мне не помог. Ну и ладно, я и один справился.

Так что это – отсутствие характера?

А мою Дилор я просто люблю. Она же женщина. Женщинам свойственны капризы и прихоти, такими уж их создал Всевышний.

Впрочем, надо сказать, мы спокойно прожили вместе два года, а началось это потом...

Поздний вечер. Я стою в пробке по пути домой и смотрю на размытый город сквозь запотевшее стекло неподвижно стоящей машины. Нечёткие силуэты прохожих мелькают вдоль дороги, в лужах тонут яркие блики вечерних огней, а фары встречных машин напоминают идущую в наступление армию светлячков. Лобовое стекло вслед за боковыми начало покрываться матовой пеленой. Я включил обдув.

Когда томишься в пробке на полпути к дому, скука грызёт тебя с особенной злобой. В голову лезут воспоминания – приятные и не очень.

Мне было тогда семнадцать лет. Мама сидела со мной в кабинете невролога и, прикрыв раскрытый от удивления рот, слушала его заключение. А ещё глаза… тот её взгляд. Никогда не забуду его, впрочем, как и всё остальное.

Седовласый доктор с залысинами на затылке протёр очки полой халата и водрузил их обратно на переносицу.

– Ничего страшного тут нет, но это, несомненно, медицинский феномен...

...– Я сейчас! – крикнул Ян, обращаясь ко всем разом, метнулся в прихожую, обулся и сбежал по лестнице вниз.

Как и следовало ожидать, на улице мобильник ожил.

– Алло, мам? Ну как вы? Не разбудил? Всё в порядке? Ах, спит уже? Ну, тогда не надо, не буди, пусть поспит. Я завтра к вам заскочу, наверное. Ну, всё, целую.

Он повернулся, чтобы подняться обратно в квартиру, где гремит древняя музыка и отплясывают вполне современные полуголые девчонки… и застыл, как громом поражённый.

Он часто встречал это выражение в книгах, но теперь понял, что оно обозначает.

Дом пропал.

Ян протёр глаза, но эта манипуляция не помогла. Перед ним было пустое пространство. Справа возвышалась коробка номер четыре, впереди, метров за сто, виднелись частные постройки, вытянувшиеся вдоль улицы Первая Индустриальная.

Ян обернулся – «опель астра» стоял на том же месте, где они его оставили час с небольшим тому назад. Снова повернулся к дому – и снова его взгляд провалился в пустоту.

Ян разом протрезвел. Он даже не испугался – случившееся было слишком нелепо, чтобы вызвать страх. Приглядевшись, он увидел прямоугольник фундамента, возвышавшийся над землёй. Это был фундамент дома два. Но куда девалось всё остальное?..

...Музыканты «ХЗБ» не являются рафинированными эстетами и литературными гурманами, целевая аудитория их песен – тоже. Поэтому, в качестве аналогии, нужен текст, хорошо знакомый и понятный поклонникам ансамбля и его участникам.

Усложним задачу: в каком из этих произведений слово «Подмога» является важным, сюжетообразующим словом?

И у нас только один кандидат: «Сказка о военной тайне, о мальчише-Кибальчише и его твёрдом слове»! Сказку, фильм и мультфильм в 1990 году знала вся страна. Аркадий Гайдар – часть культурного кода СССР.

«– Эй, вставайте! – крикнул всадник. – Было полбеды, а теперь кругом беда. Много буржуищин, да мало наших. В поле пули тучами, по отрядам снаряды тысячами. Эй, вставайте, давайте подмогу!»

«Как услышали такие слова мальчиши-малыши, как заорут они на все голоса! Кто в дверь выбегает, кто в окно вылезает, кто через плетень скачет.

Все хотят идти на подмогу. Лишь один Мальчиш-Плохиш захотел идти в буржуинство. Но такой был хитрый этот Плохиш, что никому ничего он не сказал, а подтянул штаны и помчался вместе со всеми, как будто бы на подмогу».

«– Нет, Главный Буржуин, – отвечают буржуищины, – мы отцов и братьев разбили. И совсем была наша победа, да примчался к ним на подмогу Мальчиш-Кибальчиш, и никак мы с ним всё ещё не справимся».

(Цитирую по книжке ОГИЗ «Молодая гвардия» Москва-Ленинград 1933 год. Орфография и пунктуация сохранены. Слово «подмога» выделено мною).

Да, несмотря на яркие образы героев и сюжет, по динамике не уступающий культовым аниме-вестернам уровня «Король шаманов (Chaman King)», фабула сказки строится на ожидании Подмоги.

Сказка ложь, да в ней намёк… Гайдар, через пифию-кассандру Натку, рассказывает о грядущей Великой Отечественной войне.

Кроме буквального предугадывания будущих мальчишей-Кибальчишей, как и у любой сказки, есть иносказание: Отец – это прошлое, Брат – настоящее, мальчиш – будущее.

Можно уничтожить прошлое, разрушить настоящее, но невозможно воевать с будущим. Поэтому и докладывают главному буржуину о победе над отцами и братьями, но невозможности победить детей.

Даже самый могущественный император не может казнить следующего императора. Будущее нельзя победить, его можно только изменить.

Кстати, именно «измена!» кричит Мальчиш-Кибальчиш после взрыва боекомплекта Плохишем. Будущее попытались изменить через измену...

В сущности, песня является антитезой гайдаровской сказке. Её новым прочтением, версией 2.0 за 1990 год... Некому помочь СССР, да и самой Красной армии...

...Каждый несовсем обычно одинок, это их нормальное состояние. Возможно, если бы Два Несовсема могли бы быть вместе, то наверное вся Бесконечность бы сжалась до точки, а потом бы расцвела и превратилась в новую Вселенную. Это было бы потрясающие зрелище со множеством спецэффектов. Но скорей все было бы гораздо проще - они наверно счастливы. Но такого не бывает, Несовсем всегда одинок. У него могут быть друзья, скорей всего их даже не так уж мало, еще у них могут быть любимые, но тем не менее, внутри у них всегда одиноко...

...В последнее время Андрей успел понять, что есть девушки – и их немало, – которые нравятся ему больше Кати. Не какие-нибудь бесплотные лебеди, а те, на чью любовь он вполне может рассчитывать. И что причина влечения не только и не столько в новизне, а банально в качестве, в сорте, в генах. Смотришь на такую – и хочется с ней делать всё, что предусмотрено природой для продолжения рода.

Но с Катей Андрея связывало столько лет и так много общего, что он никогда всерьёз не думал о разрыве. В их любви, такой искренней и яркой в первые годы, теперь было что-то от большой и ценной куклы. Куклы, у которой много платьев, игрушечных домов и прочих аксессуаров. Куклы, в которую они играли – Катерина всерьёз, Андрей по привычке. В душе постепенно выросли боязнь и неприятие разрыва, страх боли и дискомфорта, которые придут вместе с ним. Будучи не в силах смириться сердцем, разумом он уже давно смирился, что останется с Катериной на всю жизнь. Значит, такая судьба. Бросить он не в силах. Это сломит её, его доверчивую девочку.

И постепенно, по мере того как росло неприятие разрыва, в душе у Андрея выкристаллизовалось понимание, что он не сможет жить без измен. Мир женщин, в котором он не успел побывать, существовал и манил, он был слишком, болезненно желанным! И возможность путешествовать в этом мире оставалась. Свободы у Андрея было предостаточно. И тогда он принял для себя расхожий принцип: изменяешь – будь добр, делай так, чтоб никто не догадался. А догадались – не признавайся.

Приключения, которые случались до сих пор, и изменами-то назвать нельзя. Флирт и дурачество одно, и пьяные поцелуи.

Но вот – ждал и дождался – трескучей шаровой молнией прокатилась эта ночь с Леной через сухой валежник его души и объяла его всеразрушающим пламенем...

Нет, ну поглядите, уже часа два прошло, как он пригласил рядышком на скамеечке посидеть, полюбоваться на красоту, и ни слова. Делает вид, что обиделся, что я сказала, мол, что одни в этой жизни любуются, потому, что другие работают. И вот сидит, не шевелится. Обиделся, видите ли. Нет, ну раньше-то понятно, что до вечера я ему обижаться не давала. Ночь-то она не любит обиженных. Ночь она любящих любит. А сейчас-то уже и не вспомню, когда ночь он по назначению использовал. Не вспомню. В этом месяце точно ничего не было. А месяц-то уже к концу идет. А все обижается. Ну, обижайся. Это уходить с обидой нельзя. А сидеть и любоваться можно. Ах, ты, что же это такое? Я за мыслями своими как раз до скамейки и прополола. Чувствует же, что я уже близко подошла. Ну, хоть бы повернулся, еще позвал красоту посмотреть вместе. Яблоня и, правда, как невеста. Белая-белая. Куда только столько яблок денем? Ну ладно опять я первая пришла, ну сделай вид хотя бы, что позвал. Ну, вот села и любуюсь, как ты просил. Ну, теперь твоя очередь мирится продолжать. Ты чё, с открытыми глазами заснул? И рука холодная. Очень…

…Пришедшие хорошо знали хозяйку дома. Они помнили вкусные обеды, устраиваемые ею для нищей творческой братии. Эта женщина при небольшом достатке, умудрялась покупать экзотические дорогие продукты и готовить изысканные блюда. За столом завязывались нужные знакомства. Через них мать художника пыталась решить проблемы своего сына: устроить выставку, выгодно продать картину. В то время она была остроумной и веселой, за ней ухаживали мужчины. Сейчас – разбитая горем, мучилась сердцем и сидела за богатым столом неестественно чуждо, и ей не было никакого дела до собравшихся, до самой себя. Лицо женщины было темно от какой-то страшной тяжелой думы, не покидавшей ее со дня смерти сына. И над столом повисла напряженность, будто под куполом цирка чересчур туго натянули канат. Он скоро лопнет и захлестнет канатоходца. Мать сидела угрюмо, уронив голову на руки. Вскоре, сославшись на нездоровье, удалилась к себе в комнату, предоставив гостям право самим распоряжаться за столом…

...В этот поздний час художник заканчивал работу над портретом; вдруг почувствовал, что в комнату вошла жена. Василий Кузьмич медленно повернулся. Как она уловчилась открыть дверь так бесшумно? И, словно не заметив её, продолжил увлечённо работать. Клава выждала, когда он, сделав несколько мазков, отвёл руку в сторону, как-то особенно почтительно улыбнулась, вся затаилась и вздохнула. Изображённый Фёдор смотрел с мольберта как живой. Настолько превосходно, умело, с такой необычайной проникновенностью удалось Василию Кузьмичу передать образ своего брата. Выразительный овал лица, умный, прорезанный едва заметной морщиной широкий лоб, властно сдвинутые брови. Отливающий вороным блеском казачий чуб браво зачёсан набок. Цепкие и проницательные глаза, непоколебимыми складками обрамлённые губы, какая-то внутренняя сосредоточенность. С филигранным великолепием раскрывалась во всём этом личность Фёдора, находящегося в состоянии непрестанной борьбы с конкурентами, всем своим существом, всей своей деятельностью утверждающего торжество предпринимательского духа, человеческой воли к сытной, обеспеченной жизни.

Клава всегда восхищалась незаурядной способностью мужа. «Ах, боже мой, какой он талантливый!» – подумала она и на этот раз. В субботу Фёдору исполняется тридцать лет. В отличие от брата, он уже успел достичь больших успехов: завладел двумя магазинами в самом центре города, за немалые деньги приобрёл хлебопекарню, кроме того, построил шашлычную. Клава, конечно, завидовала Алёне – его жене, но от этого не переставала любить своего мужа, по-прежнему им гордилась.

Нечасто люди получают приглашения на именины от своих богатых родственников, нечасто у человека бывает тридцатилетний юбилей, А Василий Кузьмич именно к такому особенному событию готовил подарок брату...

...Иван Аполлонович Задуйветер вернулся после сытного обеда к себе в офис. Плюхнулся в офисное кресло, медленно потянулся и, сладко зевнув, включил компьютер. Приятная истома охватила его сытую и добротную сущность. Перед носом все еще витал аромат жареного бифштекса с картошкой, а во рту чувствовался терпкий привкус французского вина. В послеобеденное время, когда мозг отказывался соображать, а тело предпочитало приятно лениться, Иван Аполлонович любил провести в тишине, занятый бесцельным чтением разных форумов, которыми пестрила всемирная сеть Интернета. И в этот раз, только он вошел на один из сайтов, как к нему в кабинет ворвалась взлохмаченная гражданка с собакой. Иван Аполлонович тут же заметил, что хозяйка с мелированой прической до плеч имеет поразительное сходство со своей собакой – те же карие миндалевидные глаза и задранный курносый носик. Женщина, нервно теребя серебристый поводок, взмолилась:

– Прошу вас, помогите! Они меня убьют. Эти бессердечные монстры. Эти акулы пера. Они все – сумасшедшие. Их надо остановить. Они пустили в космос зловещую энергию, которая меня погубит.

Всхлипывая, женщина села в кресло и, не сдержав томящие душу эмоции, разрыдалась. В унисон ей собака жалобно заскулила.

У Ивана Аполлоновича от истеричного плача и скулежа неприятно заломило в висках.

– Пожалуйста, успокойтесь, – протягивая стакан воды женщине, сказал Задуйветер. – Все будет хорошо. Уверяю вас, не все так трагично в жизни, как кажется на первый взгляд. Пожалуйста, давайте все по порядку. Во-первых, как вас зовут? И, во-вторых, кто эти монстры?

– О, – застонала она и, закрыв ладонями лицо, стала причитать. – Мое имя – это мой крест. Моя зловещая карма. А эти монстры, они… они убьют меня...

...В общем, я лгал и себе, и ей. Все мы лжём друг другу и бесимся из-за этого. Но ведь не лгать – это прерогатива, воля, право людей твердолобых, защищённых самою жизнью и соглашающихся с самою жизнью. Овца, дай ты ей разум, каждодневно будет строить всевозможные конструкты, морали, табу, скрижали, религии, укоризненные для волка, сама понимая, что лишь лжёт себе, – и правда для неё мучительнее волчьих клыков, ведь клыки пронзают лишь одну шкуру, а правда страшит всех овец, заставляя сокрушаться из-за самого мира, распределившего их вот так. Волк же, подступающий к овце и обнажающий свои изнывающие по крови клыки, – с той самой настоящей правдой, с односложной правдой, хранящейся не на скрижалях, а в самой реальности; правдой совершенно простой, не требующей излишних пышных слов (но изредка ими балующаяся); правдой, что не создаёт, а лишь отображает ход вещей, – в отличие от овечьих догматов, что есть чистейшее изобретение, каким бы оно ни было сладким и манящим к себе все добрые сердца. Волк тоже может начать лгать себе: он начнёт лгать в тот момент, когда станет моралистом. Вот что-то вроде этого было и у меня: мораль затупила мои клыки; мораль проникла столь глубоко, что заставила стыдиться своих клыков, пусть даже тупых, но ведь свидетельствующих о принадлежности к хищникам. Скажу кое-что ещё: бунтарь против мира – это всегда лжец, фарисей, плут. Но какой плут?.. Плут, намеревающийся сдружить волка и овцу, жертву и хищника, палача и с минуты на минуту гильотинированного. «Лучше» на его стороне, но ему лишь не хватает аргументов. Поэтому он терпит поражение – бытие выиграет, правда, мучительная правда торжествует, как и волк, растерзавший овцу. Ох, стали бы мы все лжецами! Но спустя неделю волки начнут страдать от голода...