Авторы

...Понимая, что жизнь позади, начинаешь думать, для чего ты её прожил. Оглядываясь в прожитое, я вижу, что похвастать-то мне нечем. Всё, чем я запомнюсь людям, так это революция и Лион! Другого яркого следа в истории у меня нет. Что ж, это правильно. Если льёшь чужую кровь, надо прикрывать это великими целями, а не спасением собственной жизни. Мне не были свойственны властные черты. Я не прикрывался великими идеями, которые, как ни странно, оправдывают кровь, гораздо большую, чем пролил я. Я хотел просто существовать во власти, но она этого не терпит. Она жестока, и большинство, добившихся её милости, в конце концов, приходят к печальному итогу. Либо ярко сгорают. Либо, как я в старости, перебирают изо дня в день всю свою жизнь и понимают её бессмысленность. Одиночество – вот моя награда! Судьба и здесь насмеялась надо мной. Одни из немногих, кто навещает меня здесь, это сёстры Наполеона, сёстры моего бывшего врага! Кому-то может показаться, что я многого добился в жизни: огромное состояние, титул, пост президента! Но у меня нет главного – покоя. Смотришь в глаза приближающейся смерти, и понимаешь, что ни регалии, ни средства ничего не значат. Хочется сказать себе, что прожил жизнь не зря, но я далеко не уверен в этом. Стоило ли тратить жизнь на мир, в котором нельзя было верить ни одному человеку, в котором каждый желает свалить другого? И когда меня ТАМ спросят, что ты сделал в своей жизни, боюсь, мне нечего будет ответить...

...– Нет, мне не нужны врачи. Я не больна, то есть, у меня ничего не болит. – Её голос дрожал. – А ты, тебе всё равно? Ты приходил и разговаривал со мной так, как этого не делал никто до тебя. Ты знаешь всё на свете. Я многому у тебя научилась. Ты даже дал мне понять, что я девушка, я не просто живое существо, какой я себя всегда чувствовала. Я стала себя чувствовать личностью. Поверила, что могу быть интересной. Когда ты ушёл, после нашего разговора о человеческой красоте, я стала прикасаться к своему лицу с интересом, не для того чтобы просто смыть дневную усталость. Мой лоб высокий, а на носу еле заметная горбинка. Два передних зуба немного больше остальных… Наверно, я симпатичная, подумала я тогда. И волосы у меня густые и длинные, хотя цвета их я не ощущаю. Впервые я захотела быть желанной и любимой. Потом ты пропал. Что мне оставалось делать? Всё вернулось на свои круги. Сказка закончилась, и наступили будни, ужаснее тех, что были. Теперь я знаю, что могло быть лучше и интереснее жить… несколько дней я надеялась, что, может быть, ты заработался, но потом, когда прошла целая неделя, я сдалась. Ничего не могу с собой поделать. Я очень благодарна тебе за всё, но в тоже время я стала зависима от общения с тобой. Без твоих слов этот мир потерял для меня смысл… Извини, знаю, что не имею права так говорить. Но я смирюсь, когда ты уедешь. Я даже не знаю тебя и твою жизнь. И тем более не стараюсь привязать тебя к себе. Я не могу разобраться в себе. На меня всё навалилось снежной лавиной. Мне было слишком хорошо с тобой, а так не бывает долго. Когда ты уезжаешь? Твоя девушка ждёт тебя? Какая она? Прошу тебя, до тех пор, пока ты будешь здесь, заходи к нам хоть изредка. Говори со мной. Когда ты уедешь, это будет удерживать меня в этом мире. – Она замолчала...

...Марк бежал по пышной траве, не переставая улыбаться. Осознание, что прямо над ним летит дракон, словно оберегающий щит, добавляло смелости. Трава легонько щекотала лодыжки, а запах от неё исходил настолько сладкий, что хотелось опуститься и прилечь, вдыхая этот аромат снова и снова.

Марк резко остановился прямо на краю холма, с высоты которого открывался прекрасный вид на поляну, усеянную цветами. «Так вот откуда эта пьянящая сладость!» – подумал Марк, перебегая глазами с одного цветка на другой.

Он прищурился и разглядел внизу маленький ветхий домик. «Надеюсь, он там? – спросил Марк и снова приписал: «примеч. Но кто он? Друг? Отец? Или может это она? Мать? Жена?». Пусть и не зная, что ждёт его в конце пути, он уже собирался начать спуск, но почувствовал в ногах неприветливый сквозняк. «Откуда он в такую жаркую погоду?» – подумал Марк, заворочавшись на месте, как вдруг услышал откуда-то издалека: «Марк? Ты дома?».

Будто очнувшись от приятного сна, он быстро посмотрел в сторону двери. Там, за дверью, его ответа ждала жена Лиза. Марк ещё раз посмотрел на дверь так, будто видел её впервые...

Радио мы теперь слушаем каждый день… Нас продали, отдали в рабство, и мы ожидаем, что за нами приедут уже очень скоро. Если нам повезёт, то нас могут отправить обратно в Испанию, домой… Если нет, то мы погибнем в одном из концентрационных лагерей на севере далёкой страны, с которой мы воевали. Ради чего? Ради кого? Ради тех генералов, которые обещали нам золотые горы и новую Мекку, и теперь оставили нас одних?.. Или ради тех людей, за которых мы сражались, которые остались там, далеко, и теперь также радостно машут победителям, как и когда-то радостно махали нам, провожая в бой? И в этом ли справедливость? И в этом ли Его благодать? Или это испытание за то, что мы нарушили великие заповеди?

Кормить нас стали хуже… Поставки провианта прекратились, и порции сильно урезали. Это не добавляет нам здоровья… Тяжелобольным легче – они пьют только воду. Ходят слухи, что нас всех расстреляют и нужно попытаться бежать через границу, пока не поздно. Пока ещё можно уйти, и есть силы.

– Какая разница, где умереть? – говорит Пабло. – Всё равно дома нас ждёт только нищета…

– Но это же наша родина, – возражаю ему я.

– Моя родина – это ты, – говорит он и достаёт сигарету. И мне нечего ему возразить… я просто молча курю с ним.

Сегодня в парке особенно тихо. Даже птицы перестали петь, в воздухе повисло напряжение. Сегодня что-то должно было случиться. Я чувствую это. Ведь закончилась война. Я смотрю на дорогу, на которой огромным облаком приближаются к нам они, те, с кем мы воевали долгих семь лет… Они едут огромной колонной, с видом победителей, с развивающимися флагами и улыбками на лицах.

Весь госпиталь выходит на улицу, становится плотным рядом. Некоторые держат в руках оружие. Мы готовы сражаться до конца. До смерти. Нам нечего терять… Только тяжело раненные лежат на своих местах, но я уверен, что они буду ползти, будут рвать зубами, если понадобится. Я уверен в них…

Много замечательных книг написано о незабываемых годах Великой Отечественной войны, когда Россия, особенно на первых порах, можно сказать, одна выступила на борьбу с немецким фашизмом, освободив себя и народы Европы от порабощения. И вот перед взыскательным читателем ещё одна невыдуманная и проникновенная история-быль про очевидца той страшной войны И. П. Наумова, где без прикрас описываются все тяготы войны, перенесённые рядовым солдатом. Книга не случайно начинается с главы под названием «Гражданин Российской империи». В ней звучит гордость за великую Россию, многовековое прошлое и многострадальную судьбу её народов, сопричастность к её бедам и победам.

Читатель видит, как растёт, взрослеет герой повести на вольных деревенских просторах, впитывает, как губка, красоты родных мест. «Позже, в войну, вынеся все испытания, выпавшие на мою долю, дойдя в 1945 году до Берлина и вконец истосковавшись по родному краю, я понял, откуда истоки моей беспредельной любви к Родине, которую я впитал с молоком матери», – говорит Наумов. И хотя уделом семьи Ивана Прокофьевича было раскулачивание, ему суждено пережить арест и расстрел отца-священника, сидеть в тюрьме, вращаться среди будущих дезертиров, он не станет одним из них, не будет скрываться в лесах, по ночам, как вор, шарить в амбарах полуголодных односельчан. Оставаясь патриотом, он не озлобится, не затаит обиду на Родину-мать, не пойдёт против собственного народа. Несмотря на слабое здоровье, Иван не станет избегать фронта, в меру своих сил, возможностей и способностей внесёт посильный вклад в общую победу над врагом, проявляя при этом присущие для воина-освободителя терпение и выдержку, отвагу и смекалку, благородство и милосердие к поверженному врагу.

За душу берут строки, где описывается вступление нашей освободительной армии на территорию Польши. «Гимнастёрки и брюки на наших солдатах полинялые, у многих на коленях и локтях зияли дыры, обнажая грязное нижнее бельё – кальсоны и рубашки. Мне было совестно и почему-то обидно за нашу «непобедимую армию»… мы выглядели совершенно нищими». Возникает правомерный вопрос и у читателя: и впрямь, почему мы так бедны? Не потому ли, что мы никогда не жили за счёт ограбления чужих народов, как это повелось в практике наших «цивилизованных» соседей?

Повесть завершается на оптимистичной ноте – возвращением Ивана Наумова домой, его готовностью взяться за мирный труд и возрождение страны из руин. «Столько работы и в колхозе и дома ждало приложения моих заботливых и трудолюбивых рук! Поля в большинстве по три-четыре года не пахались и не сеялись… Везде ростом с человека рос бурьян. Но я верил и знал – на зло врагам возродится из пепла, как птица феникс, наша незабвенная и любимая Родина-Россия, которую мы защищали не щадя своих жизней и здоровья».

Но вновь и вновь над нашей многострадальной страной возникает угроза теперь уже «мирного» порабощения, превращения её в колонию, присвоения недругами наших несметных богатств. Поэтому слова героя повести, Наумова, и сегодня актуальны и злободневны, как никогда! Они набатом звучат, как призыв и предупреждение, всем истинным патриотам – берегите Россию – она у нас одна!

...Интересно – кто придумал такой фасон брюк? Зачем нужны карманы, в которые невозможно просунуть руку? Паренёк замешкался и вдруг широко и по-детски обезоруживающе улыбнулся. Так, что в вагоне стало как будто немного светлее и чище. Наконец ему удалось вырвать из кармана кулак с зажатыми монетами и отдать их моему старому знакомому.

В этот момент я заглянул в глаза просящего. Они не были ни злыми, ни добрыми. Я не заметил в них ни обиды, ни благодарности, ни лукавства. В них была только усталость. И всё же уголки его рта чуть тронула ответная улыбка. Он повернулся и пошёл дальше. А я остался, со своей правотой и с привычно ноющей болячкой где-то возле сердца.

Но ведь всё хорошо! Я прав. Он – жулик. Эти двое – просто молоды и не разобрались в ситуации. Но тогда откуда этот немой вопрос внутри? Откуда это чувство неправоты, если я прав? А если бы появился какой-нибудь безрукий или безногий? То есть – очевидно несчастный? Ну тогда другое дело… А почему – другое? А если тот, безногий – вор и убийца и пропьёт всё подаяние? Получается, этот – лукавый с ногами – просит не по-честному, а тот – без ног – просил бы по-честному? Как бы, не обманывал меня, не делал бы из меня дурака – так, что ли? Может, дело не в том – есть ноги или нет, а том ­­– как я выгляжу, когда отзываюсь на просьбу? Не буду ли выглядеть смешно и глупо? И почему сочувствовать человеку с уродливым телом – не глупо, а человеку с уродливой душой – глупо? Жулик что – обязательно счастливее? Он что ­– не мучается от своих пороков, от бессмысленности и пустоты своей жизни, от одиночества? Почему одного можно утешить, а другого – нет? Почему я вообще обо всём этом думаю? Почему?..

Холодным октябрьским утром порог нашей квартиры переступил мой двоюродный дядя. Одетый в длинный бежевый макинтош с блестящими чёрными пуговицами, он стоял в дверях и тяжело дышал. Его очки в толстой пластмассовой оправе сползли на кончик носа, а тёмно-синяя фетровая шляпа была сильно побита ливнем.

Мама сказала, что он погостит у нас совсем недолго. Отец был настроен менее оптимистично, и на мой вопрос о дяде он лишь недовольно буркнул, что тот будет торчать здесь до скончания своих дней.

Прошло около двух недель. Дядя редко выходил из отведённой ему комнаты, ссылаясь на постоянное недомогание. Всё произошло утром в воскресенье. В этот день я хотел выспаться. Около десяти часов в мою комнату зашла мама и стала что-то искать в бельевом шкафу. Я открыл глаза и спросил у неё, в чём дело. Она была растерянной, моё ранее пробуждение (по выходным я крепко спал до полудня, потому что на неделе много занимался до поздней ночи, готовясь к поступлению в университет грядущим летом) и этот простой, на первый взгляд, вопрос ввергли её в смятение.

– Будь в своей комнате и не выходи. Дядя Коля умер.

Ледяной пот окатил мою спину, а сердце провалилось куда-то в область кишечника. Случилось то, чего я боялся все свои сознательные годы. В нашем доме покойник. Я присел на край кровати, опустив ноги на ледяной, продуваемый осенним сквозняком пол. На этом мои силы закончились, я не мог более сделать ни шага, ни малейшего движения. Мною овладел насилующий душу страх...

...Самая непереводимая вещь – любовь. Судя по определениям окружающих – со мной такого не было. То есть, они про себя рассказывали, говорили: любовь. А со мной такого не было...

Я его люблю – он мне не звонит, – жаловалась подруга. А я бы сам позвонил тому, кого я люблю. Она говорит – ты дурак, я же девушка, парни первые звонят! Я говорю: какая разница! Она обиделась – все вы одинаковые. А я даже не сразу понял, кто – все...

С другом пили пиво. Она от меня ушла, найду обоих – убью! Я говорю: зачем так сразу? И зачем она тебе, если не любит тебя? Он: ты ничего не понимаешь, я её люблю! Я действительно ничего не понимаю – если бы я кого-то любил, я бы не желал этому человеку смерти.

Мир. Мой.

В моём мире есть явление, которое я называю «стакан». Это когда до тебя всё доходит как через стекло. Тебя будто отделили от мира куполом или стаканом. Непередаваемое чувство одиночества – что бы ты ни сказал, стекло исказит это. И так же исказит то, что скажут тебе. Это кошмарно. Только от одного этого можно сойти с ума.

Небольшое отступление. Недавно я изобрёл новый способ медитации, свой собственный. Заключается он вот в чём: надо удобно сесть или лечь, закрыть глаза. И почувствовать себя чем-нибудь. Не представить, а именно почувствовать!

А изобрёл я это совершенно случайно. Дело было так: сидел я на даче у родителей, на веранде. После тяжёлого трудового дня – прополка и прочая дребедень. На столе передо мной стоял стакан. С водой. И я подумал: а как может чувствовать себя вода в стакане? Попытался его взять и тут же ПОЧУВСТВОВАЛ, что чувствует вода... даже движение молекул и водородные связи... И, наверное, я уронил стакан... Потому что я вдруг начал частично впитываться в горячий песок и частично – испаряться... Незабываемое впечатление...

В начале 2031 года весь мир облетела сенсационная новость: правительство России в ближайшее время переезжает из Москвы во вновь строящийся в Сибири город Ермак, названный в честь казачьего атамана Ермака Тимофеевича, руководителя похода на Сибирь в середине XVI века.

Данная новость обсуждалась во всех уголках мира и, конечно, в самой России, принимавшей беспрецедентные меры по упрочению на международной арене своих позиций как страны-лидера.

В мае 2032 года первые скоростные аэробусы с членами российского правительства приземлились на аэродроме новой столицы Ермак. А 12 июня здесь состоялось первое заседание правительства, объявившего о принятии радикальных мер по дальнейшему развитию российского государства.

В этот же день вечером наш корреспондент связался по спецсвязи с пресс-секретарём председателя правительства Сергеем Павловичем Ермаковым и попросил его ответить на ряд вопросов...

…Цой пел: "смерть стоит того чтобы жить, а любовь стоит того чтобы ждать". Если рассмотреть эту фразу с математической точки зрения, то в данной фразе Цой приравнивает понятия жизни и смерти с понятием любви. Недаром же большинство книг, фильмов и песен написаны или сняты именно о ней – о любви. Почему, в мире, в котором целью каждого является стремление к хорошей, сытой, удобной жизни, снимают фильмы и пишут книги в большинстве своем об этом странном состоянии притока эндорфина в кровь? Любовь – это же по сути химическая реакция, которая может длиться месяц, а может и всю жизнь.

Я не знаю, что имел ввиду Цой, когда говорил, что смерть стоит того, чтобы жить. Может быть он имел ввиду какие-то восточные учения, предполагающие что смерть есть не прекращение нашего существования, а переход на новый качественный уровень бытия. А вот строчка "любовь стоит того, чтобы ждать" наверняка задевает всякого одинокого человека. Любовь как правило падает на тебя неожиданно и этот переход от нелюбви к любви зачастую совершенно незаметен. Впрочем как и от любви к нелюбви.

Я любил. Это может даже как-то звучать гордо, мол я – любил! Как будто летал в космос или к примеру переплыл океан на байдарке. Хотя вполне себе бытовая вещь… Но ни об одном геройском полете в космос или покорении Северного Ледовитого океана не написано столько стихов, не снято столько фильмов, не придумано столько песен, сколько об этой вполне обыденной вещи! В чем подвох?..

...Нужную дверь я обнаружил не сразу. Даже несмотря на помощь второго вахтёра, дежурившего на «моём» этаже.

– Можно войти?

– Да-да, конечно, – пышущий здоровьем уверенный в себе молодой дядька, одетый в очень свободном стиле, приветливо и заинтересованно уставился на меня. В его глазах читался вполне материальный вопрос: «на какую сумму пожаловали, дружок?»

– Я вам звонил, – выдохнул я, – моя фамилия До, Джон До из Забугорной.

– Ах да, конечно! Джон До. – Лицо дядьки расплылось в широкой, полной обаяния улыбке. – Мне вчера звонил ваш председатель, Иван Максимыч, кажется…

– Правильно, Максим Иваныч, – кивнул я.

– Ну так вот, я и говорю – ваш Иван Максимыч очень славный мужик. Обещал полное содействие. Вы же у них… у вас… в вашей деревне, одним словом, настоящее культурное явление. Так он и сказал мне. В каком жанре работаете?

– Я графоман.

– Что-что, простите???

– Я графоман. Но вы не переживайте – я очень талантливый графоман...

...По обыкновению, они заявились ближе к полуночи.

Обстучали на входе сапоги – у кого те имелись, – скрипнули противомоскитной дверцей, негромко покашляли. Но им не требовалось разрешения – всё это было не больше, чем сохранившаяся с первого визита скромность. А Лиз не требовалось приглашать их – как-никак, приходили они к ней на протяжении уже многих лет. «Наверное, в тот год, когда умер Бен? – иногда задавалась она вопросом. – Кажется, тогда это и началось». Но память подводила её, и в том, что гости эти стали наведываться после смерти супруга, она была уверена, но вот когда именно, точно ответить не могла.

– Уже уехали? – прозвучал голос у неё за спиной. – Что-то быстро.

– Садись, – велела Лиз, разливая чай по заранее приготовленным чашкам.

Гость замялся, но потом протопал в кухню и уселся за стол. Следом прошли и остальные. Всего пятеро.

Все – олицетворение её памяти о покойном муже и вместе с тем её одиночества. Не будь этих визитёров, с кем бы она тогда общалась, кому бы могла довериться, рассказать о своей боли?

Лиз окинула их ласковым взглядом.

– Что, соскучились по мне за эти дни, а, ребятки?..

Жила-была Уточка, и не  было у нее имени. Это  ее очень огорчало. Даже крошечная Мошка его имеет, а тут – не замухрышка какая-то – настоящая красавица, да и к тому же умна, добра, крепка и домовита, а с прозвищем грубым и диким – Кря-Кря. Жить без имени нельзя. Каждый, кто хочет, обидеть может. Вот и Уточку свои же селезни обижали. Покидая ее, они горделиво вытягивали грудь, шумно хлопали крыльями и громко гоготали:

– Мы – гоголи, мы – гоголи, мы – гоголи.

И хотя Уточка тихо над ними посмеивалась, такими же безымянными, на душе было невесело: к чужому имени жались горемыки. С этой болью она обратилась к седому, горбоносому и мудрому Вожаку:

– Нельзя же так, красивые птицы, а безродные, – сказала она.

– Советуй, что я должен сделать? – ответил ершисто Вожак. – Может, думать за вас?! Кто хотел, тот все заимел – и положение в стае, и, конечно же, имя.

Отповедь была жестокой. О своих семейных неурядицах Уточка и заикнуться не посмела, на перелете каждый сам собою занят, да и обидчиков пожалела – их, бесправных, могли изгнать с полпути, оскорбить, в то и заклевать…

И жила Уточка одной мечтой – поскорее оказаться на Севере, у старинной подружки-квакушки, которая с радостью принимала гостью на лето на своем неприметном болотце, не требуя за постой никакой платы. Как Уточка находила это болотце среди тысяч других, она и сама объяснить не могла, однако ни разу не пролетела мимо. Квакушка восхищалась ее памятью и по прилете всегда просила Уточку громко известить соседей о своем прибытии. Квакушка не была тщеславной, но очень гордилась многолетней Дружбой с крылатой гостьей...

Бьют. Бьют не потому, что хотят напугать, воспитать показать силу или унизить, нет. Бьют потому, что убивают. И нет надежды, что «крутые» дадут шанс. Они приговорили меня своим негласным судом к смерти. Даже сквозь невыносимую боль, шок и страх понимаю – шансов нет. Есть желание остаться живым, но нет возможности им быть. Главное не умолять, да сколько можно, толку нет.

Из родных у меня никого не осталось; тех, кого можно назвать друзьями, тоже нет; есть домик-времянка в райцентре. Образование 11 классов, армия. Дальше пытался куда-то устроиться, но работы нет. Жил я бедно, нет, жил я очень бедно. Больше всего мне нравилась осень. У меня есть огород, от которого осенью можно взять 20 мешков картошки. А ещё, если пройти километров десять, есть «поле чудес» – нет, не то, что по телевизору крутят, а то поле, где растут плантации конопли. Знающие люди говорят, что в Туве «план» почти такой же, что и в Афганистане. Правда, в Туве не растут даже яблоки, а вот конопля – пожалуйста, цветёт сама по себе. В «поле чудес» это сезонная работа от двадцатых чисел августа до конца сентября. Самое весёлое и спокойное время. Почти что все молодые, старые, совсем почти дети, мужчины и женщины здесь, и у всех приподнятое настроение. Затем есть ягоды: брусника, голубика, смородина. С мужиками хожу за кедровым орехом. Всё бы ничего, да вот только водка окаянная не отпускает, все, что делаю – делаю, считай, даром. Нет, я не жалуюсь, это чтобы показать более подробно своё существование. А кстати, моё имя Белек, верю в буддизм, правда, толком и не разбираюсь в вопросе религии. Был пару раз в дацане, ламы читали книгу на тибетском языке – мантры. Но искренне хочется верить, что мать земли Будда любит и бережёт от злых духов меня, мой посёлок ну и далее по нарастающей. Как-то раз со мной затеял разговор старый знакомый, и с этого момента всё пошло как-то не очень так...

...Надо было спешить. «Опять? Куда?» – попыталась одёрнуть она сама себя. «Нужно спешить, – вполголоса повторила старуха. – Когда там Серёжа приезжает?». Эта простая мысль внезапно страшно её взволновала. И правда, когда приезжает сын? Аня, внучка, не сказала. «Или сказала, да я, старая, забыла?» – расстроилась старуха. Но нет, такого быть не могло. Если бы Аня сказала, старуха ни в жизнь бы не забыла. А что если сын приедет завтра? Или через месяц? Обе эти идеи одинаково ужасали старуху. К завтрему ещё ничего не готово («Что, что должно быть готово?» – вновь всполошилась она). А через месяц – дождётся ли она сына, если он и правда приедет через месяц? Старуха не знала – да никто, кроме Бога, не знал. «Надо выяснить, когда он приезжает... Как бы выяснить?» – принялась лихорадочно соображать старуха. Подождать Аню? Но она когда ещё придет?.. Бежать к соседке, звонить старшим детям – глядишь, кто-то ей подскажет? Или просто готовиться: раз уж Аня сказала ей про Серёжу сейчас, значит, он приедет скоро, на днях...

Хлопнувшая в коридоре дверь заставила старуху насторожиться. Раздалась тихая возня, но по ней старуха никак не могла понять, кого там принесло. Идти проверять не хотелось, пришлось замереть в ожидании, взмолиться...

...– Ненавидела она меня страшно: ведь это я заставил ее пойти с нами гулять, она не хотела, и на прогулке-то все и случилось, как будто я подговорил кого-то спустить на нее эту собаку. Ужас! Она кричит, дети плачут, собака рычит, я пытаюсь ее отогнать; она ее не очень и покусала, так тяпнула немного и убежала. Жалко мне было Ширли очень (она сильно напугалась!), но потом, когда от испуга оправилась и, как всегда, набросилась на меня; тут уж мою жалость, как рукой сняло. Повез я ее к врачу, и когда она услышала о сорока уколах, то стала говорить, что нам надо скоро уезжать и ни о каких сорока уколах не может быть и речи. Нам, правда, надо было через неделю уезжать в Венесуэлу, ты же помнишь, я там работал в то время, – обратился он к Майклу. Майкл кивнул. – Но врач сказал, что уколы надо делать каждый день, пропускать нельзя, это чревато... и так далее. И через неделю я уехал, а она осталась. 

Он замолчал. Жена Майкла представила себе крупную рыжеволосую женщину (почему крупную, почему рыжеволосую, ведь она ее никогда не видела?), одиноко сидящую вечером у камина в пустой комнате (дети уже спят) и тоскливо думающую свою думу о том, как она одинока в этой дурацкой Андорре и как ей страшно. Или ничего этого она и не думала, а просто сидела и радовалась тому, что нелюбимый муж, наконец, уехал, и она может побыть без него...

...Когда включили свет, я с удовольствием воззрилась на В.С., он повернулся ко мне и сказал:

– Этот фильм мы нашли под обломками Нового Города. Это – единственная улика против него. И мы никак не должны допустить, чтобы подобное повторилось.

Я подумала, что мне надо кивать и улыбаться, а то В.С. догадается, что я в данный момент думаю о его рассудке.

Однако он продолжал, и вся серьезность происходящего была отображена на его лице.

– В данный момент этот экземпляр находится в человекоподобном состоянии. А все благодаря профессору Мортру. Это он вычислил, что дракону надо выстрелить между седьмым и восьмым позвонками и чем? Обыкновенной стрелой!

Я попыталась украдкой оглядеться. К моему изумлению, никто из присутствующих в кинозале вовсе не кивал и не улыбался. А все курили с задумчивым и серьезным видом.

Как будто бы каждый день у их босса едет крыша.

– И вот теперь, – как ни в чем не бывало, продолжал босс, – благодаря профессору Мортру, его ничем не отличишь от простого смертного, и только мы с вами знаем, что это – дракон.

В.С. многозначительно оглядел присутствующих. Все насупили брови и закачали головами. Тогда он вновь вернулся к теме:

– Только мы с вами знаем, что это – очень опасный дракон, который столько лет неизвестно, где жил, и непонятно, чем питался, и который может принести погибель всему человечеству, сам того не сознавая. Сейчас, в человекоподобном состоянии, он признался нам, что очень огорчен тем, что по его вине произошло с Новым Городом и его жителями. Он совсем не хотел этого. Он просто после смерти родителей решил посмотреть, что творится наверху. На земле.

И В.С., как ни в чем не бывало, остановил свой взгляд на мне. От волнения у меня закружилась голова, и я попросила закурить.

Если я правильно поняла, это и есть начало тихого террора, после которого если я и буду на что-нибудь способна, так это только охотиться на тигров в каких-нибудь дремучих дебрях чьей-нибудь неведомой страны.

В.С. тем временем протянул мне пачку сигарет и поднес зажигалку. Я сделала несколько затяжек и почувствовала, как сладостное отупение медленно полилось по моему телу и ударило в голову. По мере сил, к худшему я вполне подготовилась.

В.С. тоже закурил. И если бы я еще доверяла людям, то подумала бы, что он за меня волнуется.

– Я очень волнуюсь за вас, – сказал В.С., – но на это серьезное задание мы выбрали вас...

Однажды, проснувшись поутру, Папа Карл XII обнаружил пропажу своего любимого кларнета. Нелюбимый кларнет, как назло, лежал на месте и всем своим видом показывал, что в ближайшие пятьсот лет никуда пропадать не собирается. Тяжкое подозрение в краже, граничившее с полной уверенностью, пало на Клару, соседскую девчонку – больно она уж часто говорила, что Карлов кларнет её вовсе не интересует. А вчера так вовсе засобиралась домой слишком уж на полчаса раньше. И принялся тогда всяким мыслям аудиенцию давать Папа Карл XII. Хотя, нет! Тогда он ещё не был XII . Да и Папой пока ещё не знал, что станет. А был он в ту пору маленьким мальчиком, ровесником той самой соседской девчонки Клары. Только много позже, достаточно повзрослев, он стал Папой Карлом XII . Хотя некоторые в своём тщеславном невежестве утверждают, что вовсе не Папой он стал, а шведским королём. Но такие идеи появляются всё больше от разнузданности ума вследствие порчи нравов, наблюдаемой в последнее время.

Но вернёмся к прерванному повествованию. Итак, надо было как-то забрать кларнет у Клары, которая и обратиться с ним вполне не умела. Но поскольку мы столь несвоевременно отметили, что Карл ещё не являлся Папой, то посему он не мог предать коварную Клару анафеме и свершить над нею аутодафеГлава феакского государства. Анафема и следующий за нею аутодафе – это… ну, скажем так, простейший для Карла путь вернуть свой кларнет. Правда, ныне всякие там либералы бубнят, что пытать, а потом сжигать людей нехорошо. Но ум он уже тогда имел подвижный и недюжинный, а посему прозревал бесперспективность прямых действий, как то: закатывание скандала, мольбы и угрозы et ceteraи прочая чепуха. И он придумал, а вослед и осуществил изящный план: воспользовавшись любезным приглашением ничего не подозревавшей Клары, Карл пришёл к ней в гости. Вернулся же от неё с коралловым ожерельем, которое он похитил, отвлёкши внимание хозяйки в другую сторону.

Кларе ничего не оставалось, как пойти на обмен.

Если же кто, в силу всё того же наблюдаемого ныне падения нравов, будет утверждать, что будущий Папа Карл, мол, первый украл у Клары кораллы, то следует предать осмеянию сего невежду; ибо мы в своих исследованиях использовали папские хроники – кто будет сомневаться в их правдивости. А скороговоркам, между прочим, причинно-следственная связь, в принципе, не важна.

...Самые значимые события происходят даже не сегодня. Они происходят сейчас. Сейчас мы разгребаем последствия прошлого и творим своё будущее посредством настоящего. Это как стрельба в тире по мишени. Чем вдумчивее сейчас, чем спуск плавнее, тем более вероятность попасть в яблочко. У каждого своё яблочко. Свои цели на жизнь. Одни плывут по течению, другие сами выстраивают её. Итог у всех одинаков. Тот рубеж, за которым нас ждёт великий переход. Так что же имеет значение? По-настоящему имеет значение любовь. Любовь, которая внутри, которая здесь и сейчас. Она рождается в глубине, внутри сознания, в той божественной субстанции под названием душа. Она словно зелёный росточек пробивается сквозь толстокожесть нашего тела и превращается в цветущее дерево, которое благоухает, притягивая к себе взгляды прохожих. Дерево просто есть. Оно существует несмотря ни на что. В любовь можно верить, можно не верить, это вопрос доверия к миру. Доказательством её существования является наша жизнь. Там, где нет любви, не поют птицы, не текут реки, не шумят ветра, не падает снег, и не встречаются взгляды. Когда-то давно я шёл по серому городу, вдыхая холодный воздух, и глядел в лица людей. В них боль и тоска. Их сад не благоухает. Они вынуждены выживать в этом мире. Во всём виноват Президент, искренне считают они. Жизнь на уровне инстинктов не та почва для роста дерева любви. Мир не идеален, но всегда находится в равновесии. Всегда. В нём много дерьма и красоты. В дерьме можно захлебнуться и утонуть. А можно использовать его как удобрение и, несмотря на хмурый день, тысячи забот и проблем, улыбнуться. Улыбнуться, глядя вокруг, ощущая радость присутствия, единение с целым...