Авторы

...Человека можно научить многому, труднее всего – как быть человеком. Все дети – ещё человеки. А вот останутся ли они людьми, когда вырастут, неведомо. У крестьянина такой проблемы нет, у него одна дорога – быть человеком, быть другим ему не позволит земля. У чиновника, как и у любого другого духовного люмпена, проблема стать, а тем более, остаться человеком – номер один.

В станице у них большая хата 12х12 метров, их контора. Там «глава», его зам и остальные служивые. Когда на улице холодно, хату нужно топить, а тут как на грех кончились дрова. Рядом сквер и аллея со столетними вязами. Нет больше ни аллеи, ни вязов, остались одни пеньки, нет и благодатной тени над станицей в летний зной. Убрали аллею, принялись за сквер. Сквер большой, со стадион. Спилили и там вековые вязы, обгрызли по краю полувековые, выкорчевали кусты жасмина, не тронули только липы, вечнозелёную тую, ель, сосну, их там с полтора десятка. Но на том лесозаготовки не кончились. Есть в станице ещё один цивильный центр, двухэтажный, там почта, телеграф и телефон, сберкасса, МУП. МУП – это муниципальное предприятие, мупы – те, кто в нём работает. С фасада бетонную двухэтажку затеняли несколько деревьев нарядной туи трёх-четырёх метровой высоты, в промежутках между ними – бордюр из разросшегося самшита. Растёт самшит медленно, а этот был почти в рост среднего человека; так сколько ж ему было лет? Было… ещё полгода назад – было… Пилили под корень тую, кромсали тупым топором кусты самшита. Вас приветствовала уютная зелёная ниша, маленькая своенравная рощица, теперь встречает чёрная дыра: здесь вскопали грядку и по весне высадят, наверное «лютики-цветочки».

Перед входом в здание стоит единственная достопримечательность станицы, имеющая отношение к большому искусству – бюст, скорее, одна голова, Тараса Шевченко. В своей жизни я видел около десятка его скульптур, включая киевские. Этот Тарас – несомненно, лучший. Изваян из белого мрамора, покоится на полутораметровом бетонном постаменте, скульптор В. Даценко, 1988 год. Я небольшой поклонник поэзии Шевченко, если честно, я её просто не нашёл, хотя старался и проштудировал его двухтомник карманного формата на украинском; вершина там «Заповiт». Этой поэтике вполне соответствует другой бюст – он стоит в Краснодаре на улице Широкой, теперь, в его честь, Шевченко. Вислоусый, пожилой, угрюмый, даже желчный, впечатление тоскливое, в другой раз смотреть не хочется.

Станичный Тарас другой, совсем другой. И не только потому, что он красив и молод. Тут сразу, без раздумий, ясно: это поэт, даже если он в своей жизни не написал ни строчки. Во взгляде – мудрость, человечность, спокойная, смирившаяся с реальностью печаль.

Понимаешь, что он прав, оттого щемит сердце… За спиной у Тараса, прислонившись к нему, стояла большая туя с роскошной, от земли, вечнозелёной шубой. Они были неразлучны, небось, шептались по ночам. Без неё осиротел Тарас. Теперь сзади серая стена, в другом ракурсе – пустое небо. Варвар обломил Тарасу концы усов, другой варвар отобрал жизнь у туи, ничего живого рядом не осталось, только чиновники и мупы. В глазах у Кобзаря добавилось печали. О, Кобзарь, ты их простишь или назначишь кару?..

…Был только утренний синий-синий воздух над полем, над городом. Вдали, над лесом, он был густо-голубым, и были горы. Ему казалось, что голые, изрытые бороздами склоны этих гор, – это слова, написанные чьей-то рукой. Ему казалось, что узнай он эти таинственные знаки, и он бы открыл тайну бытия и тайну самого времени.

«Я глуп, как гений, – сказал он себе и улыбнулся. – Все к черту, к черту. Я просто боюсь того, что ждет меня». Он прошел еще шагов десять и, вспомнив о камне, остановился, посмотрел себе под ноги и замер от удивления. Он увидел под ногами то, что нельзя было объяснить ничем другим, как чудом: на дороге, у его ног, лежала небольшая гладко отполированная плитка, и на ней была изображена удивительно точными и живыми линиями голова овечки. Он так долго смотрел на изображение, что ему почудилось, что он слышит ее блеянье. Он нагнулся и взял в руки находку. И, несмотря на реальное ощущение плитки, он не знал, что у него в руке: мертвый камень или живая овца. Он немного питал отвращение к овцам, этим жирным и беспомощным стадным существам, но теперь, эта овца на рисунке, вызывала восторг, какую-то глубокую радость в нем, и почему-то две слезы появилось у края его глаз. Так было только тогда, когда он заканчивал очередную работу, свою. «Это не моя рука, – подумал он, но слезы, другие, уже катились по следам первых. – Это рука гения или бога»…

Просыпаясь рано утром, Сашка всегда спрашивал себя: почему сегодня – не завтра? Завтра ещё ничего не надо делать. Завтра ещё ничего не происходит. Завтра ещё можно не идти в школу, не делать уроки, не мыть после себя посуду и не выгуливать Эйнштейна. Последнее было самым нелюбимым обязательством Сашки перед сегодня.

Но как ни хотелось бы ему, а всё же приходило новое сегодня. День за днём. Он собирался, шёл в школу, выносил мусор, учил уроки, гулял с Эйнштейном, как всегда, до конца улицы и обратно. Вечером садился на диван и смотрел, как отец, лениво развалившись в кресле, переключал каналы.

Сашка никак не мог понять, почему люди не могут делать то, что им нравится. Ведь это совсем несложно. Но вместо этого люди делают всё, что угодно, только не то, что им хочется. И больше всего Сашку раздражало то, что эти люди и его заставляют делать всё, что ему не нравится. Читать, учить стихотворения, рисовать в альбоме глупые рисунки, заправлять постель, чистить зубы и ещё много чего.

Вот бы наступило завтра, думал Сашка, тогда ничего не надо было бы делать из всего этого...

...Еще в прихожей я обратила внимание на тусклый взгляд его больших глаз и подумала, что у человека с таким тоскливым взглядом можно было попросить и все четыре сотни.

– Лариса? – повторил Борис. – Я помню тебя с диктофоном, когда ты пришла ко мне с этим рыжим оператором… Веней, кажется. А тебя звали Олесей.

Это было десять лет назад. Я узнала молодого бизнесмена Кудряшова. Это было, действительно так, но – в прошлой жизни!

– Олеся умерла, – сказала я. И закурила.

– Хорошо. О покойных или только хорошее, или ничего.

Банальность кстати. Начитанный мне попался клиент.

Борис встал. И в этот момент в гостиную влетела девушка, в топике, приоткрывшем ее загорелый животик. Она была стройненькой, веселой и с очень невинным взглядом больших зеленоватых глаз. Я вспомнила свои шестнадцать.

– Это моя Диана, – представил Борис, и меня ей, – Лариса – профессиональная проститутка!

– Ой, как здорово! – захлопала в ладошки дочь Бориса.

– Я не состою в профсоюзе проституток, – ответила я. Меня не покоробили ни тон, ни слова клиента. И почувствовала, что работать придется больше головой.

– Расскажи, Лариса, о том, как ты вышла на панель?

– Охренеть можно, – не выдержала я и спросила, – это твоя затея – привести меня сюда?

– Нет, моя, – тотчас же отозвался ее папа.

– Сочинение в школе писать? – не унималась я.

– Нет, – опять ответил за дочь Борис. – У нее в голове засела мысль стать проституткой.

– Серьезно?..

...Болел он долго и тяжело, была нездорова спина, и он никак не мог подняться из постели. Но когда встал, то неожиданно ему захотелось выйти на улицу, и он бродил там. Тогда выздоровление пошло лучше. Он гулял по городу, где из-за каждого дома высовывались дымящие трубы (они дымили на фоне неба), здания, и металлические конструкции, и заборы. Он вспомнил, как однажды видел цех, в котором делали небо. Он шёл к подземелью какой-то другой дорогой, и тут это здание – вышиной до небес. Свод над головой ещё был утренне чёрен, а из крыши этого здания валило голубое с облаками. Это было красиво. Он любил и не любил эти железобетонные подробности. Они поражали его своим размахом, они пугали его; они были некрасивы днём, но прекрасны ночью – расцвеченные огнями с гигантскими факелами горящего газа. По утрам, ещё в темноте, идя на работу, он любовался ими. Залезая на крыши домов по ночам, он любовался ими. Проходя мимо них и мимо заборов днём, он ужасался им. И город был дымным царством, и завод властвовал над ним. Корки понял, что все они подданные. И почему-то ему вспомнились собрания перед сменой, и как начальники зачитывали бумаги о пострадавших рабочих. Но тут же забыл. Он гулял, и ветер ерошил его светлые волосы...

Дорогой читатель, а пуще того – читательница! Спешу тебя предупредить или, как говаривали в старину, предуведомить, что в пьесе этой нет-нет да и встречаются, с позволения сказать, «слова». А что было делать? Описывать быт и нравы Москвы семидесятых годов прошлого века и не употребить «слова», это, я считаю, никак не возможно и даже просто не честно по отношению к тому времени. Конечно, в старину классики и Максим Горький умели описать жизнь простых людей, не прибегая к бранным выражениям, но, во-первых, с тех пор рамки словесности несколько расширились, а потом, у автора всё же имеются в этом отношении свои чёткие границы, которые он не переступил и не переступит. Одним словом, на твой суд, читатель. Пьеса эта сложная, и уверяю тебя, ты ещё по ходу повествования утрёшь слезу, ибо встретишь там много несправедливости, но конец у этого произведения добрый, хороший. Что?.. Да нет, это не про то. Это... Вот ты, например, где родился, читатель? А, понятно... А я, представь, на Гоголевском бульваре, дом 8. Что?.. Ну разумеется, в коммуналке. Так что я, как говорится, в теме. Итак, вот пьеса...

...– Люди! Опомнитесь! – до сих пор незаметный, встал тот самый седой мужчина, Веселовский, сосед Николая по заднему ряду.

Выкрики понемногу стихли. Родители усаживались, раскрасневшиеся, ещё клокотавшие, но всё же прислушивающиеся к этому уверенному человеку.

– Что же вы творите?! Откуда ненависть такая, я спрашиваю? – продолжил тот. – И вы, Геннадий Андреевич, на это спокойно смотрите. Как же так?

Николай глядел на неожиданного защитника, но ничего уже не чувствовал. Он обессиленно сел на стул, положил лоб на сложенные руки.

– Вы клянёте Сталина за тиранию, а сами… я не собираюсь обелять, но не собираюсь и обвинять. Ясно мне только, что нужно объективно подходить… А вы? Вы же сами за свободу слова и терпимость! А на деле что выходит? Брызжете слюной и готовы разорвать несогласного… Вы накинулись на бедного Реброва за что? За то, что он и его сын поперёк вашей идеологии сказали? Да?

– Постойте, постойте, в нашей школе нет никакой идеологии… – несмело возразил директор.

– Нет идеологии? – спросил Веселовский. – А как это называется? Вы же в зверей превратились в момент… И я согласен с Ребровым в том, что всё это… – он обвёл рукой класс, портреты на стене, людей, – всё это воспитывает наших детей не так, как надо… Что вы преследуете, я не знаю, но про правду и справедливость здесь и близко ничего нет.

В гробовой тишине он положил блокнот в портфель, звякнул замком и пошёл на выход.

– Всего хорошего! – не оборачиваясь, попрощался и вышел за дверь...

Снова сажусь за свой письменный стол, зажигаю настольную лампу и кладу перед собой лист бумаги. За окном бушует метелица. Жестокий ветер свищет и завывает, забираясь порой в печную трубу. В окна стучит снег, который хлопьями падает из белесых облаков, сплошь укрывших небо.

А в доме тепло. Толстые бревенчатые стены не пропускают в мои владения зимнюю стужу. Небольшое пятно света падает на лист бумаги, и от этого он кажется желтым.

Я беру карандаш, сажусь поудобнее в любимом кресле и глубоко задумываюсь. На моих ногах лежит старый плед. Толстый и очень теплый. Когда-то давным-давно, еще в прошлом веке, его подарили нам с Томой на свадьбу...

...После уроков и вкусного обеда Олег пошёл на улицу. С мячом зашёл за Серёгой и Игорьком, которые жили в том же подъезде, и с ними двинулся на поле. Все трое были одеты в форму с номерами и фамилиями игроков – такую можно было купить подешёвке на рынке, made in China. Или made in узбеки в подвалах рынка. У Серёги красовалась на спине цифра 10 и фамилия – Batistuta. Игрок «Фиорентины». У Игоряна – особый шик – восьмёрка и Zidan. О, француз Зидан! Какие два гола он забил бразильцам в финале Чемпионата мира 1998 года! А Олег носил красно-белую форму Спартака – просто с номером 11. Патриот.

– Жалко, что тогда на ворота в не пришёл, мы бы не проиграли… А то у нас был не вратарь, а дырка, – сказал Санёк.

Он имел в виду недавний турнир дворовых команд, который для них закончился неделю назад. В упорной борьбе в одной шестнадцатой ребята уступили команде школы номер 52.

– Ну они очень грубо играли, – заметил Олег. В том матче Олег сильно разбил себе коленку. И мячом ему ещё та-а-ак сильно по лицу попали… «Чуть голова не оторвалась», – говорил потом он.

В следующем году мы их порвём, – сказал Игорян.

Олег сомневался. Кто там знает, что будет в следующем году?

Сначала – в качестве разминки – играли в «одно касание», потом подошли другие пацаны. Набралось восемь человек: разделились четверо на четверо – и пошло-поехало. Когда счёт был 5:6 в пользу… – да неважно, в чью пользу – решили передохнуть. Уже вечерело, и на лавки вокруг поля пришли старшие пацаны с их двора. Они постоянно сидели на этих лавках, пили пиво, курили, громко матерились, семечки лузгали…

Когда Олег и его друзья уже пошли в сторону колонки, чтобы попить воды, их окликнул один из «старших»...

– А знаете, что я вам скажу, – задумчиво начинаю я. – Ведь, несмотря на такой хороший день, наша с вами беда не закончилась, нам ещё долго предстоит бороться с онкологией, это такая гадость, что даже если выздоровеем, всю оставшуюся жизнь будем бояться рецидива. И наши близкие будут за нас бояться. Но самое главное, что все мы даже в минуты отчаяния, где-то глубоко внутри надеемся на лучшее. Что бы мы ни говорили о безразличии к смерти, это неправда. Да, Бог даёт нам страшные испытания, но при этом Он даёт нам Надежду, с большой буквы. Мы все у неё в плену, и вырваться из него невозможно. Это удаётся только единицам, их имя – самоубийцы. Мы с вами за это время подружились, как могли друг друга поддерживали и пытались помочь, то есть, жили. Я вас всех полюбила, и надеюсь, что мы и после выписки будем созваниваться, а может, иногда и встречаться.

...Есть такое ехидное выражение: "Секс бывает без любви, но не любовь без секса". Нет-нет, безответной любви это тоже касается: человек любит, хочет, но не получает, страдает. А раз хочет – значит, вполне в рамках поговорочки. Однако не все так просто – прав, во всем был прав Федор Михайлович: широк человек. И ни в какие схемы не укладывается...

...Она приняла игру. Несколько последующих неудачных попыток не охладили мой пыл. Один раз я даже коснулась пальцами спины рыбки и чуть не упала в воду, от чего у меня быстро-быстро застучало сердце. Но всё же я смогла удержаться на месте. Эта рыбёшка всегда оказывалась быстрее меня. Мне, наконец, это надоело, и я решила попробовать в последний раз. Но рыбке это, видимо, тоже надоело, и она не подплыла так близко, как раньше, а зависла почти на расстоянии моей вытянутой руки. Я наклонилась вперёд, чтобы дотянуться, и, когда моя рука вошла в воду, то потащила за собой и моё тело, и я, как сидела, скрючившись, так и плюхнулась комом в воду.

Я не испугалась, не подумала о смерти, которая уже пугала иногда меня в моих снах, даже не вспомнила о ней. Была только досада на себя. «Так я и знала!» – промелькнуло у меня в голове. Я медленно опускалась на дно, разворачиваясь и выпрямляясь во весь рост. Глубина в яме оказалась больше, чем «с ручками» – это значит, что пальцы вытянутых рук не показывались из воды (так мерили глубину мальчишки во время купания в озере).

Поскольку падение не планировалось, то запастись воздухом я не успела. Плавать тогда я ещё не умела, и времени на размышления особо не было – хотелось вдохнуть. На моё счастье мимо меня проплыла Речная фея, превратившаяся в лягушку, и показала, как надо выплывать. Я повторила её движения и без труда смогла подняться на поверхность. За несколько взмахов руками я немного продержалась на поверхности и успела подышать. От этих упражнений я устала, сделала последний глубокий вдох и опустилась на дно отдохнуть. Так я то поднималась дышать, то опускалась отдыхать, и за это время немного освоилась в яме и успела разглядеть кое-что в полумраке. Стоя на дне в речной невесомости, немного покачиваясь, как водоросль, я смотрела вверх на по-прежнему резвившихся у поверхности, но ставших тёмными рыбёшек, на помутневшее и потемневшее за толщей воды небо, на облака, которые изменяли форму, подчиняясь волнообразным кругам на поверхности воды, а солнечные лучи, проникавшие в воду, искрились зеленью и выхватывали из темноты части подводных трав...

...Загородная жизнь из наполненного телефонными звонками офиса казалась такой тихой, что не верилось, будто и то, и другое может умещаться в судьбе одного человека. Раз в неделю-две приезжали жена с дочерью. Они приходили в холостяцкую квартиру и начинали что-то готовить и прибираться.

– Когда у вас уже дороги-то, наконец, будут нормальные? – возмущалась жена, жалуясь, что опять с трудом припарковала машину. А дочь вторила:

– Папа, как ты здесь живёшь? Это же так далеко от города!

До города было не больше двух километров. Выйдя из посёлка, нужно было пересечь заросшее полынью колхозное поле, а затем – по пешеходному мосту – кольцевую дорогу, и тогда под ногами оказывался пыльный потрескавшийся асфальт, и начинало пахнуть нагретой резиной и мусоропроводом.

Небольшая семья Аркадия жила неподалёку от центра, в неплохо отделанной квартире на восьмом этаже, и под балконом целый день грохотали трамваи. Прошло уже восемь лет с тех пор, как жена подала на развод. Она не желала мириться с тем, что её муж, инженер по образованию, не хочет искать себе нормальную работу, а всё только ходит на какие-то закрытые концерты и пытается то играть в театре, то устроить выставку своих фотографий, то едет на две недели вожатым в лагерь. После развода Аркадий назло жене начал работать по специальности, но вскоре понял, что ему это противно, и уж лучше он будет, например, управлять такси, а в свободное время писать сценарии для театральных постановок. Впрочем, последнее ему плохо удавалось, и до сих пор его писанина никому не пригодилась. Несколько лет жена почти не вспоминала о бывшем супруге, но однажды появилась на пороге в ярко-жёлтой кожаной куртке и такого же цвета бриджах...

В самом конце 2021 года костромское издательство «Линия График» выпустило в свет сборник стихов «Прозрачный мир», составленный из двух книжек: Виктора Сбитнева – «Наши места» и Ларисы Сбитневой – «Свет в окне». Ниже мы предлагаем читательскую трактовку второй книги, так как прежде стихи Л. Сбитневой выходили лишь в текущей периодике да коллективных сборниках, а сама она была известна широкой публике сначала как журналистка и популярная телеведущая, а затем – как профессиональный редактор и книгоиздатель...

...Уже после обеда Никита, сидевший в зале и рисовавший рыцарей в своём альбоме, первый заметил этого человека за окном. Тот стоял за нашим забором, поблизости с калиткой и не сводил глаз с дома. Это был мужчина среднего роста, в серой футболке, несколько потрёпанного вида. Он как-то неуверенно вёл себя, переминаясь с ноги на ногу, то делая шаг вперёд, как бы намереваясь пройти к дому, то отступая на несколько шагов назад. Издалека могло показаться, что он пьян.

– Пойду, поговорю с ним. Может быть, кто из соседей, – сказал я сыну и машинально сгрёб с трюмо ключи от машины.

Чем ближе я подходил к калитке и пристальнее вглядывался в незнакомца, тем больше меня одолевало колючее, непонятное чувство тревоги. Заметив моё появление, он отвёл взгляд в сторону и заложил руки за спину.

– Вы что-то хотели? – спросил я.

Лицо мужчины было мне не знакомо. Прищуриваясь от солнца, он вплотную подошёл к забору, не сводя с меня глаз. Его округлое небритое лицо, пронизывающий жадный взгляд вызывали во мне брезгливое чувство, и хотелось просто отогнать этого типа подальше.

– Я извиняюсь, – неуверенно начал он, – как я понял, ты Максим?

– Верно, Максим… А мы знакомы? – ответил я, всё ещё ничего не понимая.

– Мы не знакомы лично, но Ирина не могла не упомянуть обо мне… Я Денис. Я хочу увидеть своего сына...

...В первые после реанимации дни я ещё ждала. Даже не ждала, а как-то всё не верилось, что возможно вот так, прыгнув в окно, прыгнуть в «никуда».

Ещё совсем недавно у меня было то, что полагается, казалось бы, всем: дом, отношения с близкими людьми, обязанности, ожидание, печали и страхи. И от всех этих обязательных составляющих жизни меня отделил один единственный десятиметровый прыжок. Понимаю, что дело совсем не в высоте, но всё-таки не могу не соизмерять расстояние и состояние.

Никому не нужная, никем не потерянная и не разыскиваемая, я лежу в больнице совершенно незнакомого мне города со страшными ранами, смотреть на которые я так до сих пор и не научилась. Возвратиться некуда, идти вперёд – тоже.

Ещё недавно я бы плакала, случись со мной беда даже намного меньшая. Плакала бы просто так, единственно, из жалости к себе самой. Теперь мне уже не плачется.

Это падение, кажется, переключило меня на какой-то новый жизненный ритм, созерцательный. Мне не хочется бороться, мстить, выжидать. Я спокойно переживаю происходящее, не давая ему собственной оценки. Все отмеренные на жизнь эмоции я потеряла в полёте, где-то между четвёртым и вторым этажами.

Соседки по палате, наконец, оставили попытки втянуть меня в свой болтливый коллектив. Единственное, что так и не даёт им покоя – это то, что никто меня не навещает...

...Во имя Господа – начала и причины всего существующего как на Земле, равно как и других планетах и звёздах, творца множества Небес и сокрытых планов бытия, недоступных до поры разумению человеческому – свидетельствую о своём имени, ибо это единственное, в чём я могу быть уверенным. Я – Эммануил Сведенборг, рождённый 29 января 1688 года эпохи Ре-Элласа в Стокгольме и почивший 29 марта 1772 года в Лондоне. В отличие от множества трудов, научных и богословских, написанных мною за период земной жизни – если, конечно, принять за факт, что я могу доверять собственной памяти и воспринимать события, как они мне видятся, – данная запись не может быть представлена иному человеческому глазу и впредь будет принадлежать лишь мне и той воле, что привела меня к текущему состоянию. Не вызывает сомнений, что я нахожусь в мире духов или на крайних территориях Небес, но тут имеет место сравнение не географическое, но смысловое. Воля Всевышнего, направившая меня в Упсальский Университет Стокгольма, даровавшая возможность внимать мудрости учёных мужей и постигать средствами науки закономерности мироустройства, а позже избравшая своего скромного слугу для постижения тайн небесных, тут, за пределами земного пути, предоставила особую, непрозреваемую с ракурса земной юдоли обитель, коей является ферма, представляющая собой весьма занимательное сообщество сущностей. Отмечу, попытка изложить столь парадоксальное положение дел может привести к путанице, и несмотря на то, что журнал сей не означен как труд, принадлежащий науке либо литературе, склоняюсь к дисциплине и порядку, ибо способность излагать самые невероятные события является достоинством учёного мужа даже за могильной плитой...

...Этюдный ящик через плечо, рюкзачок с зонтом и тубусом с другой стороны и… пешком. Без денег, понятное дело. В маршрутке без денег не комильфо, да и не далеко это. Для здоровья полезно. Художнику особенно. Топ, топ, топает… Я топаю. А вот и мой раритетик. Сейчас он, облитый проснувшимся солнцем, особенно картинно красив. К тому же ночью прошёл дождик. На всём лежит роса, кое-какие зеркально отсвечивающие пейзаж лужицы. Солнечные шпаги… Ярче выделяются краски, фактура, объём и контраст. Быстренько нашёл точку, с которой буду писать набросок… Расставил треногу с ящиком, поставил зонт. Прищурил глаз, осматривая натуру… В сфере моего внимания только сказочно красивый раритетик. Ах, какой он…

Трах, бах…

Треск. Скрежет… Я на боку… Отползаю. Пытаюсь подняться. Пятном мелькнувшая в моём периферическом зрении машина, красная иномарка, правым крылом сбивает мою треногу, цепляет меня… Резко останавливается. Над проёмом в ужасе открытый рот, молодое лицо, огромные на лбу глаза… Девушка. Подбегает ко мне, боится тронуть. Руки дрожат… У меня правое плечо саднит, словно кирпичом по голому телу проехали. Девушка суетится, отряхивает меня от пыли, помогает подняться, дует на расцарапанное плечо…

– Ой, ой… Вы ударились? Я помогу...

...Дети любят играть в салки. Пойманный и затравленный, брошенный в самый центр игры, ты ищешь испуганными глазами жертву поблизости. И вот настигнув, ты вкладываешь весь свой страх, проблемы, – все, что тебя тяготит, в условный хлопок по спине и окрыленный бежишь дальше. К абсолютной свободе детства. Но какое-то существо внутри тебя испытывает страх. И ты начинаешь с боязли­вым нетерпением ждать очередного хлопка. Чтобы снова найти кого-то. Но что это, кто этот мальчик, который стоит в стороне, закрыв глаза. Удобная жертва. Торжествуя, ты салишь его. Но он никак не реагирует, пошатнувшись от твоего хлопка, он продолжает стоять, даже не пытаясь открыть глаза. И ты на мгновение останавливаешься озадаченный: удалось ли тебе передать ему свой миниатюрный фатум или нет. А потом пожимаешь плечами и ищешь новую жертву. Так вот это и есть мой герой...

…Кошка пропала утром. Но так как обычно она весь день спала не теплой батарее под окном, то ее отсутствие заметили только вечером. Вот тут и началось…

Проведя ночь без своей любимицы, первая выключилась из обычного ритма бабушка. У нее схватило сердце. Потом начался гипертонический криз. Повлекший за собой скорую помощь и приезд Даши домой в совершенно немыслимое время суток. Дети уже забыли, как выглядит их мать при свете дня. Они едва ее узнали, придя из школы, чтобы бросить портфели и по привычке зависнуть на своих орбитах.

Присутствие матери и полное отсутствие обеда, который всегда ожидал их на кухне, выбил детей из колеи.

Новая, незнакомая жизнь, требующая включения чего-то еще кроме компьютера и  автомобильного насоса, накрыла неподготовленных гуманоидов, подвигнув их на совершенно неадекватные поступки.

Колька метнулся в аптеку, Вероника – в гастроном. Даша, до неприличия одомашненная старенькими джинсами и свитером, сидела возле больной матери, гладила ее по теплой руке и рассказывала сказку о Семене Егоровиче  Турине, который вчера сделал ей предложение…

...Я давно хотел начать печатать на машинке. Поставив её в пустой комнате посреди стола, я то и дело заходил, усаживался за поставленный на место обычного шаткий кухонный стол, а тот, другой, удобный – заставил банками с чаем, специями и всякой мишурой. За старый стол я впредь садился, только чтобы напечатать что-то, прижать подушечки пальцев к холодным клавишам. Я гадал: кому же она принадлежала раньше? История аппарата для меня много значила. Она есть у всех нас. И предметы быта не исключение. Антикварный стул или стол в плацкарте повидали больше, чем рекордсмен по числу прожитых лет – столько историй, встреч, расставаний и забытья. Я начал печатать. Пальцы никак не привыкали к тому, что клавиши проваливались, а стол ходил ходуном. То и дело я искал нужную букву среди разбросанных здесь и там на клавиатуре...

Анна Парферьевна зашла в комнату, когда Сергей разговаривал по телефону. Он пришел с работы раньше Лиды, и сидеть дома с тещей ему совсем не улыбалось. Тем более, сегодня день зарплаты. Теща вошла в тот самый момент, когда он договаривался с другом Левкой выпить в баре. Она вообще имела обыкновение входить в самые неподходящие моменты. Вошла она бесшумно, Сергей узнал о ней по щелчку двери и закатил глаза. И ведь пять минут без нее нельзя! Ну, ни друзей пригласить, ни по телефону поговорить. Подслушивала под дверью, как пить дать! Карга старая. Сергей быстро и официально попрощался с Левкой.

– Клиент звонил, – сказал Сергей, – я на шабашку сейчас. Машину делать.

Он посмотрел на тещу. У нее было худое, едва тронутое морщинами лицо, длинный, с легкой горбинкой, нос, волосы, густые и черные, почти без седины, она носила их все время в неаккуратной косе.

Анна Парферьевна сложила губы в трубочку и приподняла сросшиеся брови, как бы говоря: «Ну-ну, рассказывай». Сергей просто ненавидел ее в такие минуты. Ему иногда даже не верилось, что светленькая, легонькая Лидка – ее дочь. «Видно, в батю пошла, пусть земля ему будет пухом»...

Пешеходный Арбат раздражал Вальку Гомеля ещё в семинарские годы. Раздражал не столько шумом высокомерной толкучки-тусовки, сколько напоминанием о собственной стыдной юности, не то хипповой, не то панковской. Удачливый в экзаменах, Валька без особого стресса поступил после школы на мехмат, два года спустя – в консу, на вокал, но не окончил и её. Причём не доучился исключительно по собственным лености и гордыне, в чём давно нашёл силы сам себе признаться. И ведь покаялся духовнику, а всё тяготился вспоминать. Не любил Валентин и себя тогдашнего: ведь и в семинарию подался отнюдь не по духовной надобности, даже не от стремления к спокойной сытной жизни, а исключительно из страха перед службой в армии.

Неуклюжий семинарист, длинный и тощий, близорукий длинноносый очкарик, за четверть века он преобразился в крепкого чернобородого мужчину. Даже заметное брюшко не портило мужественно-евангельской красоты отца Валентина. Не в ущерб солидности и благообразию моложавый, а не молодящийся, священник пользовался популярностью у прихожанок. Особенно у тех посетительниц храма, что вспоминают о церкви не чаще раза в месяц, по поводу откупной или просительной свечки. Отец Валентин был наблюдателен, неглуп и язвительно остроумен временами. Сочетание недоудовлетворённой жажды жизни и страха перед возможной ответственностью подстёгивало его к почти искренней убеждённости в верности избранного пути. Умеренные душевные искания в сочетании с богатым баритоном, приятной внешностью и сообразительностью привлекли внимание начальства и в своё время помогли отцу Валентину не только остаться в столице, но и сделать некоторую карьеру. Не чрезмерную, но вполне достойную и отвечавшую его личным чаяниям.

А старым Арбатом отец Валентин раздражался по-прежнему и, по возможности, обходил стороной. Сейчас, волей служебной неизбежности оказавшись в толчее нелюбимой улицы, да ещё в полном облачении, священник испытывал изрядное душевное неудобство. Разумом-то отец Валентин понимал, что никого он здесь не интересует…

...Её звали с претензией, ТвояМечта. Возраст – сорок пять. Очень и очень даже ничего… Фото претендентки впечатляли: дерзкий взгляд, каштановые локоны на ветру, фигура в рамках приличия. Вот она в офисе сама деловитость, вот она под пальмой вся в истоме, вот она, вся игривая, собачку душит в объятиях. А как знать, может, и правда, моя мечта, думал Серёга, тюкая по клавишам. Мечта кокетничала, задавала каверзные вопросы, напускала туману. Но всё-таки призналась, что зовут её Татьяна, и добавила, что на фоне всеобщей сайтовской серости и пошлости сразил её Серёга наповал своим умом, эрудицией и серьёзным отношением к жизни. А именно эти качества она, как старатель с тазиком на заповедной речке, давно и упорно намывала в хитросплетениях виртуальных сетей. Польщённый Ефимцев не стал ждать у моря погоды и тут же предложил встретиться. Ответ пришел незамедлительно: «Завтра в 19.00 в «Кофемании» на Кузнецком».

Спал Ефимцев на удивление плохо. Чай, не мальчик, а вот как-то оно стрёмно. Первый раз вот так, по новым технологиям-то. Весь день прошёл в предвкушении. В кафе он пришёл заранее, занял столик. Она появилась внезапно. Серёгу пружиной выбросило навстречу. Галантно руку поцеловал (ох, кожа-то просто шёлковая!), креслице придвинул, сел напротив. Ух, ты! Очень, очень приятная фемина! Прям головокружение какое-то! А прелестница с ходу пошла в наступление. Пригубила кофе и прицельно посмотрела кавалеру в глаза. Стала вдыхать-выдыхать часто и с каким-то надрывом. Откупорила ещё одну пуговку на блузке. А потом выдала мастер-план их совместной жизни. И выходила по этому плану не жизнь, а сплошной плезир. На Гоа. Все продвинутые люди именно там радуются восходам и закатам, самосозерцают и самосовершенствуются, не напрягая свои тела холодом и неприветливой угрюмостью климата Средней полосы России. И что совсем уж замечательно, изучают на приволье «Камасутру» на, так сказать, почве, её и породившей...

...Александр Крамер – один из представителей четвёртой волны, прозаик-новеллист. Виртуозный рассказчик, впитавший и классическую традицию (Бунин, Чехов, Зощенко), и (в гораздо меньшей степени) постмодернистский «дух времени». Его отношение к «четвёртой волне» скорее формально: хороший прозаик, как и хороший поэт, перед миром и Богом – всегда стоит наособицу. Классификации, границы больше нужны критику и литературоведу, иначе не справиться с необозримым эмпирическим полем литературы.

А на этом поле всего слышнее постмодернистские голоса. Со всеми вытекающими. Кроме обновлённой поэтики, использовать элементы которой стало в литературе хорошим тоном, постмодернизм поставил под сомнение так называемые «большие нарративы» – Разум, Истина, Наука, Мораль т. д. В результате верх и низ, сакральное и профанное, добро и зло перестали структурировать и жизнь, и литературу. Нравственное чувство, неотделимое от классической русской литературы, выветрилось, испарилось, исчезло. Оно стало рудиментом, старомодным пережитком того наследия, которое писатели и теоретики не без успеха старались деконструировать. Поэтика стала самодостаточной художественной доминантой, а стиль стал предметом не только у В. В. Набокова, но и у бесчисленных его эпигонов. И в этом нет ничего нового. Развитие литературы всегда шло благодаря обновлению формы. Беда в том, что за этой «игрой в классики», «игрой в бисер» – содержательно – ничего не стоит, вернее, стоит потрясающая нравственная пустота, этическая невменяемость.

Русские писатели зарубежья, особенно последней волны, испытали влияние постмодернистского дискурса в гораздо меньшей степени. Увозя в эмиграцию свои библиотеки, они вместе с ними увозили и свой культурный background, истоки и начала, от которых немыслимо было отказаться в угоду новым литературным модам. Оказавшись или «застряв» между культурными трендами, они тем самым получили дополнительный импульс самосохранения, оказавшись вне зоны доступа мейнстримов, не на шутку разгулявшихся как в европейском культурном пространстве, так и в покинутом отечестве...

…Вот и в этот воскресный день «домучивал» Петрович очередь на исповедь, чтобы затем причаститься Святых Христовых Тайн.

Неоднократно его обходили прихожане, молча, отодвигали в сторонку, как старый, некстати попавшийся на пути стул, даже толкали. Но, в какой-то момент своего стояния в вере Петрович неожиданно почувствовал внутри себя присутствие неведомой, разлившейся тихим умиротворением, непередаваемой радостью в душе и во всем теле силы, которая охватила все его существо. Да так, что Петрович не выдержал, ахнул, разулыбался, зашарил глазами по иконостасу, ища Христов Лик, и чувствуя, как из глаз сами по себе потекли слезы благодарности…

– Слава Тебе Боже за все! – пронеслось в голове у Петровича, и в следующий миг ему стало плохо.

Все помутилось в глазах пенсионера, качнулся иконостас, покосилась людская очередь. Сердце сжалось от резкой боли раз, потом еще и еще… Церковный пол жестко ударил в плечо…

Петрович распростерся на нем в трех шагах от аналоя, неудачно подмяв под себя руку.

Народ расступился. Батюшка Анатолий стремительно вынес ковш со святой водой и кропилом. За ним семенила послушница.

Задравшаяся штанина оголила худую, бледную ногу старика с синими, вспухшими варикозными венами. На лежащего Петровича нельзя было смотреть без слез. Уж очень он был жалок в своем беспамятстве, раскинувшись худыми своими костями на церковном полу…