Авторы

Камень оказался здесь случайно. До этого он мирно лежал на дороге, взирая на всё происходящее взглядом вечности. Ничто не могло поколебать его невозмутимость. Дождь ли, снег, жара или лёд – ему всё было нипочём. Он не умел мёрзнуть, никогда не потел, ему не бывало больно, и он спокойно обходился без солнца, воды и пищи.

Вот уже несколько дней Камень путешествовал вместе с грузовиком, удобно утроившись в протекторе его шины. Но сегодняшний день готовил ему сюрприз, и на повороте Камень вылетел из своей каюты, прокрутил в воздухе виртуозное сальто и, наконец, плюхнулся в клумбу, благоухающую тонкими цветочными ароматами.

– Ну вот, – заключил он философски, – новое место жительства. Что ж, нам не привыкать, поживём и тут. Может, здесь и не так уж плохо. Посмотрим: времени у меня – полно.

– О-о-о! У нас новый жилец! – зашумели цветы. – Милости просим! Такого у нас ещё не было. Такой большой и серый. У него столько граней... Наверное, он очень умный, раз всё время молчит. Ну, ничего, мы с ним подружимся. Мы же такие приветливые и такие прекрасные. Нас нельзя не полюбить!

– А.. Цветы... – думал Камень. – Эти нежные недолговечные создания. Они так радуются жизни, так тянутся навстречу солнцу, так жадно пьют воду. А потом, в один прекрасный момент, раз – и всё. Они похожи на сухие веники. Никому не нужные. И даже люди, которые так поначалу о них заботятся, не хотят потом смотреть в их сторону...

Крым, Украина, майдан, санкции, вторжение на территорию сопредельного государства! Надоела истерия в Интернете! Да и не суть, что именно «Незалежная» – причина ненависти всей Европы к «путинскому режиму». История этой неприязни давняя, да ещё старательно лелеемая западными СМИ. Было время, когда я считала, что слухи о нелюбви европейцев к русским сильно преувеличены, а то и вообще существуют только в головах наших идеологов. Да что там – была твёрдо уверена, что это вздор, до тех пор, пока старинная подруга моей матери Марьяна Павловна не побывала в гостях в обычной шведской семье.

Сколько я себя помню, тетя Мара всегда была элегантной, знающей себе цену женщиной. Сейчас ей около восьмидесяти, но глядя на её гордо вздёрнутую голову с подкрашенными в фиолетовый цвет и тщательно подвитыми кудрями, как-то не поворачивается язык назвать эту леди бабкой или старушкой.

А между тем, Марьяна Павловна Климкина прожила не совсем обычную жизнь...

...Вспоминая о своём «шизоидном периоде» – как Сотников обозначил тягостные дни помрачения сознания, – он старался хоть как-то обосновать, дать мало-мальски вразумительное объяснение этой умодробительной истории. Припомнил даже рассказы бабушки о её двоюродном брате – деревенском дурачке. Однако подозревать себя в склонности к сумасшествию Сергею не слишком нравилось, поэтому он попытался отыскать ответ в эзотерике. Юношеского тумана, в котором вперемешку с Шамбалой и Вуду плавали Блаватская с Кастанедой, оказалось недостаточно, пришлось покопаться в интернете. Кое-какую мелочь из массы познавательного материала Сотникову всё же удалось увязать со своим случаем, но никакой жизнеспособной теории у него не вышло. «Как всё это понимать? – морщился он. – Шёл себе человече, посвистывал и вдруг ухнул в какую-то метафизическую дыру. То ли козни чьи, то ли сам временно помешался – поди угадай…»

Ясно было одно – ему пришлось столкнуться с чем-то необъяснимым, тёмным, иррациональным. И мелькала у Сотникова смутная мысль, что нынешняя его пасторальная нега вовсе не счастливый конец, не избавление, а всего-навсего передышка...

...Читательский суд над творениями Кафки был назначен на десять часов утра 20 февраля 1922 года. У Кафки оставалось четыре недели для окончательной подготовки своих текстов к этому событию. Он внимательно прочёл все свои произведения и распределил их на три части: одну составили уже «готовые» произведения, не нуждающиеся в правке, в другую были включены тексты, требующие окончательной редакции, третью же часть составили работы, исправлять которые не было никакого смысла – их было больше всего – Кафка считал их слабыми и неудачными. Эту группу произведений Кафка даже не собирался брать с собой. Его усилия сосредоточились на текстах, которые нуждались в окончательной правке. Три недели Кафка напряжённо работал: правил старые и новые рукописи. Измученный бессонницей и кровохарканьем, Кафка временами уже не понимал, что с ним происходит. Напряжение достигло предела в последнюю неделю. Кафка переутомился и смотрел на свои рукописи с настоящей ненавистью. Он вложил в них все свои силы и теперь ощущал жуткую опустошённость. Кафка твёрдо решил, что последние два дня он будет отдыхать и не притронется к рукописям.

В первый день, отведённый отдыху, он хорошо выспался, затем выехал за город и целый день гулял в лесу. На следующий день Кафка катался на лошади, затем играл в бильярд, а вечером осчастливил неожиданным приходом свою любовницу, у которой, уставший от любовных утех, остался на ночь. Утром, свежий и отдохнувший, он вернулся к себе домой, взял портфель, наполненный рукописями, и направился по адресу пражского «Клуба Читателей»...

...Тут Дрынцалов Антонину отдубасил. Сначала приходил ко мне, грозил чего-то сотворить, обещал уши надрать. А я-то причём?

Я ему говорю:

– Господин Дрынцалов, вы же богатый человек, почему же вы не купите её верность? Заплатите ей хорошенько – раз и навсегда, и не будет проблем.

– Издеваешься? Издевайся пока.

– Да я к Антонине и не прикасался.

– А кто у тебя за занавеской?

– Там типа буддийской статуи. Там мой молитвенный уголок. Я, видите ли, как бы буддист.

Он подошёл и отдёрнул занавеску.

Сокил сидел как монументальный Сиддхартха. В позе лотоса. Ни один мускул не дрогнул на его отрешенной физиономии.

– А чё это он в современной одежде?

– В нашей секте так принято.

– Ну и рожа! А чё это здесь подушка и постель?

– Я днём сплю иногда рядом с ним, медитирую.

Дрынцалов ткнул пальцем в щёку Сокила.

– Тёплая. Он чё у тебя – с подогревом? Мудитируешь, говоришь?

И неожиданно – как треснет Сокила по лбу!

Тот дрогнул всем корпусом, и покачался, как пошатнувшийся монумент. И вновь ни один мускул не дрогнул у этого истинного ценителя коварных женщин. У него многовековая практика – впадать в коматозное состояние. Чтобы не предавать своих возлюбленных щекотух.

Дрынцалов остался обескураженным – после такого удара всё должно было вскрыться.

– Из чего он сделан? – загорелся в нём предпринимательский интерес.

– Это особый сплав. Материал сделан в США, – ответил я, еле удерживая хохот.

Он попытался поколупать ногтём обнажённую руку Сокила, но тут я задёрнул занавеску.

– Изделие дорогое. Вам достаточно?..

…Оказывается, когда папу сбила машина, он, понятное дело, свалился на землю, открыл глаза и увидел небо. Звезды и все такое. И тут вдруг до него дошло, что он давным-давно не видел звездного неба. То есть он, конечно, знал, что где-то там наверху имеется небо, и помнил даже, что днем оно светлое, а вечером, наоборот, темное. И про звезды тоже слышал, не в лесу живем. Знать-то знал, но не видел. А может, и видел, но не замечал. Не обращал внимания и не придавал значения. А тут, бац – и увидел. И отчего-то почувствовал себя папа совсем крохотным. Лежал на земле, в луже, смотрел на его Величество Звездное Небо и чувствовал себя малюсеньким таким. В масштабе Вселенной…

...В полном соответствии с правилами дрессировки (простите, «воспитания») тяжесть наказания соответствовала тяжести совершенного преступления. Замечание в дневнике влекло за собой несколько ленивых шлепков, невымытая посуда – десяток ударов ремнем, разбитая тарелка – полновесную порку. Окон в своей жизни Витька еще не бил. И поэтому его страх перед грядущим наказанием неисчислимо усиливался темной, зловещей, как наползающая из-за горизонта туча, неизвестностью.

Не найдя никакого выхода – не представляя даже, в каком направлении его искать, – Витька встал, уныло поплелся в ванную, затолкал подальше с глаз резиновый шланг и вернулся на прежнее место. «А если притвориться больным?» – пришла на ум мысль. Внешне она выглядела привлекательной: кто же, в самом деле, будет бить ремнем больного человека, даже если он действительно в чем-то виноват? Но Витька отнесся к ней скептически. Из опыта он знал, что мать так просто не проведешь, а разоблачение будет означать лишь дальнейшее ужесточение наказания. Вот если бы с ним действительно случилось что-нибудь такое, что по-настоящему грозило бы его жизни «А если…» – Витька вдруг подумал о домашней аптечке в кухне на стене. Эта идея ему понравилась, более того – захватила целиком. Перед глазами зримо встала картина: он, бездыханный, лежит в больничной палате, вокруг толпятся врачи и медсестры, безуспешно пытаясь вернуть его к жизни, а позади них – мать с заплаканными глазами и… раскаянием на лице.

Торопливо, словно боясь не успеть, хотя до прихода домой с работы матери оставалось еще больше двух часов, Витька прошел на кухню, снял со стены аптечку и вытряхнул ее содержимое на стол...

Рыжий начинает первым.

Ты беспокойный человек. Если будет нужно, я найду повод побеседовать с тобой в подвале. Но… Не думай, что я поволоку тебя на дыбу, начну рвать раскалёнными клещами. Такая боль проходит. От боли люди перестают ощущать свою вину. Они начинаю жалеть себя и ненавидеть правосудие. Ты согласен со мной?

Шах.

Правосудие? Я бы согласился с тобой, если бы мы обсуждали эту философскую проблему за кружкой дешевого вина в приятной компании. Но ты уже запустил свои пальцы в мою душу, это похуже, чем ржавые клещи.

Я прикрылся.

Ты не понимаешь. Я не причиню тебе вреда. Я не могу причинять людям вред. Только боль. Ты не понимаешь.

Ещё шах.

Я не понимаю тебя. Ты кажешься мне несчастным и добрым человеком, но я знаю, что это не так. Ты не несчастный, не добрый и не человек. Я не понимаю тебя.

Жертвую коня.

Ты обвиняешь меня. Это жестоко. Это похоже на мою работу. Но я делаю это гораздо лучше. После моего подвала люди начинают обвинять себя, и такое правосудие поистине безгранично. Любому найдётся, в чём себя обвинить, надо лишь правильно выбрать дорогу к сердцу. Ты хочешь попробовать?

Неудачно.

Эти дороги приводят не к сердцу. Кажется, я начинаю понимать. Ты…

Шах.

Помолчи. Да. Я попробовал раньше других.

Прикрывается слоном.

А ты пытался повернуть обратно?

Шах.

Молчи! С тех пор…

Мат. Я спускаюсь один...

...Неизвестно, чем бы это закончилось для мужчины, если бы в сквер, переваливаясь на коротких толстых ногах, росших из гигантского тыквообразного таза, не проковыляла бабушка неопознанного возраста. Массивный низ её прикрывала пёстрая юбка, свисающая до талии грудь вольна была свободно болтаться в недрах кошлатой майки с Микки Маусом. Она грузно ковыляла сквозь сквер в поисках свободной скамейки; не найдя ничего лучшего, бабушка неуклюже плюхнулась возле мужчины. С трудом переведя дух, она обмахнулась рукой, зевнула и принялась оглядываться, пристально изучая гуляющих.

Осмотревшись и, очевидно, вынеся скоропалительный вердикт каждому из собравшихся, она наконец обратила внимание на своего соседа, к этому моменту затихшего. Критически осмотрев его, она вдруг переменилась в лице, бросила встревоженный взгляд на солнце, усиленно обдававшее жаром, и бесцеремонно ткнула мужчину в бок:

– Эй!

Мужчина не ответил.

– Эй, гражданин!

Тот даже не пошелохнулся.

– Мужчина!

Нет ответа.

Тут она вскочила, уперла руки в боки и заголосила, словно пожарная сирена, грозно оглядываясь по сторонам.

– Эй, вы, граждане отдыхающие! Не видите что ли – тут человеку плохо!

Несколько любопытных уставились в её сторону, выискивая взглядом, кому же тут плохо. Проходившая мимо пара мужчин, попивающих на ходу пиво, ускорила шаг.

– Вот же, мужчине плохо, – ткнула она обрюзгшею рукою в сторону своего соседа по скамейке...

...Мать еще не вернулась с работы, и поэтому никто не удивился, когда Савельев, опустившись в кресло перед телевизором, уперся взглядом в экран, так и не включив его. Просто ему нужно было во что-то упереться. Пакет с продуктами он оставил лежать на полу в прихожей, а сборник японской поэзии положил на тумбочку. "И что – она умерла? Такая неприметная?" – подумал он с тупым удивлением. Он не понимал – как ее могло вдруг не стать? Той самой, что жила еще час или полчаса назад на самом среднем – четвертом этаже их комфортабельной высотки. Той самой, что неторопливо взбиралась в прелестную свою квартирку, где чувство уюта навевали старомодные, но жизнерадостные родители. Той самой, что вяло постукивала каблучками по дороге со школы, где училась средненько, потом – по дороге из института, куда попала чудом и прозябала так же средненько. Разве такие умирают? И такие, что ли, погибают?!

Савельеву захотелось вспомнить ее лицо, но он не смог, так как все время видел только ее спину со слегка сутулыми плечами и длинными руками, которые она носила неподвижно, будто волоча их за собою по воздуху, как отказавшие крылья. После окончания школы они с ней, кажется, никогда еще не шли так близко: всего в пятнадцати метрах друг от друга. Он стал тщательно вспоминать ее лицо школьных времен, когда они собирались детьми, а затем подростками во дворе большой компанией и вели то шумные, то тихие игры, но опять-таки не вспомнил ничего, кроме одного только носа – маленького, желтого, усеянного веснушками и крошечными угрями. Вспомнилось, что она всегда предпочитала игры тихие. А более всего она любила не играть совсем. Стояла, не спускаясь во двор, неподвижно, на среднем своем балконе, сложив руки на перилах, и смотрела всегда вниз, или в сторону – на соседние балконы.

Савельев уставился на увесистый том японской поэзии, который давил на тумбочку зеленью прочной обложки. Будто солнечный мелок расписал ее золотистыми буквами. Противный солнечный свет, который хочется зачеркнуть занавеской... Савельев вскочил, лихорадочно схватил сборник с полированной тумбочки, на поверхности которой отразилась на миг его молниеносная и даже как будто мохнатая рука и, выбежав на лестницу, спустил книгу в мусоропровод.

С этого дня он перестал читать, а телевизор предпочитал смотреть при потухшем экране...

Я не "художник" – мне этого мало.         

Наблюдение (выделение), теория (понимание) и практика (познание) – вот мои три основные функции и занятия по жизни.

То, что видите вы, лишь малая доля того, что делаю я – рисунки статичны: это поток мыслей с фиксацией в картинку, фотография сознания, моё вИдение.     

Красиво это или уродливо, профессионально или по-дилетантски, завораживает или отпугивает, значимо или ничтожно – мне не важно, со знаком "плюс" или "минус" будет ваше впечатление , ценность представляет само наличие реакции.     

Тот, кто умеет думать и чувствовать, всегда найдет что-то для себя и сделает вывод – для себя, а это самое главное. Этого я и добиваюсь.

– Мама, отчего Река плачет?

 ...В кустах замаячили неясные фигуры, осторожно, крадущейся походкой приближавшиеся к нему. За спиной у каждого – автомат. Сергей узнал Ирмякова, Пидворенко, Сосуна, Мишу-толстого и, как ни странно, Кекса. Когда они подошли совсем близко, Бобрушев прицелился и плавно, как учили на стрельбищах, потянул спуск. Треск автоматной очереди вспорол царившую в ночной тайге настороженную тишину и беглец увидел, как освещённые мерцанием очереди вспухают и расплываются чёткие тёмные пятна на неясных, полуразмытых мраком силуэтах, как те, судорожно скорчившись, будто подкошенные валятся на землю. Сергей отчётливо слышал крики их и стоны, но словно рука провидения переводила ствол его автомата с одной тени на другую и Сергей бил, бил пока не опустел магазин… 

...Как я делался актёром, рассказывать долго. Да неважно теперь это – мы ж о семейной жизни рассказ ведём, о любви этой, ради которой и волынка вся. Короче, понравилось мне на сцене. Все вежливые, о настроении спрашивают. И роль – тьфу, одна реплика: «Я без ума от тебя!». Действие происходит в Калифорнии, в шикарном отеле. Богачка ложится с одним американским мужиком в постель и занимается там с ним любовью. Их, понятное дело, засекает муж – стрельба, вопли, труп, расследование. Так вот, тем мужиком американским я и был. Всего спектакля я не уяснил, Аркадий Борисович каждый раз подбадривал:

– Николай, больше страсти! Больше! Жги!

Я рубаху долой, штаны долой, трусы долой – бух в постель – «Я без ума от тебя!». И так каждый вечер. Я постепенно здорово насобачился раздеваться, как в армии, в считанные секунды. Только моя богачка протянет: «Рафаэль», – я бряк и уже на месте. На прогоне спектакля Аркадий Борисович, наконец, отметил:

– Да, темпераментно ведёт свою роль Николай Степанович, молодец.

Перед восьмым марта Аркадий Борисович объявил:

– Всё, братцы-кролики, в праздник – премьера! Удачи нам!

Дома я Маше сказал:

– Приглашаю, жена, на наш спектакль. Пьеса французская, действие развивается динамично. Я почти главную роль играю.

Она мне:

– Ой, чего-то я боюсь, Коля…

А я:

– Дурашка, это ж не зубной кабинет, чего бояться, там люди удовольствие и развитие получают...

...Привычные приёмы раскрутки сюжетов, описания внешности и внутреннего мира персонажей, которые уже давно не могут заинтересовать современного читателя из-за множества причин – повторяемости, предсказуемости финала, стереотипности главных героев и мотивации их поведения – отмирают и скоро станут просто невостребованными на сужающемся потребительском рынке беллетристики. Читатель сегодня не хочет знать, кто кого любит или не любит, убьёт или подставит – эти тривиальные схемы принесла с собой быстротечная постперестроечная волна, которая, играя мелкими пузырьками детективчиков и женских романчиков, вот-вот растворится в песке времени. А вот затем…

Затем, несомненно, наступит странная суровая эра литературно-вкусового чистилища. Наступит время психоделических путешествий по страницам новых романов неких интернет-вирусов, озабоченных синтезом материальных благ из потовых желёз волнующихся сетевых геймеров. Причём, эти компьютерные игроки будут временами превращаться в соседских любовниц для того, чтобы соблазнять, при полном отсутствии физиологического инструмента соблазнения, главного нефтяника страны, который, в свою очередь, является транссексуалом-брамином. Весь этот брульон будет щедро сдобрен специализированными терминами и неологизмами. Подобный поток информации из различных областей науки и религиозной философии, начиная от эпидемии буддизма на Рублёвке и заканчивая приготовлением ЛСД в домашних условиях, пережёванный и переваренный для всеобщего понимания, писатель нового времени должен будет мастерски сгущать до удобоваримого книжного концентрата. И всё это, рано или поздно, прозвучит финальным аккордом для того явления, которое мы привыкли именовать «развлекательной литературой»...

...Через некоторое время, обдумывая очередную статью на волнующую его тему (животрепеща), Кирилл вдруг осознал, что живёт не в своей, а в оккупированной стране. Стране, ему и таким, как он, уже не принадлежащей. Народу была подсунута конфетка общества потребления, и пока он, роняя слюни радости и вожделения, разворачивал обёртку, пробовал её на вкус и всё больше в этот вкус входил – Родину у них украли. Государство было приватизировано чиновниками, устанавливающими правила игры и всеми сортами кровососущих – пожарными, санврачами, следователями, полицией – людьми в форме. Это государство не стремилось ничего изобретать, придумывать, строить и улучшать, да у него подобное и не получалось толком. Оно умело только имитировать – буквально всё, от развития здравоохранения, науки и образования до обороноспособности и внешней разведки, – и ещё умело рапортовать, в основном по телевизору, о своих очередных грандиозных успехах. Также умело – уже всерьёз – запрещать, мучить, отнимать, наказывать и лупить несогласных дубинками, сажать по надуманным обвинениям, запугивать. Это государство-имитатор было для Кирилла враждебным, не своим.

Он продолжал жить – но не мириться! – в нём с растущим чувством омерзения, не собираясь сдаваться – для него это было, как оставить завоёванный плацдарм, предать своих работников, немногочисленных друзей и знакомых, предать страну, окончательно оставив её на растерзание.

Да хрен они получат, а не мою Родину!..

...Я слышала, о чем говорили Костя с Мариной в подъезде после школы. Я даже не испытывала обычной тревоги за Марину. Просто какое-то отчаянье захватило меня и больше уже не отпускало. Я пыталась внушить Маринке, что б она не открывала дверь. Я пыталась убить Костю. Я вдруг подумала, что моей ненависти хватит на это. Я пыталась стать видимой, чтобы напугать их. Тщетно. Все происходило точно по сценарию. Время будто замедлилось. Когда стало понятно, что ничего не избежать, я рванулась к Маринке и с силой потянула ее на себя. Она на удивление легко поддалась и ее душа выскользнула из тела и поднялась. Я вспомнила весь мат и все проклятья, которые когда-либо слышала, но они все насиловали и насиловали ее по очереди, пока один из них не сказал:

– Слышь, пацы, а она вроде и не шевелится даже. Как бы не сдохла.

– Ей, наверно, нравится, – хихикнул второй.

– Ты это… пошли отсюда короче.

Они быстро оделись и ушли. Когда я влетела в комнату, Марина уже вернулась в себя. Немного полежала, осторожно поднялась, натянула халат. По ноге катилась тонкая струйка крови. Она посмотрела на нее как-то странно, безучастно, и вышла в коридор. Я испугалась за ее рассудок. Глаза были абсолютно стеклянными. И ни одной слезинки. Это самое страшное.

Я увидела свое отражение. Из серого оно медленно превращалось в угольно-черное. Не было видно больше ни завитков, ни знаков. Черная глубокая капля ненависти.

Пока я разглядывала себя, Марина достала из-под ванны моток бельевой веревки. Старательно закрепила ее на турнике в проеме двери, немного помедлив, соображая, завязала петлю. Принесла из кухни табурет и, чуть покачиваясь, взобралась на него...

...В те краткие часы, когда Аарон позволял себе впадать в состояние чуткого, нервного полусна, на него наваливались воспоминания и приходили самые страшные мысли для агента, исполняющего свою миссию – сомнения. С того времени, как он помнил себя, в нём воспитывали основное качество – незаметность. Тень, не человек – это инструмент, название которого до поры знают только его создатели. Маскировка и внезапность живого оружия – качества, ковавшиеся годами.

Аарон вспомнил мальчишеские игры, в которые их заставляли играть в Организации.

Берег северной реки, покрытый камешками, сухими ветками и валежником, вынесенным разливом. Их, десятерых мальчиков, привезли на грязном автобусе, с окнами, наспех заколоченными старыми досками. В то время никто из них не знал про миссию, устройство мира и Центральные планеты. Знали только четверо суровых, молчаливых наставников, необъятного, как тогда казалось, размера: их мускулистые руки под камуфляжной формой были заметно толще мальчишеских ног. Игра называлась «жмурки», но это были не те жмурки, в которые играют дети, никогда не узнающие цели и смысла своей жизни.

Всем игрокам раздали по девятимиллиметровому самозарядному пистолету Макарова: один из наставников кратко, не повторяя, проинструктировал, как нужно пользоваться оружием. Зарядка, снятие с предохранителя, несколько быстрых показательных выстрелов. Аарон, вернее, тот мальчик, который им станет через несколько лет, заметил тогда, как в весеннем воздухе повисла тревога: наставники были подчёркнуто равнодушны, мальчики нервничали, вертелись и переминались с ноги на ногу, держа в руках пистолеты. Правильное положение рук, тренировочные выстрелы, оплеухи непонятливым.

Два других наставника огородили довольно обширную площадь берега, примерно сорок на двадцать метров, вкопав колышки и натянув между ними бельевую верёвку.

­– Слушаем правила, – объявил инструктор холодным, равнодушным тоном, – сдаём пистолеты, тянем жребий, кто вытягивает, получает оружие и становится водящим. Ему завязывают глаза, все остальные расходятся. Итак, задача водящего – искать остальных и стрелять на звук. Задача остальных – перемещаться и не шуметь. Как только водящий расстреливает магазин, другой, по жребию, становится водящим. Нападать, прикасаться, толкать водящего запрещено и жестоко наказывается. Внимание! Игра ведётся до жертвы, то есть летального исхода одного из вас...

Начало зимы всегда связано с переменами. В погоде, в жизни, в настроении. Первый снег, как символ чистого, белого листа. Темнеет рано. Люди, задёрнутые шторами-капюшонами, закрытые на засовы пуховиков и шуб, защищаются от холодов и от взглядов, плотно заматываясь в шарфы. Белый снег в большом городе быстро превращается в чёрный. Ожидание перемен трансформируется в постоянную усталость. Шаги становятся неуверенными, но быстрыми: хочется поскорей уйти с холода, но не хочется поскользнуться и упасть. Люди на остановках завидуют автомобилистам в пробках.

Визжат тормоза, слышится удар...

...Наконец приехали, спешились и еще с километр торили проселок вослед егерям, точно автоматы вышагивающим впереди. Кругом тянулись присыпанные снегом озими, прозрачные островки берез с четкими сейчас окатышами птичьих гнезд, потом пошли кочковатые осинники, за которыми стеной поднимался лес. Остановились, запарившись, уже в его глубине, на пересечении двух просек, сгрудились вокруг егерей.

– Вы в зоне охоты, – ткнул Киллер в окаймленный просеками массив. – Разговоры, курение, оправка, прием горячительных напитков исключаются. – Помолчал… и пошел отстукивать отрывистым слышным шепотом: – Обкладываем этот квартал. Мы втроем гоним оттуда, – короткий взмах влево. – Цепь – вдоль этой просеки, – взмах вперед. – Охота только на копытных. Конкретно – на-ка-ба-нов. Стрелять лосей, зайцев, лис категорически за-пре-щается! – Кто-то кашлянул, Киллер осуждающе на него посмотрел, и мы посмотрели тоже. – И главное: стрельба по неясно видимой цели – преступление! Всем ясно? – он взглянул в мою сторону и я машинально кивнул. – Кто пойдет в загон третьим? – Он опять посмотрел на меня. – Может, вы? Билета охотничьего у вас нет, стрелять не положено.

– Заблудится, – сказал кто-то. – Наищемся потом.

– Исключено – поставим посредине.

Подошел мой приятель:

– А что, старик?.. Соглашайся. Для первого раза полезно.

Я пожал плечами:

– Если доверяете…

Мне протянули компас:

– Возьмите. С ним надежнее...

…Я шел по улице домой. Мелко моросил дождь, непонятно откуда… не было ни неба, ни туч. Люблю дождь. Люди все также бежали, обгоняя меня, только сейчас все достали зонты. Как хорошо на улице, прохладно и сыро. Легко дышится.

Я начал вспоминать все, что говорил мне психотерапевт. Почему-то от этого стало как-то скверно на душе. Я нащупал в кармане пачку сигарет и машинально закурил. Вдруг, закашлял, стало еще сквернее. Во рту появился неприятный привкус. Я смял целую пачку и выбросил. Зачем нужна эта гадость? Наверно за тем же, зачем и медицина? Дополняют друг друга.

Вверху, под бездной появилась радуга. Боже, как она красива! А ведь это всего лишь солнечный свет! Самый обычный свет, и он может быть таким разным! Красиво, когда все цвета вместе и гармонируют. На душе стало светло. Интересно, ведь я даже не знаю, кем работаю, и еще вдобавок ненормальный, но на душе светло и хорошо. Чего же мне еще надо? Зачем говорят, что что-то еще надо? Неужели, мало того, что просто есть жизнь? А, ну да, нужны еще деньги. Я утвердился, что не пойду на работу больше ни под каким предлогом. Чем мне тогда зарабатывать? Хотя, я когда-то хорошо рисовал! Кажется, у меня дома еще недорисованная картина где-то. Может стать художником? Нужно как-то зарабатывать, среди людей без денег не прожить.

Я жил на самом верхнем этаже, под самым… Зашел в лифт и увидел, что этажей двадцать пять. Вроде бы раньше было двадцать четыре? Все равно, я живу на самом верхнем этаже, под самым…

...То, чем мы занимаемся, это не политика и не идеология. Здесь всё намного проще с этической точки зрения, но тяжелее со стороны реализации. Если представить, что вся молодёжная тусовка, это некое подобие речки, то большинство спокойно и размеренно плывёт по течению – они со временем попадают в океан скучной и серьёзной взрослой жизни. С такими всё понятно, они легко поддаются убеждению и рекламе, хотя некоторые так о себе и не думают. Но, в любом случае, говорить об этом не слишком интересно.

С другой стороны, всегда есть кто-то, для кого движение по течению – это противоестественно. Такие ребята отчаянно пытаются бороться с общим направлением. Многие тонут, не справившись с общим движением, иные просто сдаются и продолжают путь вместе со всеми. Этим всегда кажется, что они-то знают правду, их-то точно не обманут. Но, как ты сам понимаешь, это всё тоже не от сильного ума.

Ты думаешь, что не подходишь к этим двум группам? Да, есть и такие. Они ещё не смогли определиться, куда им двигаться, и потому стоят на маленьком островке посередине реки, наблюдая за всем этим копошением, думая, что им предпринять и как быть дальше. Со своего спокойного и безопасного места видно, как бесполезны все попытки плыть против течения, равно как и очевидна ничтожность движения в общем потоке. В конце концов, чаще всего сомневающиеся ныряют в реку ко всем остальным, очень редкие выдерживают созерцательное одиночество и совсем уж немногие сохраняют трезвый ум в таких условиях.

А теперь самое захватывающее – кто же мы и чем мы во всём этом безобразии занимаемся. А на самом деле, всё очень просто – мы люди, которые выбирают направление течения. Вся современная молодёжная культура и контркультура так или иначе находится под нашим скромным влиянием. В один миг то, что ещё вчера было модным и общепринятым, переходит в маргинальное и, напротив, маргинальное переходит в, как говорит молодёжь, мейнстрим – не само по себе, конечно, а в соответствии с нуждами общества и государства.

Вот так вот, вкратце, мы и существуем. Точнее, вы все существуете...

У многих из нас в памяти прошлых лет сохранились дорогие сердцу отметины. Они не являют собой масштабы крупного события, но по значимости индивидуально для каждого человека представляют нечто большее. Хранятся визуально либо на слуху, и мы тащим их по жизни, иногда, в суете – забываем, а вспомнив – радуемся как первой встрече.

Не помню, откуда и как долго на моей памяти хранятся эдакие характерные уличные персонажи. Обычно с восходом солнца появлялись они во дворах, площадях, переулках. Громкими голосами врывались в жизнь спящего города, оповещая, что наступило утро – новый день.

– Точу ножи, ножницы! – кричал точильщик в длинном чёрном фартуке и нарукавниках, скинув с плеча тяжеленное точило.

– Молоко, молоко! – понеслось по переулкам оторвавшееся «а-о-о». Конечно же, это напев молочницы. Вся в белом, натуральный сметанный пудинг, только розовощёкое чело сверкало глазками из-под панамы.

– Хозявы, крысы, мыши! – оглашал округу представитель горсаннадзора таким громовым голосом, что с ним невозможно было не согласиться.

И только один человек молча ехал на телеге, которая всё за него говорила сама...

...Я сидел за кухонным столом, пил крепкий чай и смотрел на свое отражение в маленьком зеркале в оправе из слоновой кости. Почему-то казалось, что это поможет мне наладить диалог с самим собой, чтобы расставить все вчерашние события по местам и объяснить родителям, которые должны вернуться с работы, что же вчера со мной произошло. Все мысли про баллон, сопли и клубные трусы, валявшиеся теперь где-то под кроватью, я старался прогнать из головы. «Мои родители – интеллигентные люди: мама – учительница в младших классах, папа – программист, что они подумают, если я расскажу всю правду? Да я сам теперь не знаю, было ли это на самом деле или нет!!! Может мне это приснилось? Как я хочу, чтобы это был лишь сон, глупый сон», – подумал я, смотрясь в зеркало. Но отражение усмехнулось и заставило вспомнить про соседа с баллоном, про сопли, про деда Пыль, про незнакомую мне науку когологию, профессором которой он вчера представлялся, и ещё про кучу разных нелепостей, наслаивающихся одна на другую и не позволяющих мне найти хоть какое объяснение всему произошедшему. Объяснение могло быть только одно: я схожу с ума...

...Искать стёклышки в сухих иголках оказалось весьма занятным делом. То тут, то там вспыхивали под нежными лучами солнца красные, жёлтые и синие огоньки. Я увлёкся, словно мальчишка, упоённо расшвыривал замшелые коряги и рассматривал осколки. Мне попался кусок настоящего опалового цвета – большая редкость, как сказала Оля.

– Всё же, зачем ты позвала меня сюда? – спросил я, рассматривая большой зелёный осколок.

– Вот зачем, – сказала Оля и поднесла к глазу фиолетовую стекляшку. – Посмотри на мир через цветное стекло. Ты увидишь, что он до неузнаваемости изменился, что он совершенно не такой, каким ты привык его видеть. Когда ты смотришь на пасмурные тучи через жёлтый осколок, тебе кажется, что мир залит солнцем и радость переполняет его через край. Но глянь на то же самое через красное стекло – и ты увидишь черные стволы на кровавом фоне. Или через синее, и тоска и грусть наполнит твоё сердце. Но ведь мир не меняется от того, через какое стекло ты смотришь на него. И глаза твои тоже остаются прежними. Лишь тонкая грань между твоим хрусталиком и большим миром стала иной. А ты уже думаешь по-другому, чувствуешь по-другому, и тебе кажется, что так и есть всё на самом деле, но так ли это?

– К чему ты это говоришь?

– Да к тому, чёрт возьми, что мы, похоже, заблудились.

Я выронил сигарету из пальцев и едва не споткнулся о какой-то корень.

– То есть? Ты же здесь, вроде, следопыт?

– Много лет прошло, – пожала плечами Оля. – И я совершенно не помню, что это за место...

...Глянула мельком на часы и заметалась – успеет ли вернуться? Эх, надо хотя бы попытаться! Купила по пути конверт, и пулей бросилась в ЖЕК. И хоть была не из тех, кто привык повсюду без очереди ломиться – наоборот, сам всех вперёд пропускала, на этот раз стесняться не стала. Пусть думают, что хотят – не для себя ведь старается. А ради себя точно бы наглеть так не стала, – скромность родилась на мгновение раньше самой Софьи.

– Человек умирает, пустите без очереди, – кинулась с порога к начальнику. Народ расступился. Почувствовал – таким не шутят, а их прописки и выписки могут и подождать.

– Вы Пантелея Степановича знаете? – сквозь туман сигаретного дыма пристально посмотрела в глаза начальнику ЖЕКа.

– Кто ж его не знает?! Достал уже, старый пень, – беззлобно облокотился на стол хозяин прокуренного дешёвыми сигаретами кабинета.

– Вы письмо его получали? – Софья чуть ли не за грудки схватила растёкшегося маслом по креслу чиновника.

– Вон – целая папка от него лежит. А что? – брезгливо оттолкнул он просительницу.

– Козырёк он вас просил починить? – задыхаясь от нервов, уточнила Софья.

– Просил он, – съёрничал хозяин положения. – Таких, как он, у меня тысячи, а денег нет. Пусто!

– Ну, так бы ему и написали, – укоризненно махнула она рукой. – Он ведь ждёт.

– Так на него ж конвертов не напасёшься, – пожал плечами мужчина.

– Совести на вас не напасёшься, – в тон ему процедила Софья. – Дед этим только и жил. Думал, что успеет этот вопрос решить. Не дождался – уже неделю как лежит. Помирать собрался. Говорит, жаль только, не увижу, как козырёк на доме новый установят...

Американский писатель Эрнест Миллер Хемингуэй сегодня немоден в моей Украине. Узкий слой советской интеллигенции, составлявший ядерную основу рассеянных по огромной стране фанов Папы Хема, выметен ветрами новейшей истории. Кто-то выехал на Запад – и там донашивает потрёпанное рубище советского диссидентства, которое уже давно никому не интересно, а оставшиеся – постепенно сходят с жизненной сцены волею неумолимых биологических законов.

Ну а для нового поколения – иные времена, иные песни. Красивый бородач с портрета – в свитере грубой вязки, с мужественным лицом и глазами, полными всемирной скорби – не волнует кровь сегодняшних юных леди, лучшие друзья которых бриллианты и крутошеие парни в дорогих внедорожниках.

И поэтому я был приятно удивлён, увидев в модерновом книжном магазине (конечно же, внутри огромного “Дримтауна” – киевского Города мечты, где на Ваш вкус и по очень высокой цене есть – всё!..) новейшую биографию Эрнеста Хемингуэя старой доброй ЖЗЛ-серии, авторства загадочного российского литератора Максима Чертанова...

...«Куда собрался? На исходящую иди!» – прозвучал голос из темноты в сторону проходящего мимо с газетой в руках.

«Я не туда…» – ответил весёлым тоном, шелестя газетой и укладывая её в карман.

«Знаем мы вас, потом дыши вашим…» – пробурчал исходный.

«С собой забирай!» – насмешливо добавил с другой стороны.

«Как молодой!» – добавил третий.

По выработке прошёл групповой лёгкий смех.

«А что за молодой?» – спросил ещё кто-то.

«Да был у нас случай… Устроился один пацан, приставили его к бригадиру, сказали: слушай его, от него ни на шаг. Первый спуск, поел тормозок, подходит и спрашивает: «Где – в туалет по-большому?» – Тот дай да приколись, говорит: «Тормозок брал, газета осталась, вот в неё аккуратно заверни и наверху выкинешь. Что мы тут дышать будем твоим? Все так делают!»

Тихий смех расходится по сторонам, заинтригованный голос:

«И что?»

«Сходил, приходит так скромно, мы улыбаемся неявно. Бригадир аккуратно спрашивает: «Где добро?» – Тот отвечает: «В газете, в пакете, в кармане». – «Молодец! Наверху выкинешь».

Смех уже рывками, но ждут финального аккорда.

«Как смена закончилась, пошли на ствол, он сел в клеть, а бригадир по связи попросил пост охраны наверху, говорит: «Едет пацан, номер такой-то, в кармане аммониевые шашки!». И бросил трубку».

Рокот ржания окутал всё пространство.

Спустя несколько минут голос с придыханием от смеха спрашивает:

«И чем закончилось?»...