Авторы

И тогда произошло непонятное. Главный чужак, в чалме, тронул коня, тот пошел шагом на нас, за ним увязался толмач, и тут я подумал, сжимаясь в комок: силы небесные, они едут ко мне. И хотел отвести глаза, но не мог, и смотрел на того, кто в чалме.

Подъехав, склонился ко мне, глядя пристально. Черные волосы, черная борода, черная накидка, и глаза тоже – черные. Хотел склонить голову, и не мог, и все смотрел на него – прямо. Он вдруг сказал что-то гортанным голосом. Толмач спешился, взял меня за волосы и сказал на нашем языке:

– Нам не нравится, как ты смотришь.

– А… как… я смотрю? – и хотел опустить глаза, а не мог оторваться.

– Нехорошо смотришь. Опасный ты человек.

И дернул за волосы, и вывел вперед, повалил на колени, и сверкнул уже на солнце обнаженный клинок, только я уже не видел, не слышал, я плакал от счастья, крича в небеса:

– Благословенна же милость богов!! Сколько страдал я от своего малодушия, плакал ночами в песок! И вот – все вы стоите с глазами опущенными, я лишь один им опасен – я. Они испугались – меня!! Вот для чего берегло меня небо!

Нынче постигнул я мудрость небес.

...Это место начало притягивать меня с тех пор, как родители начали ссориться между собой. Уже тогда я мечтал о том, что настанет день, когда они перестанут спорить и будут жить в мире и согласии. Как-то я задал отцу вопрос:

– Па, неужели нельзя по-другому?

Отец тогда сильно нахмурился, но потом спокойно ответил:

– Знаешь, сынок, как бы мы с твоей мамой ни воевали, мы все равно любим и уважаем друг друга. А без временных взрывов невозможно жить. Жизнь теряет смысл, становится скучной и неинтересной.

Я впервые тогда не поверил отцу и стал искать то место, где я смогу отменить все войны и временные взрывы, место, после встречи с которым люди будут жить, не забивая голову глупостями вроде тех, что говорил мне отец. Он даже не верил в существование Края Земли, о чем с ним можно было говорить? Так я и ходил каждый день к холму, пока в сумрачном полумраке не увидел одного, неизвестным образом оказавшегося здесь, светлячка, который предзнаменовал рождение Лео.

Когда Лео родился, все резко изменилось. Родители перевели все свое внимание на него, а на их лицах светились улыбки. Лео повсеместно помогал им сохранять душевное равновесие, пользуясь способностью радовать окружающих блаженным сиянием. Я же перестал бродить по холму, считая, что та самая волнующая меня цель достигнута. Пусть я и не увидел Край Земли. Лишь иногда, когда я сидел вечером у окна и смотрел на родную мне возвышенность, меня посещала мысль, что светлячок наверняка знает, где он находится...

...Лес был необъятный и неприветливый во все стороны света. Ощущая острые запахи весны, он медленно шёл на звуки далёкой железной дороги, не теряя из виду лагерь.

Что я здесь делаю? Отчего стою посреди этого леса? «Земную жизнь пройдя до сердцевины…» Как мне быть с Юлией? Выживет ли отец? Обойдётся ли всё в этот раз, или мне придётся остаться дома и помогать матери? И что я буду делать в своём закрытом городке, где нет нормальной работы?

В благостном вроде бы одиночестве пришли неприятные мысли. Как только мелочи жизни отпускают, начинаешь думать о главном, а это почти всегда неприятно...

...ИЗОЛЬДА. Вы когда-нибудь слышали о материализации мысли? Вот тульпа и есть материализованный мысленный образ. Это некое существо, созданное силой и энергией мысли – психической энергией. Оно может принимать материальную форму, мыслит, демонстрирует независимую индивидуальность, осуществляет целенаправленную деятельность… Но это крайне опасное занятие.

БАБУШКА. Опасное, говоришь?

ИЗОЛЬДА. Тайной искусства создания тульпы обладают только тибетские маги. Они могут создать своего двойника, двойника другого человека, послушных себе слуг и верных союзников… Но даже у них ситуация иногда выходит из-под контроля.

БАБУШКА. Вот как?

ИЗОЛЬДА. Созданное магом существо обладает сознанием, волей... И у него сильно развит инстинкт самосохранения. А бывают случаи, когда тульпа берет даже власть над своим создателем…

БАБУШКА. А вот с этого момента поподробнее.

ИЗОЛЬДА. А поподробнее я как раз и не знаю…

БАБУШКА. Негусто… А вот скажи мне, может ли человек помимо своей воли, сам того не ведая, создать это существо – тульпу?

ИЗОЛЬДА. Ну, если человек помимо своей воли, сам того не ведая, войдёт в изменённое состояние сознания и разбудит в себе эту таинственную психическую энергию… То вполне возможно, что он и сможет наломать каких-нибудь дров…

БАБУШКА. Мудрёно… Витиевато и мудрёно!

ИЗОЛЬДА. Понимаете, есть распространённое заблуждение, что магические обряды и ритуалы уже сами по себе имеют какую-то магическую силу. На самом же деле это только средство, помогающее магу, шаману, колдуну войти в изменённое состояние сознания. Тут и идут в ход колдовские и магические предметы, бубны, барабаны, пляски, заклинания, обряды, ритуалы…

БАБУШКА. А кладбище, раскапывание могилы?

ИЗОЛЬДА. И это тоже – посещение кладбищ, раскапывание могил, различные манипуляции с останками покойников и прочее… Но это лишь средство войти в транс, вызвать сильное психическое возбуждение, в котором и пробуждается таинственная энергия, способная творить чудеса… Природа психической энергии человека далеко не изучена… А при отсутствии знаний и опыта и в неумелых руках скрытые резервы человеческой психики могут выйти из-под контроля и наломать таких дров… В общем, мало не покажется! (Начинает снова просматривать книги.) Но вам-то всё это зачем? Вы что, хотите создать тульпу?

БАБУШКА. Я-то?.. (Забирает книги, идёт к стенке и расставляет их на полке.) Хочу, чтобы меня создали!..

...Ощутить удар, почувствовать боль в лице, упасть в лужу, увидеть, как уносят картину, как уезжает автомобиль, увидеть плывущую стодолларовую банкноту. Достать ее из лужи, положить в карман., забрать картины, пойти домой. Нет, не домой, за водкой.

И никогда больше не продавать картины, а на что жить?

Не продавать – насытит, напоит, тот, кто нарисовал сущее. Перекладывание, перемазывание красок его; кто сделает лучше этого дождя, облаков, моря, солнца! Кто напишет лучше эти руки.

Посмотреть миллионный раз на руки, вспомнить ощущение кисти, движение кисти, радость прикосновения к холсту, счастье рождения нового творения.

Никогда не продавать, не оценить…

Прийти в парк, сесть на лавку – уже высохла, долго искать чем открыть, не найдя открыть зубами; долго искать куда налить и не найдя, отпить из горла; долго искать чем закусить и не найдя не закусывать. Одновременно с сигаретой подумать, что это последняя бутылка в жизни, что больше ни-ни.

Посмотреть на лежащие на лавке картины, вспомнить, что вдохновения нет, а есть лишь воля, понять, наконец, что обиды нет, обрадоваться своему призванию, обрадоваться вдвойне своему таланту, выпить за это еще из горла, затянуться еще “совереном“ и – умереть.

Удивиться своему состоянию, почувствовать легкость и страх, встать с лавки, отойти, нет, отлететь, посмотреть на себя со стороны, заметить упавшую из руки сигарету, пожалеть о недопитой бутылке. Увидеть какую-то прохожую, услышать ее крик, наблюдать за подбежавшими прохожими, пытаться им говорить, чтобы не трогали картины. Увидеть, как кто-то ударил кулаком по груди лежащего себя. Почувствовать смену реальности, ощутить полет по ультрамариновому туннелю, осознать бестелесную форму бытия, открыть другой мир. Схватить его краски, созерцать их совершенство, восхищаться мастером, увидеть мастера. В бесконечном свете, в неизреченной радости...

…Позже, когда Татьяна всё же ушла от меня, и я долгое время жил без женщин, я всё вспоминал эту картину – обнажённая девушка, входящая в воду, и у меня возникло одно очень верное, на мой взгляд, размышление, которое не я сам придумал: мужчина без женщины – это настоящее без будущего. Я бы даже добавил: жить без женщины – означает жить одним днём, не задумываясь о будущем. Это так. Я долгое время жил одним днём – без будущего. Случайные связи во внимание не принимаются. Как ни крути, женщина даёт продолжение рода, и волей-неволей приходится думать о будущем. Даже без этой чисто женской функции – продление рода – всё равно задумываешься о будущем. По сути своей мужчина может быть кем угодно – воздухом, огнём, водой, а женщина – это всегда земля, я бы даже добавил – соль земли, которая придаёт смысл самой жизни. Еда без соли не вкусна, так и жизнь без женщины бессмысленна.

Женщина была создана из ребра Адама, и даже английское слово WOMAN расшифровывается как wife of man – жена человека. Про происхождение русских слов – мужчина и женщина – что оба они одного рода, женского, можно написать отдельный трактат. А французское Une femme имеет два значения: и женщина, и жена. Вот и получается, что и женщина без мужчины – это жизнь насмарку. Во что только не ударяются женщины без мужчин – от банальной пьянки до бизнеса и религии, забывая своё основное предназначение.

Мужчина и женщина созданы друг для друга, что ни говори. Круг замкнулся. Мужчина без женщины, как и женщина без мужчины – это так же противоестественно, как рыба без воды, земля без солнца, плюс без минуса…

…Хоть двигался он крайне медленно и осторожно, всё равно в одном месте поскользнулся и угодил больной ногой в воду. Старик, конечно, знал, что вода в горных озёрах не тёплая, но что она будет такой ледяной – даже он, бывалый человек, никак не ожидал и чуть не закричал от боли – так ожёг его этот неземной холод.

Казалось, что не только ступню, но и его самого кто-то принялся накручивать на дыбу, и сейчас всё нутро его, натянутое как тетива, разорвётся в клочья и разлетится по сторонам, а сам он, подобно мамонту ледникового периода, намертво впечатается в одну их тех лилово-коричневых горных пород, что окружают это необычное озеро.

Выбравшись на берег, охая и ахая, старик принялся готовиться к ночёвке. Ему показалось, что нога, вроде, стала болеть поменьше.

…Когда он проснулся, солнце уже вовсю хозяйничало, отогревая выстывшую за ночь землю. Старик отправился вчерашним путём, по каменным мосточкам, умываться. И опять, как и вчера, поскользнулся и слетел в воду. В этот раз не только нога, но и весь целиком оказался он в огневище этой обжигающей жидкости. Сотни острых кристаллов пронзили его насквозь, почти лишая чувств и разума.

Не ощущая своего тела, покряхтывая и постанывая, выбрался он на берег и долго сидел, ничего не понимая, выпученными глазами рассматривая свою суровую ледяную купель. С ним что-то явно происходило. Казалось, это не вода, а расплавленное серебро проникает в тело и придаёт каждой его клеточке крепость и звонкость благородного металла…

Жил-был на свете мальчик, у которого было два имени. Каждое из них ему нравилось, но вместе они его тяготили.

Почему тяготили? – удивитесь вы. У некоторых иностранцев бывает по нескольку имен, и они им совершенно не мешают. А тут всего два...

Объяснение простое. У иностранцев имена расставлены по порядку, одно из них первое, следующее – второе. А оба имени нашего мальчика хотели быть первыми и все время выясняли, кто из них правильней.

Думаете, легко жить с двумя именами, ни в чем не согласными друг с другом? Сами попробуйте!

Пробуждаешься утром и вспоминаешь, кто ты. Ответ раздваивается. Тебе кажется, будто в тебе живут разные люди. Одному, например, хочется идти в детский сад, а другой не прочь поваляться в постели. И ты маешься, не зная, как поступить.

Или вечером. Первый ты изо всех сил стремишься лечь спать, потому что у тебя глаза закрываются. А второй ты желаешь в это время читать книжку, или красить раскраску, или смотреть телевизор. И ты начинаешь капризничать и тереть глаза, но спать не идешь, пока взрослые не заставят. Это два твоих непохожих имени тянут тебя каждый в свою сторону...

Розы темные цвета бордо

Носят траур от прошлых обид.

Я, увы, не твоя Виардо,

И мой голос с надрывом хрипит.

Как живые, кресты на снегу

В лепестках от заснеженных риз

Мне шептали: «Лови на бегу

Зимней розы последний каприз...»

…На перекрестке, пережидая плотный поток автомобилей, собралась небольшая толпа. Мамочки, бабушки и няньки вели по домам отпрысков, закончивших свой трудовой день в школе. Молодой парень в строгом костюме прижимал к себе папку с бумагами и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, с нескрываемой досадой поглядывая на светофор. За спиной у него о чем-то шептались две барышни, худенькие и смешливые, очень похожие на юную Ленку из тех далеких, тревожных и счастливых дней. Только не было у неё в их годы стильных юбочек и модных туфель на высоких каблуках – только белый халат поверх гимнастерки, да хромовые сапожки помнил Тимофей Ильич. Это уже позднее, когда он заявился в отпуск после победы над Японией, они вдвоем отправились на барахолку, в надежде выменять на трофейные цацки какой-нибудь цивильной одежки для неё. Сам Тимофей еще не один год донашивал застиранные гимнастерки, все заработанное тратя на любимых девчонок: им положено быть красивыми, а он же, привычный ко всему солдат, как-нибудь перебьется в казенном…

Предавшись воспоминаниям, он едва не пропустил момент, когда стоявшие вокруг люди дружно шагнули с тротуара, повинуясь команде светофора. Тимофей Ильич торопливо засеменил следом, опасливо поглядывая на нетерпеливо порыкивающих стальных коней. Едва пересек он середину дороги, как зеленый свет сменился на желтый. У кого-то из седоков не выдержали нервы, раздраженное бибиканье заставило старика прибавить шагу, но замерший в первой шеренге автомобилей широкомордый, угрожающе-черного цвета монстр, стоял спокойно и твердо, равнодушный к доносившимся сзади истеричным сигналам. Только после того, как последний пешеход освободил проезжую часть, он тронулся с места, полный скрытого за тонированными стеклами достоинства…

…Я здесь уже третий месяц. Ем таблетки, что достаёт Лёша из левого монастырского крыла. Я ему за это ношу воду и рублю дрова, ещё отдаю свой утренний паёк в столовой. Всё равно я утром не ем, а денег у меня нет.

Здесь у каждого свой Христос или Будда. Здесь все свихнутые доживают последние дни. Каждый день из заднего двора выезжает небольшой «Рафик» с красным крестом и надписью «Морг» на лобовом стекле. Об этом никто не говорит, но все это знают. И каждый знает, что скоро «Рафик» приедет и за ним. Другого выхода из этого монастыря нет. Может, сегодня, а может, через месяц. Не позже. Скоро!

Вон балка специально прибита. Вэлкам, Юрий Леонардович…

...Старое городское кладбище было давно закрыто, теперь уже хоронили на новом, далеко за городом, в степи, а в стороне под глубоким откосом широко шла Волга.

В автобусе с черной полосой вдоль кузова кроме дочери ехали еще сын от первого брака Савелия Григорьевича Всеволод, студент филологического факультета, высокий, худой, в очках, несколько старушек-соседок, а Нинин сын Федя, только что перешедший в третий класс, сидел рядом с водителем, и все разнообразие жизни было перед ним. Сначала шла главная улица города, Московская, с ее кинотеатрами и магазинами, за площадью Свободы с памятником одному знаменитому писателю долго тянулась Волжская, тоже оживленная улица, потом пошли улицы потише и поменьше, деревянные дома бывшей слободы, а дальше город кончался, начиналась степь, огромная, вся в серебре под холодным октябрьским солнцем, вся в широте и бескрайности, а справа глубоко внизу отражала сине-бирюзовое небо Волга.

И то, ради чего выехали в степь, как-то растворилось в свежем, холодном воздухе залитого солнцем простора, а Федя, сидя рядом с водителем, наблюдал, как он нажимает ногой на педали и ведет большую послушную машину. День казался Феде даже несколько праздничным от событий, а насчет бабушки Савелий Григорьевич сказал ему:

– Конечно, жалко бабушку, но ведь она совсем уже никуда была, и не вставала даже.

И следовало понять, что горевать особенно ни к чему, в жизни все идет по своему закону, а он, внук, должен хорошо учиться, и ничего больше бабушке и не нужно было от него.

Старший сын Всеволод писал стихи, хотел стать поэтом, для начала поступил на факультет русского языка и литературы с мыслью через год подать заявление на заочное отделение Литературного института в Москве, тетрадь со стихами была уже готова, два его стихотворения были напечатаны в университетской многотиражке, и сейчас, настраивая себя на печальные воспоминания, он, как обычно, мысленно слагал стихи, и уже родилась первая строчка: «В путь далекий, зимний, стылый….», чтобы выразить его чувства.

Но когда выехали в степь и вся широта мира в серебре и милости открылась за окном автобуса, эта строчка сбилась как-то, возникли взамен совсем другие строки: «Такой степной широкий день, такая ширь над Волгой полной…», да и следующие строки тоже складывались во славу этого серебряно залитого солнцем дня...

...Десять лет назад всё неожиданно кончилось. Странным образом их строительная контора перешла в частные руки, на смену копировальным аппаратам пришли более совершенные и удобные в работе «Ксероксы». Надюшку уволили по сокращению штатов. С тех пор в жизни началась чёрная полоса, которая не прекращалась и становилась всё чернее и чернее.

Биржа труда, случайные заработки, постоянный обман и надувательства работодателей повергли Надюшку в постоянный и непроходящий шок. Последней каплей было то, что после неоднократных предупреждений, год назад, ЖЭК отключил электроэнергию. Задолжность по возросшей квартплате погасить было невозможно. Время от времени она ходила на овощные базы перебирать гнилые овощи. За каторжный двенадцатичасовой труд платили по сто рублей и еще разрешали набрать с собой столько картошки, сколько можно было унести. Картошка была Надюшке не нужна, так как без электроплиты сварить её было невозможно, но она всё равно таскала тяжёлые пакеты домой. Иногда, преодолевая отвращение, чистила и ела сырые картофельные клубни, тщетно пытаясь убедить себя в том, что это полезно для здоровья. Преступив через свою гордость, она ранним утром, пока ни кто не видит, обходила близлежащие мусорные баки, которые часто приносили приятные сюрпризы – там можно было найти вполне приличную одежду, обувь и, более или менее пригодные в пищу, объедки...

Всё шло по порядку.

Делегаты расселись по рядам, члены президиума за длинным красным столом разложили перед собой свои бумаги, музыканты сыграли гимн, и вот уже Иванов постукал по столу отчетным докладом горкома комсомола, выравнивая стопку листов, не спеша встал, вышел на трибуну, отпил глоток воды из стакана, поставил стакан на бортик трибуны и поправил микрофон.

– Товарищи делегаты! – сказал он и вздрогнул. Стакан, украшенный золотой каёмкой, бесшумно сдвинулся с места, быстро съехал на край трибуны, накренился, и в его стеклянном боку блеснули огоньки огромной люстры. Полторы секунды Иванов тупо следил за ходом событий, потом сделал отчаянное движение, но было поздно. Стакан упал на ковровую дорожку между трибуной и столом президиума, глухо звякнул в тишине и весело покатился, испустив на ковер свою воду. Иванов смотрел на стакан застывшими глазами.

По залу прошёл ропот... Пауза росла.

Что делать? – думал Иванов и не замечал, что уже произносит первые слова отчётного доклада.

Чёрт с ним, со стаканом, – думал Иванов, читая доклад.

Пусть полежит, – думал он через минуту, цитируя директивный документ.

Подумаешь, стакан упал, – думал опять Иванов, приступая к вопросу о научно-техническом творчестве молодёжи.

Тоже мне, первый секретарь, – думал в это время Леонид Максимович Водовозов, представитель горкома партии, сидевший за столом президиума почти по центру, рядом с пустующим стулом Иванова. – Тоже мне, сопляк, стакан уронил.

Может, встать поднять? – думала Нина Мешкова, секретарь по школам...

…А позже ты уйдешь в зазеркалье, безмолвно с какими-то другими людьми. Может быть вернешься, когда не знаешь.

Ты изредка будешь навещать меня, потом опять уходить. Я жду по привычке. Ты всегда осуждал меня за это, как и все: «Нужно не ждать, а действовать и жить».

Люди ожидают через два года конца света, а я не понимаю, чему должен прийти конец, глупо, но я никогда не видела ни света, ни тьмы.

Представляешь, я сказала об этом старику у храма Святого Клементия (наверное, ты еще помнишь его), а он озадаченно посмотрел на меня и ответил: «Конец света означает, что не будет Вас».

Такого же не бывает, ты вот ушел, но все равно не перестал существовать, так же будет и со мной.

И не будет ни гула, ни тишины?

Ничего и никого не будет.

И Бога не будет?

Бог всегда будет. Но он превратится в ничто.

В ничто? В безличное, в неживое, в отрицание всего…

...Когда Олег понял суть предъявленных обвинений, он пару минут беззвучно открывал рот и интенсивно вращал указательным пальцем сначала у своего, а потом и у Сашиного виска, после чего заорал: – Вы идиоты! Это мой НЗ, а аппендиксы у меня в формалине купаются. Пить надо меньше и закусывать лучше! Кроме желтого аспирина ничего у меня теперь не получите...

…«Папа», – Юля вскочила на кровати, испуганно зажав рукою рот. На соседней кровати спала мама – даже не пошевелилась. Все. Пора. Уже утро. Совсем скоро все изменится. Неслышно, даже не дыша, Юля выбралась из домика – одевалась уже во дворе, поеживаясь от утренней прохлады. Дрожа от нетерпения и тревоги, заглянула под связку дров: припасы были на месте. Потом, как учил папа, стараясь не спешить, накопала много червей. Обычно ей было очень противно, но сейчас надо было потерпеть. От этих червячков зависел ее грандиозный план. Вот и все, каких-то десять минут, и Юля уже бежала к причалу, прижимая к животу удочку, консервную банку и бутыль.

Дачники еще спали. Заснули рыболовы: они только свернули сети, спеша ухватить пару часиков покоя до начала полива огородов. И спала молодежь, которая до утра купалась в Днепре, жгла костры и целовалась, прогоняя надоевшее детство сладким вином.

Заморосил легкий дождик, подпрыгивая по ржавым балкам и погнувшимся от времени листам металла: тут Юля пошла медленнее. Стараясь заглушить стук сердца и чувство вины – папа взял с нее слово никогда не ходить на реку самой – она шла осторожно, как канатоходец, удерживая равновесие. Черная длинная челка падала на глаза, и Юля привычно сдувала ее с лица. Тогда виднелись глаза: слега колючие, чуточку угрюмые и очень черные. «Спрячь угольки», – шутил над ней папа, когда она смотрела, как он ловко рубит дрова или как красиво и размашисто кушает. Но Юля себя успокаивала: если бы папа знал, для чего она все это затеяла, он бы точно её поддержал!..

Преклоненный перед безнадежным простором мокрого поля, Платонов плакал и говорил о простой и неисполнимой мечте: оказаться в купе игрушечного в своей нереальности поезда, и чтоб горела лампа, располагая к душевному разговору со случайным попутчиком. Уехать, говорить о другом или молчать. Платонов плакал и старел на глазах, и природа, вторя ему, теряла ленивую щедрость красок: обезлюдели поля, иссеченные дождем, поблекла зелень лесов.

Понятна мне сегодня тоска моего любимого Платонова? Какого рожна ему надо было? Что понесло его из теплого дома, из-за ломящегося от яств стола, от «многоуважаемого» шкапчика под лестницей, хранящего неиссякаемые запасы мадеры, – в поле, под дождь? Что за прекрасные дали мнились Платонову за горизонтом, обозначенным связкой зеленых вагонов? Платонов не знал. Чехов не знал. Мы так и не узнали, хотя сегодня, сейчас, мы с вами – в той самой дали, куда стремился Платонов. И если б нам столкнуться лбами – не испугали ли бы его наша тоска, а сверх того неизбывная злоба, порой – пустота, часто – безмыслие, и общая для всех – мучительная неуверенность во взглядах и движениях?

...За три с лишним часа ходьбы Ромка изрядно пропотел в своей тёплой брезентовой куртке, очки сегодня он в спешке не сменил и вышел в тундру в домашних, а они были лёгкие, держались на носу плохо, что называется, скользили постоянно вниз... Он регулярно поправлял их, пододвигая пальцем в мост на переносице, но через минуты очки упрямо сползали.

Осмотрев капкан, он вытащил нож, решив проверить – не подмёрзло ли устройство? Мало ли? Подмёрзнет и не сработает. Ромка ножом ткнул в приманку, капкан мгновенно хлопнул своими челюстями и зажал нож мёртвой хваткой. Ромка расправил его обратно, положил ещё один кусочек мяса на «пятачок», как-то бережно положил капкан в углубление в снегу, легко рукой стал присыпать свою ловушку снегом, в голове промелькнуло – а устройство-то зверское, мучиться зверь будет... метаться... Едва эта мысль посетила впервые его голову, как оправа очков вновь скользнула вниз по носу, Ромка не успел её поправить... очки слетели с лица, перевернулись заушниками вниз и упали ровно на «пятачок» капкана... Ловушка сработала быстро, хватко и чётко – челюсти с металлическим лязгом щёлкнули, во все стороны полетели брызги стекла...

Первое мгновение, когда вместо окружающего пространства появился «белый туман», когда вместо того же капкана на снегу мутно затемнело какое-то пятно, Ромка ничего не понимал. После поднял голову, глянул по сторонам и ничего не увидел. Точнее, он увидел. Увидел тот же туман вокруг. Даже кустов, что находились вот здесь, рядом, метрах в трёхстах, вот здесь... нет, не здесь, там... или здесь? Так их нет – ни здесь, ни там... Так. Кусты находились по левую руку – там. Или?.. Или здесь? Может, сходить, глянуть? Зачем? Он зажмурил глаза, открыл, вновь зажмурил, опять открыл – картинка не изменилась, вокруг была белая мгла. Ни горизонта, ни кустов, ни даже антенны городской телевышки, что находилась километрах в десяти отсюда и здесь, в низине, была видна даже в пасмурный день из-за тундрового подъёма – ничего видно не было. Молоко. В один миг Ромка остался слепым...

– Сказать вам, чего боится Бен Ладен?

– Скажите. Хотя мне кажется, он вообще ничего не боится, – до такой степени нагло и хладнокровно он…

– Боится – не совсем верное слово. Я имею в виду причины этих отчаянных и дорогостоящих акций… Так вот, главное, что движет его поступками, это все-таки страх. Родительский страх, что придет чужак, – придет и совратит его детей. – Мой собеседник повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. – Растлит восьмилетнюю дочь, сделает геем двенадцатилетнего сына… – Он подошел к окну и бросил взгляд во двор. – Садитесь, слушайте. Вам, как страховому агенту, будет интересно...

Он вернулся домой поздно. И в плохом настроении, это можно было угадать ещё по шагам его за дверью – глухим, тяжёлым. Долго открывал дверь, не мог попасть ключом в замочную скважину. А когда открыл, запах спиртного сразу распространился сначала по коридору, а затем и по всей квартире.

Разувался нога об ногу, не расшнуровывая ботинок. Они долго не поддавались, несмотря на ругательства, потом по очереди снялись, разлетелись в разные стороны. Один больно ушиб её. И она взвизгнула. Тут же повернулась и убежала на кухню. Знала, что он скоро придёт, и сидела в углу, неподвижно глядя в дверной проём.

Она привыкла к его поздним возвращениям. Так было уже давно. Но иногда в памяти всплывали воспоминания о другом времени, спокойном и приятном. Тогда всё было по-другому, и он был другим. Возвращался домой, когда ей не хотелось ещё спать. И запах от него исходил другой – его собственный. Он улыбался, когда входил и видел её. Говорил ласковые слова, гладил по голове. Потом они ужинали. Он часто приносил что-нибудь вкусное и ласково смотрел, как она ест. Сажал её на колени и прижимал к себе. Но это было так давно, и воспоминания всплывали всё реже, были уже отрывочными, путались с обрывками её снов.

Она уже привыкла к тяжёлым шагам, ругательствам и побоям. Уже не пряталась, потому что прятаться было ещё хуже – он находил её повсюду в маленьком пространстве однушки. И тогда было ещё больней, потому что он свирепел и мог ударить уже не рукой, а чем-нибудь потяжелее.

Она привыкла и уже думала, что все так живут. Другой жизни не существует. Ей было больно почти всегда. Но никогда не было обидно. Она не знала, что есть такое чувство – обида. Его можно было бояться – или не бояться. И всё.

Сейчас она боялась. Боялась заранее, хотя ничего ещё не произошло за сегодняшний вечер. Ушиб от ботинка – совсем не больно, она о нём уже успела забыть. Мотнула головой и прислушалась...

Горечь застыла и расстелилась сажей, ливень стальной пошёл, а я не определилась даже, смертельно это или же хорошо. Руки мои за спиною скрестишь и свяжешь, будто бы застрелюсь или подумаю убежать. Главное мне расскажи (коль прикажу – расскажешь), и будут играть блики на глади стены и на конце ножа. Глазки мои горят, руки туго завязаны, и я не способна тебя гладить по волосам. Я люблю тебя мыслями/ сердцем/ влагалищем/ фразами (нужное подчеркни, остальное додумай сам). Ты меня любишь гормонами/ так, по инерции/ с горечью (ничего не подчёркивать, каждый пункт принимать в расчёт), называешь любимой, бессонницей, сволочью (когда у прохожих мужчин глаза из орбит и слюна течёт).

Я ночами в соседний дом выпускаю сотни заточенных стрел, потом выпускаю стон – слишком уж горячо, звоню железному мэну, который давно проржавел от моих безжалостных слёзок ему в плечо. Днём же полегче – я одиночество чьё-нибудь бью об пол, эти же люди потом безопасность мою сторожат. Милый, смотри – за окошком-то ливень стальной пошёл. Давай любоваться бликами на острие ножа.

...Голый шум грампластинок, суета паутинок, здесь как будто никто не живёт. Словно после поминок бродит сгорбленный инок в маете невесомых тенёт. Ярмарка-радуница, и в снегу золотится солнце весенним антоновским. Инок сороколицый собирает страницы отрывного… в поиске пропуска. Адреса оживают, голоса запевают – это память открыла свой ларь. Кипа дагеротипов, с пыльным облаком выпав, так похожа на календарь. Но отмечены даты поцелуем крылатым много лет тому выцветших губ, и поэтому фаты пеплом времени смяты, модницы не покинут скорлуп. Дом заброшен и шаток, дом приходит в упадок, стены выжили из ума. И теперь их попытки догонялок и пряток не скрывает даже туман. Рядом – ветхие избы – этой улицей избран постепенный безмолвный уход. Искры после канистры, искры возле канистры. Все равно здесь никто не живет…