Авторы

Оксана устало отложила ручку, закрыла тетрадь по алгебре и откинулась назад. Спинка стула неприятно врезалась в затылок. Самойлова зажмурилась и закусила губу. С кухни опять послышалась волна оскорблений. Они ведь ненавидят друг друга. Боже, почему они до сих пор не развелись? Привычка – страшная сила. Или их держит вместе что-то ещё?

Неважно. Оксана надела наушники, взяла телефон и незаметно выскользнула из квартиры. Она знала, куда идти. Она ходила туда уже целый месяц. На улице моросил противный дождь. Голые ветви деревьев казались тёмной паутиной, оплетавшей поблёкшие пятиэтажки. Мимо проходили люди, проносились машины, и все они казались ненастоящими, поддельными, как будто на самом деле были лишь картинками в воображении Самойловой. Впрочем, она привыкла к подобным ощущениям.

Вскоре впереди показался забор, ограждающий давно замороженную стройку. Почти вплотную к нему росло дерево, с помощью которого можно было легко перелезть на ту сторону. Оксана привычно огляделась и вскоре уже стояла во внутреннем дворе мрачной пятиэтажки. Мрачность её была неуловимой, но очень ощутимой, как резко наступившие холода. Из-за этой странной атмосферы дети и подростки сюда обычно не совались, а взрослым здесь делать было нечего.

Но Самойлова просто не могла не попытаться выяснить причину такого явления. Она пробовала узнать что-то про историю этого дома, но ничего необычного не нашла. И лишь побывав там, поняла, в чём дело. В этом заброшенном здании жила – вернее, существовала – Формалиновая Девочка...

...Врач и философ из Марокко Аверроэс ибн Рушд (12 век до н.э.) делил религию на "рациональную" – доступную образованным и образно-аллегорическую – доступную для всех. Его крылатая фраза "Человек идёт от животного к Богу по канату, натянутому над пропастью", конечно, предназначена для второй части аудитории. Я думаю, что на современном языке "рациональную религию" следует именовать "наукой", а "религия для всех" – это и есть религия – адаптированное и примитивизированное издание науки, приспособленное для восприятия низкоинтеллектуальной аудиторией...

Ни в эту, ни в следующую минуту, ни в последующий час он не умер. Однако слепое и беззвучное событие поразило так, что долгое время сожалелось о неслучившемся. Сопровождающий контейнеры со строительным материалом из Подмосковья в Армению, он вышел из вагона на Сортировочной в Тбилиси и не успел поймать ту самую секундочку, в течение которой, по обыкновению, пропадают поезда. Григорий догадывался, что шабашники и балагуры, с кем он подвизался доставить груз заказчику, искать его не станут, а сумку с документами, в лучшем из вариантов, оставят нетронутой на конечной в Ереване. Состав исчез, навалилось тяжёлое чувство от понимания постигшей участи, никак не согласующееся с логикой простых вещей: ведь был реальный поезд, объективное расписание движения и стоянок, были, наконец, свобода мысли и личного выбора… На деле – подлог! А может, его обманули? И всё было преднамеренно, по сюжету… Тоска оказалась столь тяжкой, что бесследно меркли черты её начала и вероятного конца, она становилась без края настоящей. И жизнь, остановившаяся в точке, не проявляла признаков прошлого и будущего, простого и сложного.

Ссутулившийся и неуместный, он ходил по незнакомой земле, присаживался на одну и ту же скамью, вставал на подъёме воображаемых действий и вновь ходил. Ему с детства не давалась решительность. Увенчанный пятью десятками лет, Григорий понимал, что стать другим он вряд ли сможет, таким нужен пронумерованный, разлинеенный и закреплённый печатью план жизни, а поэтому каждый раз в минуты выбора страдал безраздельно.

Наступал плотный вечер, людей становилось меньше, редели железнодорожные платформы, и далёкий диспетчер заскучал без объявлений. Юг оказался не по-кинематографически романтичен и гостеприимен – обнаружил холодное безразличие к чужаку. Перрон стал насторожённым, подозрительно наблюдающим глазами какого-то человека за сиротливым поведением приезжего.

– Что, дорогой, потерялся? – спросил он Григория и, не дав ответить, заключил: – Вижу. Нэ переживай! Поехали ко мне, покушаешь, поспишь, завтра что-нибудь придумаем…

В эту длинную и утомительную, как вязкий сон, минуту и случилось преображение. Двойник, уверенный и спокойный, показал рукой на север и бровью вопросил о согласии с идеей возвращения домой. Но проявления единомыслия не увидел. Тогда пожал плечами, отступил в сторону и ушёл не обернувшись. Второй Григорий подумал, что успеет догнать себя завтра, понуро кивнул незнакомцу головой, прошаркал за ним до ржавого «Москвича» и дверцей автомобиля захлопнул для себя выход из плена обстоятельств...

...Восхищена столь подробным ответом!

Это и есть тот конструктивизм, который должен присутствовать в книгоиздании – имею в виду деловой разговор между издателем и автором.

То, что вы сказали, надо ещё обдумать, однако, просмотрев намеченную программу, я тяжёло вздохнула и подумала:

«О-хо-хо! Когда же у нас появятся литагенты? Когда российские писатели будут заниматься тем, чем должны – писать хорошую литературу?»

Знаю-знаю! Ответ вертится на языке: «Есть реальность, из неё и исходим».

Согласна. Однако путь, описанный вами, предполагает наличие у автора большого набора способностей, а именно: таланта, трудолюбия, упорства, умения анализировать, рассчитывать, прогнозировать, договариваться, рекламировать… Плюс к ним – уникальный актёрский дар, ибо автор должен уметь обаять издателя, критика, тележурналиста; предстать перед читателями в том виде, в котором его хотят видеть.

Не автор, а многогранник какой-то!..

Лого-стихо-музыко-галерея «Жизнь и смерть человека» создана на стыке музыки, поэзии, символа (лого), графики, эзотерики и т. д.

Мною написаны две книги. Полное их название – Лого-стихо-музыко-книга «Дыханье музыки» (ассоциации) и Лого-стихо-изо-музыко-книга «Божественная симфония».

Галерея является неотъемлемой частью моих поисков в данных книгах.

По сути, это попытка войти в новое направление в искусстве и попробовать на вкус симбио-язык, который я решил назвать – интегральный язык. Соответственно, интегральная поэзия, интегральные тексты и т. д.

Здесь (журнал «Израиль XXI») искусствоведом М. Райсом подробно проанализирована музыкально-поэтико-знаковая составляющая того, что мною делается.

Марк Райс в своём анализе делает основные акценты на музыкально-знаковую составляющую моих книг.

Буду признателен, если кто-нибудь из тех, кто ознакомится с галереей «Жизнь и смерть человека» в журнале «Новая литература», поможет мне и моим читателям разобраться с изобразительно-знаковой составляющей. Т.е. откликнется развернутым комментарием (рецензией, анализом).

Хорошего и плодотворного Вам просмотра.

...Я поспешил к лестнице, ведущей на чердак, но тут услышал звон стекла за спиной. Увиденное на мгновенье повергло меня в ступор: в окно ввалилась ведьма. В её руке был нож, она поднялась с пола и с воплем понеслась вперёд. Пару секунд я размышлял, мелькнула ярость, желание отомстить за Воеводу, но тут вовремя вспомнилось, что для этого на чердаке есть подходящая дубинка…

По ступенькам я просто взлетел, но и ведьма проявляла отнюдь не старческую прыть. Едва я толкнул дверь, войдя на чердак, как в неё вонзился нож. Но это дало мне несколько жизненно важных секунд. Пока ведьма его выдёргивала, я увидел большой ящик с солью. Правда, дубинка была основательно в нём закопана, ведьма едва не вонзила нож в меня, но я вовремя принял мудрое решение: стал швырять солью в ведьму. Здраво рассудив, что именно в неё закопали сей ценный предмет, я не ошибся. К моменту, когда я достал дубинку, ведьма лишь выкрикивала проклятья из-за двери чердака, не рискуя выйти.

Дубинка напоминала полицейскую, хотя и трудно было понять, из чего она. Спрятав её за спину, я чуть отошел от ящика, а ведьма высунулась из-за двери. Она была ужасна, отнести её к миру живых явно было невозможно. Бледная подгнившая кожа, один злобный прищуренный глаз и шрам на месте второго, два больший верхних клыка в почти беззубом рту и длинные грязные ногти, загнутые, как когти хищного зверя. Эта тварь шла на меня, держа над собой нож, от неё разило тухлятиной, а из горла доносился не то рык, не то скрипучий смех. Седые спутанные волосы спадали почти до пола, ноги были босыми, половины пальцев на них не было, а те, что остались, были кривыми и покрытыми тёмной коркой.

– Новый хранитель… – приглушённо проговорила она, надвигаясь. Нож она чуть опустила, ещё не зная, какой сюрприз я ей приготовил. Сам я медленно отступал, желая добавить эффект неожиданности. Мысли о том, что может ничего не получиться, или о том, что дед Витя ошибся насчёт качеств этой дубинки, я допускать не хотел...

Несколько лет тому назад на Северных Курилах на маленькой шхуне «Тэнъю-мару дай-дзюроку» мы рыбачили всемером. Синдо (начальником промысла) был пожилой японец Савада-сан, а мы шестеро – «русские», то есть граждане разных республик распавшейся державы. Савада по-русски не говорил и общался с «толпой» через меня, хотя можно было обходиться без переводчика. Все знали своё дело. В разговоре с японцем ребята использовали выражения «санта мария» (дело плохо) «о’кей» (всё в порядке), известную ненормативную лексику и выразительные жесты. Японец был многословен вне зависимости от того, понимают его или нет. Со мной он старался говорить на «хёдзюн-го» – нормативном японском языке, но быстро сбивался на «цу-кающее» северное наречие Аомори и Хоккайдо.

Надо сказать, что, хотя, перефразируя Андерсена, в Японии все жители японцы и даже сам император японец, жители этой великой страны, как и у нас, очень разные. Там есть и свои чухонцы, и свои казаки, и свои пошехонцы, горцы, поморы. Я не сразу усвоил, что «цуно» это не рога, а «кино» то есть вчера, что «цуцу» это не трубка, а «тити» то есть отец, что «цзу» это не карта, а «дзи» то есть десять, что «хацу» это не начало, а «хати» то есть восемь. Не будь непременного хёдзюн-го, не было бы и единой нации Ямато. Поэтому Савада полагал, что мы, команда, общаемся на росия-го, российском языке – языке россиян.

Я втолковывал японцу, что нет росия-го – российского языка, а есть русский язык – русу-го, на котором общаются русские и крепко связанные с ними народности. Он «врубался» с трудом: «Вы все – «росия-дзин» (россияне), значит, и говорите на своём «росия-го» – российском языке». Нет, – говорил я. – Шарип – татарин – «тарутару-дзин», и его родной язык «тарутару-го», Саркис – армянин – «арумэния-дзин», и его родной – «арумэния-го», Григорий – украинец – «укураина-дзин» – его язык «укураина-го», Виктор – эстонец – «эсутония-дзин» – у него «эсутония-го», и только капитанящий Вадим Кочергин – русский. «А кем Ваше благородие изволит являться?» (вольно передаю одну из степеней японской вежливости). Я, говорю, поляк. Здесь я для красного словца приврал...

...К утру небо затянуло тучами, и весь день лил нудный дождь. Проснувшись, Светланка долго не хотела вылезать из постели: солнышка всё равно нет, да и с желанием не определилась, а тут ещё с дедулей загвоздка вышла. Вспомнилось вчерашнее. Опять стало не по себе, даже слёзы навернулись на глаза. Неужели это из-за того, что она просила дедулю рассказать про войну? «Как так, – размышляла она, – столько книг написано, столько стихов сложено, песен, даже фильмов снято про войну, подвиги героев, которые победили, а сами герои обо всём этом не рассказывают. Взять хоть моего дедулю, хоть Леночкиного. Почему не рассказывают? Не хотят? Боятся? Так чего им, победителям, бояться? Да и не похожи они на трусов».

Весь день Светланка тихо сидела у окна и думала, думала...

Иван Васильевич с раннего утра хлопотал по хозяйству: чистил в деннике, потом ремонтировал его, потом ещё чего-то делал, а может, предлог искал, чтобы не попадаться лишний раз внучке на глаза. В избе появлялся только поесть. Ели молча, чего никогда раньше не было. Дед и внучка старались не встречаться взглядами. Спать улеглись пораньше: всё равно дождь.

Светланка долго крутилась под боком у бабушки, потом решилась. «Бабуль. Почему деда не рассказывает про ЭТО? Не хочет?», – зашептала она в самое ухо Анастасии, специально не произнося слово «война», чтоб, чего худого, как вчера, не случилось. Женщина погладила внучку по голове. Помолчала. Потом тихим шёпотом ответила: «Не может. Тяжело ему вспоминать. Страшно. Ты его уж боле не пытай». Помолчав с минуту, добавила: «Да и тебе рано... ничего хорошего там не было».

Слова бабушки ошарашили. «Не может! Тяжко! Страшно! Так вот он, ответ. Такой простой и непонятный. Так что же это за война, что героям, выстоявшим в ней и освободившим весь мир, даже через тридцать лет вспоминать о ней страшно?»...

...Тошка сидит под столом в комнате. Скатерть, свисающая до пола, скрывает её от взрослых. Чтобы устроить себе убежище, Тошке пришлось несколько раз потянуть скатерть на себя. Тётка Секлитинья уже в третий раз бросает недоумённый взгляд на вазу с прошлогодними многолетниками. Ей кажется, или на самом деле ваза ещё больше переместилась к краю стола? «Не нужно было столько валерьянки пить», – с тревогой думает пожилая женщина.

– Настя, ну куда ты опять собралась? – уговаривает она хозяйку дома.

– Не могу я дома сидеть, понимаешь, не могу, – простонала Тошкина мать. – Ведь третьи сутки найти не могут.

– А ты найдёшь? Вот так пойдёшь и найдёшь! – не унимается соседка. – Детей пожалей, ты ведь сама на себя не похожа. Давай я тебе чаю успокоительного налью?

– Какой чай, тётка Секлитинья?! Муж у меня пропал, – заплакала Настя.

– Поплачь, милая, поплачь, – вздохнула Секлитинья. – Всё лучше, чем в пургу по реке мотаться. – Ищут мужики твоего Виктора, ищут.

К горьким рыданиям отчаявшейся Анастасии примешались чьи-то всхлипы.

– А это ещё что? – побледнела суеверная соседка. – Неужели вьюга так плачет?

Но всхлипы доносились не с улицы. Приподняв скатерть, Секлитинья уставилась на зарёванную Тошку.

– Тошка, а ты разве не у Корнея?

– Да я же её сама утром отвела к Луше, – прошептала Анастасия, подхватывая дочку на руки. – Ты что здесь делаешь, доченька?

– Я папку с тобой искать пойду, – плакала девочка...