Архив публикаций за август 2014

Не ошибусь, если скажу, что фильм «Царь», который на сегодняшний день посмотрели уже, наверное, все, стал едва ли не главным кинособытием уходящего года. При этом не меньшим по значимости событием он оказался в общественно-политической жизни страны. Вначале был устроен закрытый показ в зале Государственной думы, а основная его премьера, как известно, состоялась в знаковый день, четвёртого ноября, в новый российский праздник – День народного единства и согласия, – праздник, призванный пробудить патриотические чувства населения.

Но картина Лунгина, как выяснилось, совсем не вписывается в привычное сегодняшнее понимание российского патриотического фильма. Согласитесь, что «Царь» явился полной противоположностью торжественно-вдохновенной картине Владимира Бортко «Тарас Бульба». Я уже не говорю про такие ленты, как «1612». В этом плане «Царь» скорее напоминает гениальный фильм Тарковского «Андрей Рублёв».

В целом Россия в нём так же показана дикой, немытой и жестокой. Совсем не чувствуется в фильме модных сегодня восторгов по поводу великого русского народа и царской власти. В общем, если это и патриотическое кино, то очень критически настроенное. Первый русский православный государь показан здесь как пастырь-тиран, а его народ – как послушное затравленное стадо...

Всё было ладно скроено в тот день: сама спровоцировала знакомство, чуть ли не силком к себе привела – впрочем, я не упирался – и что самое удивительное: не производила при этом впечатления легкодоступной особы. Наконец, сбросив пальто и прочие зимние причиндалы, стала даже прелестней прежнего.

А испортилось всё очень резко и просто, как шлагбаумом по голове. Прозвучала такая фраза: «Вот эсэсовцы – были люди! В фашистов в детстве не играл?».

«Я пойду, – сказал я, вставая. – Позабыл о важном деле». «Постойте». От столь внезапного перехода на «вы» я действительно остановился. «Проверка надёжности, – улыбнулась, глядя в глаза. – Вы действительно ярый антифашист, как мне говорили. Никто ещё не покидал меня по идеологическим причинам. Садитесь же». Я сел, ошарашенный. И, распивая со мною бутылку «Столичной», изложила мне дикий план.

Слишком страшное происходило – умерщвление детей, медицинские опыты над людьми, и настолько безумно всё это, что и реакция должна быть – безумной. Мы, люди порядочные (так и сказала), просто обязаны: сойти с ума. Совершать безумные поступки. К примеру, такой: есть адреса нескольких неофашистов, она собирает, что, если убивать их, по очереди? Она девушка красивая (так и сказала, спокойно и просто), могла бы… ну, завлекать их куда-нибудь, что ли. «А вы парень сильный, к тому же не трус, это я тоже слышала. Так как же?» Я хотел было обратить это в шутку, но, заглянув ненароком в глаза, понял, что отшутиться нельзя, невозможно отшутиться...

(В соавторстве с Андреем Бусыгиным)

Горячий знойный летний воздух невыносимо давил на путников; в зарослях рябин и можжевельника кричали дрозды, высоким тенором им подсвистывали соловьи. Их трели, вырываясь из узких глоток, впивались в обожжённые листы кустарника, опоясывали своим мелодичным звучанием нагие тела детей человеческих.

– Послушай, там птицы поют, – сказал высокий светловолосый молодой мужчина с голубыми, слегка раскосыми глазами и гордым профилем, похожим на изображение Александра Великого на антиохских монетах. – И ты знаешь, друг, – измученным взглядом пойманного в сети дельфина посмотрев на извилистую тропинку, напоминающую песчаную гадюку, каким-то магическим образом просунувшуюся через исконно-русскую берёзовую рощу, продолжил: – Там, куда мы идём, ты знаешь, домашний уют… – И, не найдя в себе сил продолжать, опустил взгляд на изумрудный ковёр сочной травы и замолчал.

– А мне все пох*ю, нах*й! – ответил загорелый коренастый мужчина.

Его волосы цвета воронового крыла кучерявились и извивались, подобно почерневшим от времени и забвения кольцам ожерелья древней скифской воительницы. Чёрные как машинное масло глаза изредка с неприязнью поблёскивали...

...Помню, мальчишкой, я задал отцу старый как мир вопрос: если Бог сотворил мир, зачем же он допустил в него зло? И получил старый как мир ответ: затем, чтобы человек был волен выбирать меж добром и злом и, с помощью Господа, мог морально совершенствоваться. Предложенное мне готовое решение головоломки не могло меня по-настоящему удовлетворить. Возможно, уже тогда зарождавшийся во мне сценарист ощущал, что сценарий этого дела был ужасающе растянут, а зарождавшийся циник задумывался над тем, почему же в проект созданной системы не были заложены хотя бы равновеликие влияния сил и воль, позволяющие её жертвам осуществить этот выбор.

В то время, когда я задавал этот вопрос, я ничем не отличался от других юных отпрысков семей среднего класса, приученных рассматривать жизнь с точки зрения успеха на экзаменах и в спортивных играх; однако гораздо более прочно, чем школьная премудрость и спортивные правила, в нас тупо внедрялись два других великих принципа тогдашнего среднего класса Англии, предназначенные контролировать все наши поступки: обманывают только негодяи, а человеческая порядочность сродни благочестию. Нас как бы заставляли держать в одной руке воздушный шарик, а в другой – острую булавку. Рано или поздно эти два предмета должны были прийти в соприкосновение и, разумеется, соприкасались так, что эхо от их контакта не переставало звучать на протяжении всей истории Англии (и Америки), когда – вновь и вновь – раздутое брюхо социальной несправедливости взрывалось остриём, направленным рукой какого-нибудь фанатика честной игры из ЦК партии английского национального духа...

Я уже в третий раз посмотрел на часы, но опять не запомнил, сколько времени.

У меня вспотели руки. Я сглотнул слюну, появившуюся при мысли о том, что увижу её снова. Кожа подрагивала от пробегающих мурашек. Пальцы обнимали несуществующую здесь и сейчас женскую талию. Влажные губы пропускали через себя тонкую струю горячего воздуха, просачивающуюся из лёгких. Я дышал ради того, чтобы жить и увидеть ту, с которой попрощался два месяца назад. Я дышал ради неё.

Я уставился в нарисованную жирную алую точку на стене, находившуюся в съёмной квартире на окраине города. Заходящее солнце приближало меня к свиданию. Из скудных воспоминаний мне удалось восстановить образ беззаботной девушки. Я видел её всего раз.

Белая кожа, светлые волосы и зелёные глаза. Эти черты ещё при той встрече взволновали меня. Они и сейчас не давали покоя. То мимолётное знакомство обернулось для меня бессонными ночами и шептанием её имени на рассвете.

Я скучал по взгляду, которым она одарила меня в солнечный день, и по молчанию, которое было между нами прохладным вечером.

Никогда не любил опаздывать и пришёл заранее...

Так получается, что все значимые режиссёры нашего времени в своих фильмах, кто как умеет, высказываются по поводу неприятия современного положения дел в обществе. Все они в разной форме, с большей или меньшей художественной силой, но критикуют массовую культуру и современные ценности, главная из которых – личный успех, ну и, конечно, деньги. Но большая часть режиссёров всё же плывёт по течению, обслуживая общество потребления и развлекая зрителя.

Так вот, хотелось бы коснуться сегодня режиссёра Юрия Мамина, а вернее, его нового фильма «Не думай про белых обезьян». Уже исходя из такого специфического названия понятно, что основная его аудитория – это продвинутые зрители. Но – не только. Картина Юрия Мамина по-своему представляет собой уникальное киноявление. По форме это буффонадная комедия с элементами чуть ли не клоунады.

То есть во многом она рассчитана как раз, в том числе, и на массового зрителя, должна его развлечь. Но по содержанию это острая сатира на современное общество с его культом денег. Причём, сатира в стихах. Главной мишенью для режиссёра стал молодой и чрезвычайно прыткий бизнесмен, который начинает только свою карьеру и первые шаги – открытие модного ресторанчика на месте заброшенного и затопленного подвала...

Шаман подошёл к Лиле вплотную и, глядя куда-то ей в волосы, провозгласил: «Ыыыааах». Все вокруг, кроме Лили, тотчас засуетилось, и горбатые тени быстро забегали по её лицу и обнажённой груди. Две луны морщились с багрового от костров неба. Лиля была крепко привязана за запястья и щиколотки к паре скрещённых слег и при всём желании не смогла бы принять участие в общей беспечной пляске с подвываниями. Плясать она страсть как любила, а вой была способна поднять почище всех беснующихся у её ног человечков, из которых не каждый доставал ей приплюснутой макушкой до плеча. Лиля отчаянно заплакала, отыскав новый источник влаги в уже иссушенном добела организме. Оставалось думать лишь о букве, к которой её прикрутили с неясной целью.

За каким ветром её потянуло в эту поездку, способную, пожалуй, соревноваться в глупости со всеми остальными затеями Владимира? Лиля не чувствовала в себе ни капли знакомых сил. Сначала всю энергию из нее вытянул поезд, тащившийся без конца, словно попал где-то на закольцованную линию. Когда же остановился, все вагоны скопом опустели: дальше дороги не было. Ну а блуждания пешком все последующие дни, сон в мешках, еда из зловеще ощеренных консервных банок – окончательно вытравили из Лили всю волю к жизни. Когда вокруг неё задвигались кусты и послышалось жутковатое улюлюканье, оставалось только встать на колени и закрыть грязными ладонями лицо.

Ком чего-то тёплого и полужидкого, пропитанный пеплом и пряностями, угодив Лиле в щёку, вывел её из забытья. Она запоздало спрятала птичьим манером голову на плече, и на её правую грудь закапала с подбородка перелётная жижа. Несмотря на то, что середина лета ещё не успела скрыться из виду, с наступлением ночи в этих проклятых краях безбожно холодало, и Лилин сосок немедленно сжался, стыдливо прикрытый стынущим коричневым колпачком...

...К таким вполне осязаемым вещам относился семинар переводчиков с иностранных языков при Литературном институте. Ни в каких официальных проспектах и документах или перечнях курсов института он не числился, а вместе с тем регулярно собирался в институтских аудиториях. На доске объявлений вывешивалось расписание его занятий, почему-то составленное от руки, когда даже задрипанную курсовую работу во время моей учёбы уже требовали сдавать отпечатанной на машинке.

Вели семинар ведущие советские переводчики, то есть те, кто занимал все хлебные места в этой сфере в наших журналах и издательствах. Посещали его по большей части какие-то пришлые люди, не студенты нашего Литинститута, в основном нерусской национальности, как деликатно выразилась одна из наших студенток, как раз относившаяся к этой национальности. То что семинар существовал в реальности, кроме моей памяти подтверждают интервью нынешних переводчиков, многие из которых как раз с гордостью заносят его в свой curriculum vitae.

Попасть туда было не просто трудно, а невозможно. Никаких объявлений о наборе, или там конкурсе, никто никогда не видел. В ректорате, как рассказывал один из наших студентов, как раз занимавшийся переводами и мечтавший влезть в эту профессию официально, ему сказали, что семинар не институтский, а при институте, поэтому слушатели договариваются о приёме с преподавателями сами. Преподаватели же, которые были все приходящими (впрочем, для литинститутских, даже легальных структур, ничего необычного в этом не было), отвечали на вопрос «как можно к вам записаться?» двояко. Либо «на этот году запись уже закончилась», либо, как нетрудно догадаться, «она ещё не начиналась». Что же касается условий приёма, то «ну вот когда будет запись, приходите, мы и посмотрим».

Ситуация тому, кто имеет даже небольшой, а большой тем более, опыт работы с российскими издательствами и журналами, если он, конечно, не принадлежит к определённой тусовске в силу родственных или служебных связей, до боли знакомая. Выросшая из этого и ему подобных семинаров советская переводческая школа принадлежит также к разряду фантомных явлений, которые то ли нигде не числились, но на самом деле существовали, то ли, судя по частым упоминаниям в нынешней критике, существовали и даже имели замечательных представителей. Какое из этих двух предположений ближе к истине, мы и попытаемся разобрать...

...Едва дотянувшись до дверки грузовика, Настя неуверенно распахнула её.

– До Иркутска не подбро…

– Прыгай-прыгай давай, нашла где встать, – круглолицый водитель почти кричал, и она засуетилась – неловко забралась по неудобной лесенке, а когда, ещё не устроившись на жёстком сиденье, потянулась закрыть тяжеленную дверцу, КамАЗ уже набирал ход.

– Не, ну ты получше-то не могла место найти? – не унимался водитель. – На мосту кто ж стоит-то?

– Извините, – пробормотала Настя. – Я и не подумала. Но всё равно спасибо, что остановились.

Она тихонько рассматривала водителя, оглядывала кабину и старалась казаться уверенной и взрослой.

Водитель тем временем совсем без стеснения разглядывал её:

– Я тебя вроде раньше здесь не видел, ты давно здесь?

– Нет, три дня всего, только на выходные, – Настя аккуратно пододвинулась на сиденье и попробовала поискать спиной опору.

– На выходные, говоришь? – водитель криво ухмыльнулся. – Зовут-то тебя как?

– Настя.

– Настя? Хорошее имя, у меня дочку младшую тоже Настей звать. А меня – Валера.

– Очень приятно, – улыбнулась Настя и откинулась на кресле уже без боязни. – А далеко до Иркутска ехать?

– До Иркутска? Километров триста, – с ударением на «о» сказал Валера и с интересом поглядел на девушку. – А в Иркутске чего?

– Я живу в Иркутске, – легко сказала Настя и уже смелее огляделась вокруг.

Кабина машины была щедро обклеена обнажёнными девушками, причём вкус хозяина явно указывал на любовь к пышным формам. Настя постаралась не задерживаться на картинках, но они липко мелькали перед глазами...

Когда рассматриваешь какое-либо явление киноискусства, всегда интересно проследить, с чего оно начиналось, каковы истоки его возникновения. И вот сегодня попытаемся пронаблюдать то, как формировалась отечественная мультипликация. То есть советская мультипликация, поскольку как отдельная ветвь киноискусства она окрепла ещё в советском государстве.

Первые советские анимационные фильмы появились в двадцатые годы, и тогда они совсем не ориентировались на детскую аудиторию. Мы, к сожалению, не располагаем образцами этих мультфильмов, но известно, что они представляли собой ожившие агитплакаты и политические карикатуры, направленные против всякого рода врагов молодого советского государства. Они, наверное, напоминали агитки Маяковского, но только в чёрно-белом варианте.

Кстати, мультипликационными агитками и политической рекламой сам Маяковский тогда и увлекался. Первые же анимационные фильмы именно для детской аудитории в СССР появились лишь с начала тридцатых годов. И так получилось, что тут же о мультфильмах для взрослых забыли на долгие годы. Возникла мощная сталинская мультипликация – но исключительно для детей. Конечно же, базовые приёмы агитпропаганды в ней были сохранены, но сюжеты уже стали забавными и детскими. Например, война с грызунами. Так формировался образ врага в сознании уже с малолетства...

Читаешь панрусиста Избушкина и хлопаешь себя по лбу: а ведь действительно, все языки – русского происхождения!

Скажем, немецкая приставка к дворянским фамилиям, «фон», это искажённое «вон». Нет, не русское слово «вон», как можно подумать, а слово «война». Немцы его сократили и исказили. И служивым людям давали приставку «фон», то бишь, человек военный.

«Этак далеко заехать можно!» – воскликнет читатель. Избушкин и заехал. И мы сейчас поедем.

Для разнообразия возьмём не европейские языки, в коих панрусисты и сами поднаторели, а восточные.

Скажем, почему в Азербайджане аристократов именуют «бей»? И обращение уважительное есть, имя с приставкой «бей». Всё просто: беи, как и владельцы фамилий с «фон», вышли из русских военных. Бей – это же русское слово. Весьма военное по содержанию.

(Кстати, вместо «ай!», «ой!», в Азербайджане говорят «вай!». От русского «вой», и «война»).

А вот другой восточный дворянский титул, «бек». Бек – тот же «бей». Просто кавказцы поняли вслед за немцами, что надо лучше маскироваться, искажать слова русские, чтоб не догадался никто, что все языки из России пошли. Немцы из «войны» сделали «фон», а азербайджанцы из слова «бей» – «бек».

Есть ещё «хан» – тоже вроде князя. Сидел в старину на троне какой-нибудь хан. Подходит к нему подчинённый, говорит: «Надо бы, ваше сиятельство, налоги снизить». А хан отвечает: «Нах!». То есть пшёл на хрен. Скажут ему: надо бы народ грамоте выучить. А в ответ: «Чего? Нах?!» А теперь прочтите слово «хан» наоборот. Во-во.

Ну, это уж слишком, скажет читатель – наоборот слова читать. Не волнуйтесь, у панрусистов это практикуется. Вот Избушкин даже «Коран» наоборот читает...

81-миллиметровая немецкая мина со смачным шлепком влипла в тёмно-коричневую глинистую заднюю стенку окопа, и тут же над стабилизаторами запорхал беспечный ярко-жёлтый, с пепельно-воронёной оторочкой и двумя спелыми клюквинками на крыльях, махаон.

Рядовой Антон Иванович Огородников чуть пошевелился. Отпустил зажатые грязными ладонями уши. Сплюнул. Покосился на мину.

– Что ж она, сука…

К нижней губе Антона Ивановича прилипло несколько сухих травинок, и он мазанул верхней стороной запястья по рту.

– Что ж она, сука, не взрывается?

Махаона на мгновение снёс внезапный порыв тёплого ветерка, но бабочка, сделав немыслимые па в знойном воздухе, вернулась и села прямо на край остывшего стабилизатора мины.

– Чё-ё-ё-ёрт… – рассмеялся Антон Иванович. – Ручишки-то ходуном ходят… Вот, гады, молотят… Так молотят… Как в портки не наклал?..

Фильм «Морфий», ставший объектом нашего сегодняшнего пристального внимания, не назовёшь новинкой: уже ровно год, как он вышел в прокат, однако он по-прежнему остаётся самой новой работой Алексея Балабанова, режиссёра, от которого зритель после фильма «Груз 200» ожидает только провокаций. Ну и Балабанов оправдал эти ожидания. Определённая провокационность была заложена уже в том, что режиссёр-радикалист решил экранизировать булгаковский текст. А попытки перевода булгаковской прозы на киноязык всегда связаны с повышенным вниманием со стороны интеллигенции.

Балабанов же и выбрал как раз те ранние произведения писателя, которые могут шокировать зрителей физиологическими подробностями. Речь-то ведь идёт о цикле рассказов «Записки юного врача» и, собственно, рассказе «Морфий». Ужасы физиологии были заложены уже в самом тексте писателя, ну а Балабанов со своей страстью к натурализму ещё дословно следует за текстом, когда идёт описание операций. Одним словом, даже если вы фильм не видели, можете догадаться, что он не для тех, кто страдает нервными расстройствами и сердечными заболеваниями.

Собственно, в таком статусе его и показывали на европейском фестивале и, как выразился один из тамошних критиков, «Морфий» – это образцовый фильм жестокости. На премьерном показе фильма один из зрителей, мужчина средних лет, потерял сознание – не выдержал сцену ампутации ноги. Сама эта сцена есть и у Булгакова, но Балабанов не просто визуализировал страшные описания, но ещё и подолгу держит их в кадре на крупном плане. В общем, наверно, лучше не будем показывать сцену ампутации, от которой потерял сознание зритель, во всяком случае, не будем ей начинать передачу, а посмотрим фрагмент, в котором падает в обморок фельдшер. И здесь можно понять, что работает режиссёр со зрителем очень жёстко. Скажем так, без анестезии...

...Иногда Наташе чудилось, что новая мама начала догадываться, кто есть кто, но не подаёт вида. И тогда она придумывала отвлекающие манёвры в виде подарков – вязаные носки, вкусные пирожные… Ей не хотелось, чтобы Светлана Ивановна узнала правду, не хотелось, чтобы разочаровалась в другой, родной дочери, пусть на этот момент и плохой. «Когда-нибудь её дочь обязательно опомнится, и будет рыдать, и будет терзаться не только до гробовой доски, но и в загробной жизни, и это ещё страшнее, это навсегда», – думала Наташа и поднимала глаза к небу.

«Я встретил вас, и всё былое…» – пели вдвоём – теперь уже с новой мамой. – «Не уходи, побудь со мною, здесь так отрадно, так светло». Им было светло. Каждая из них вспоминала своё. Они не называли вслух то, о чём думалось. Но на лицах у обеих было написано – это те, одни из лучших дней былого. У каждой – свои. «Не уходи, не уходи… Восторг любви нас ждёт с тобою, не уходи, не уходи». Жизнь с её сегодняшними заботами отодвигалась за шторы, в ночь, за окно. А тут, под старомодным абажуром, возле вынутого из чулана самовара, вместе с чаем кипели воспоминания и что-то стучало в души, словно сама жизнь повернула вспять. Сейчас откроется дверь, и кто-то скажет знакомым голосом: «Ну-с, дамы и господа, а не хотите ли в театр?» Ах, где ты, юность, где вы, романтика и чистота ушедших неведома куда лет и зим… Наташа с грустью вспоминала глупости своей жизни, развод, одиночество, как папа и мама помогали ей воспитывать сына…

Встряхивала головой, чмокала перед сном новую маму и шла в свою комнату читать молитвенное правило. Но вместо того, что было написано в молитвеннике, её сердце взывало своими словами: «Господи, дай ей счастья. Пусть она будет счастливой. Пусть она будет жить ещё долго-долго!». Её импровизированная молитва сливалась с плачем, и уже ничего не видя от слёз, она долго делала перед иконами земные поклоны, умоляя Господа упокоить души её родителей. Она обращалась, как к живым, к папе с мамой, оглядываясь на их фотографии на противоположной стене, изливала им своё, с запозданием, очнувшееся сердце, умоляла простить её, рассказывала о том, как казнит себя и как скучает по ним... В этом страстном шёпоте, горячечном лопотании, она, уткнувшаяся лицом в колени, сотрясающаяся от сдерживаемых рыданий, походила на безумную. Она верила, что родители в этот момент её слышат, и от этой веры приходила в ещё большее исступление, питаемое радостью небесной встречи и тоской земной утраты одновременно. В этих воплях души она отдавала родителям свою дочернюю любовь, которой так скупо делилась с ними при жизни. И долго слышались в ночной тишине бормотание «Господи, помилуй!», и стук коленей и лба об пол. И далеко где-то в ночи заунывно выла, портила всем сон тоскующая о чём-то своём уличная собака...

Я зашёл в пивную. В углу, за пристеночной стойкой – старый полковник. Может, у него совсем другое звание, может, он вообще в армии никогда не служил, но его все здесь называют именно так – старый полковник. Такое обращение нужно расценивать как уважение. Старого полковника принято угощать, потому что он знает жизнь.

– Здравствуйте, товарищ старый полковник!

Он поднимает на меня пока ещё совершенно трезвые глаза, и в этих глазах вместе с похмельной тоской – вопрос и армейская строгость.

– Разрешите вас угостить?

Он задумчиво жуёт губами, якобы обдумывая предложенную тему. Губы у него толстые и бесформенные, как у девушки, уже совершенно созревшей в своём половом развитии. Такой девушке срочно нужен такой же половозрелый жених.

– Отнюдь, – милостиво разрешает он.

А голос – с хрипотцой. Да, старый полковник действительно повидал на своём полковничьем веку многие житейские виды!..

Подходить к сегодняшней теме, теме абсурда в позднесоветском кино, с одной стороны, очень удобно и логично – после того, как мы в прошлый раз целую передачу посвятили фильму «Палата №6» с его выходом за пределы здравого смысла. Ну, а с другой же стороны – крайне сложно. Ведь говорить об абсурдистских тенденциях в советском кинематографе нужно, пользуясь вроде как языком логики, а в абсурде, как известно, логики-то и нет. Абсурд – это и есть отсутствие рационального мышления и какого-либо логического восприятия жизни. Можно сказать, что абсурдное сознание приближается к сознанию шизоидному. В общем, тема прелюбопытнейшая.

Так вот, во второй половине восьмидесятых годов появился целый ряд очень ярких фильмов с участием талантливейших актёров, где абсурд – один из основных принципов художественного мышления. Такого дикого и, как правило, комического смешения смыслов, накопившихся в культуре, советское кино ещё точно не знало.

Удачным примером тут является фильм Сергея Соловьёва с непростым названием: «Чёрная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви». Вот с него, пожалуй, и начнём разговор об абсурде в советском кино на излёте советской эпохи...