Архив публикаций за ноябрь 2011

…Дамочка ударяется носком своего ботинка о бордюр и, залетев на газон, падает. Поднявшись, вздыхая, с колен, она замечает вышедшую из-за туч луну и вдруг видит меня. Я тут же поспешно исчезаю, растворяюсь во тьме. Отряхиваясь, она продолжает всматриваться в то место, где только что мы встретились с ней глазами. На тротуаре стоит её спутник, закуривая следующую сигарету (за всё это время, кстати, ни разу не обернувшийся к ней). Сделав несколько неуверенных шагов, женщина вновь спотыкается, теперь уже серьёзно ударившись о какую-то корягу. Бедняжка заплакала было, но тут же проглотила слёзы, опасаясь потревожить тишину.

Всё это время я прожигаю ей спину взглядом. Она чувствует его, оборачивается, и я позволяю луне вновь осветить не только блеск моих глаз, но и зубов. Я голоден, страшно голоден. Женщина понимает это и отчаянно, словно моля о помощи, обращает своё лицо к Луне, будто догадываясь, что та единственная, кто может ей посочувствовать и защитить. Да… У меня с этой дамочкой много общего.

Окинув взглядом крохотную планету под ногами, спину своего спутника, меня, фонарь и вспененный вокруг звёздный океан, она зажмуривает глаза, полагая, по-видимому, что я сейчас разделаюсь с ней. Но я продолжаю сидеть прямо и спокойно. Я жду. Мужчина, по-прежнему ничего не видит…

…Он явно волновался, а в таком состоянии начинать дело не решался, можно одним необдуманным движением навлечь подозрение конвойных, испортить всё так тщательно продуманное. Успокоившись, искоса посмотрел на солдат и пошёл не спеша к туалету, на ходу вроде бы расстёгивая пуговицы. Вошёл в туалет, закрыл за собой дверь на крючок, навалился обеими руками на доски, стал давить, чтобы низ их сорвать с гвоздей, но так, чтобы было тихо. Гвозди поддались, вышли из соснового бруска. Стал приподнимать их. Высунул в открывшуюся щель голову и одно плечо, помогая себе ногами, стал выдираться наружу. Выдрался. Тихонько опустил доски на место. И только хотел взбираться на забор, как услышал сзади себя приглушённый от волнения голос:

– Стой! Ты куда? Стреляю!

Крутнувшись на месте, увидел солдата, вышедшего из-за туалета с автоматом наизготовку. Кровь бросилась в лицо, упруго толкнулась в ушах, в них даже зазвенело. Понял и свой провал, и как бы увидел Зою, ждущую его в густом сосняке, и то, как только что продирался сквозь щель в туалете. Обидно. Унизительно…

Коротким ударом правой ноги выбил из рук солдата автомат и тут же кулаком нанёс ему в подбородок удар такой силы, от которого солдат мешком упал на спину. Подхватив автомат, махнул через забор, штанина оделась на штакетину, свалился с забора, разрывая штанину и отдирая от слеги штакетину. Поднялся, побежал к лесу.

А сзади уже голос другого солдата:

– Стой, стрелять буду!

И голоса зэков:

– Куда ты, дурак!

– Замри!

– Остановись, сынок!

Все они прыгали через забор и бежали за ним…

…Прыг-скок, скок-поскок! Ой, какая чудесная девочка, красивая, словно куколка! Можно я буду звать тебя Золотой Кудряшкой, уж очень у тебя волосы хороши? А потрогать их разрешишь? Обещаю – дёргать не стану, сам не любил, когда меня за волосы таскали. Как же красиво загорелись твои завитки! Смеёшься – значит, я тебе понравился. Давай поиграем, Золотая Кудряшка! Догони меня!

Прыг-прыг, оп-оп! Как же мне нравится в этом осеннем парке! Смотри под ноги внимательнее, маленькая красавица, чтобы не поскользнуться на влажной опавшей листве. Прыг-прыг-прыг. Не поймала, не поймала!

А ты молодец, Золотая Кудряшка, не отстаёшь. Раз – и я на бордюре. Два – и снова на асфальтовой дорожке. Три – и перепрыгнул на газон. И ты вслед за мной. Давай-давай, у тебя отлично получается! Главное, по сторонам не смотри, а то я хоть и ловкий, но маленький, ещё меньше, чем ты: вдруг потеряюсь среди жёлтых листьев. А мне хочется не теряться, а играть с тобой.

Оп-оп-оп, вправо-влево, влево-вправо! И что нам с тобой эти дурацкие прохожие! Тем более что им всё равно нет до нас никакого дела: идут, погружённые в свои мысли. Вот и хорошо, хоть не мешают. Правда, какая-то старуха злобно прошипела, где твоя мать и почему она не следит за таким маленьким ребёнком, но ты не слушай эту бабку. Просто ей обидно, что с ней никто уже не хочет играть. А маму твою отвлекать не будем: она встретила свою хорошую знакомую, им столько всего важного нужно обсудить.

Прыг-прыг, прыг-прыг-прыг! Весело, правда? А теперь налево, Золотая Кудряшка, и побыстрее, нечего медлить! Кто тут охнул: «Ребёнок на проезжей части»? Не обращай внимания, мы же играем! Давай вперёд, навстречу весёлому красному огоньку!..

...Здравствуйте, мама!

Я бы не беспокоила вас, но не могу не извиниться за ту давнюю телеграмму.

Не знаю, стоит ли писать о том, что произошло, но раз начала, скрывать ничего не буду. Я проработала в Сибири три года. Иногда было и трудно, и холодно, но всегда весело. Там были ребята и девчонки из разных городов, многие женились, начинали жить семьями. И у меня был жених. Я так думала. Он приехал позже меня, уже к весне, и скоро стал ухаживать. Он мне очень нравился. А если сказать честно – я первый раз по-настоящему влюбилась. Конечно, я ни за что не стала бы с ним общаться, если бы всё знала, но я ничего не знала. А он обещал жениться, мы строили планы, где будем жить. Когда он узнал, что я беременная, тут всё и открылось. Оказалось, что у него в родном городе жена и маленький сын. Он рассчитался и уехал. Я была убита этим предательством, почти все ночи ревела. Не представляла, как буду жить в общежитии, в своей комнате, где ещё пять девчонок, с младенцем. Не представляла, как одна справлюсь с малышом.

И я решила уехать. Меня мало трогали насмешки посторонних, но перед кем мне было стыдно – так это перед дядей Петей и тётей Лидой. Они так много сделали для меня, а я, получается, подвела их… И хотя мы переписывались, я ни словом не обмолвилась о своём положении. Выбора у меня не было, и я поехала домой.

Мария Николаевна не посмела бить меня, но орала и оскорбляла самыми последними словами. Кричала, что я опозорила её доброе имя, что таким паскудам не место в приличном доме, и не позволила переночевать ни одной ночи. Папа пытался защитить меня, но Мария Николаевна кричала и на него, упрекала, что он не сумел правильно воспитать дочь. И что, мол, яблочко от яблоньки недалеко катится. Мать была проституткой, и дочь такая же...

...Казалось бы, если отказаться от чувств, можно жить вечно. Да что-то не живёт никто, а? Вот и я никогда не хотел. Знаешь, как её звали? Да также и звали! Катерина. Катя. Катенька. Видишь, до сих пор помню. Сколько их было Кать таких? Много... И красивее были, и умнее, и, чего греха таить, стройнее. А вот ярко помню лишь её. Как будто и не было тех, других. Любовь? Ну, тогда, может, я так думал. Думается мне, старику, что любовь – чувство постоянное, оно воспринимается как данность и, наверное, не оставляет таких глубоких следов в памяти. Влюблённость – другое дело. Особенно в молодости. Чуешь, к чему я? Удар двух кусков кремния – вспышка! И выжигается образ на сердце и в памяти. И кажется, никуда от него не денешься. Думать не можешь о другой – тупик... И ни тебе счастья, ни ей. Такое бывает даже когда она рядом. А если она далеко... Тогда совсем всё сложно. Изнываешь от тоски, хочешь хоть краем глаза увидеть её лицо... услышать от неё слово...

Но если между вами триста-пятьсот километров, они делают своё дело. Это не просто пустая пропасть расстояния. Она заполнена лицами, судьбами. Вы каждый вращаетесь в своём водовороте, которому нет дела до ваших чувств. А в молодости ведь надо, чтобы любовь была постоянно рядом, здесь! Чтобы можно было дотянуться рукой и потрогать. Вот тогда-то образ в сердце становится камнем на шее, будет тянуть на самое дно. Успеется ещё, успеется. Пока тебе двадцать, можно и на поверхности поплавать. Не стоит думать, что каждое миловидное личико – это твоя судьба. Забудь. Будут еще. Иногда ей самой проще забыть, чем жить эфемерной надеждой. Ждать? А если завтра конец света? Он откладывается и откладывается, а она всё ждёт и ждёт, а потом раз! Наступил, предположим. Сколько пустых и бессмысленных дней она просуществовала, веря во встречу? И ты также. Никто ласково не проведёт рукой по щеке, никто не поцелует, лишь далёкое, едва тёплое «Алло» будет, как порванная струна, звенеть в ушах...

...Рекс пошёл по избе, нюхая воздух раздувающимися ноздрями, выскочил наружу и, поймав верхним чутьём запах крови, потянул проводника к стоявшей неподалёку скирде соломы и коротко пролаял. Подбежавший Сергей разворошил скирду, вытащил топор со следами крови и передал его Алексею Ивановичу, а Рекс, взяв след, уверенно повёл Серёжу в сторону станции. След шёл вдоль просёлка, но потом вдруг резко оборвался. Рекс закрутился на одном месте и, поняв, что след потерян, жалобно проскулил, сел и виновато опустил голову, не глядя на проводника. Но тут подъехал на лошади председатель и крикнул: «Садитесь, мужики, поехали на станцию. Эти гады, похоже, туда направились»!

Когда подъезжали к Тавтиманово, председатель предупредил: «Ты, лейтенант, поосторожнее будь – у отца ружьё пропало». Людей на платформе было немного. На скамейке сидели трое мужиков, рядом стояла полупустая бутылка водки, и лежал кусок хлеба с салом. Двое были, что называется «в хлам», а третий вдруг очнулся и, при виде милиционера с собакой, схватил стоявшее рядом ружьё и побежал. Серёжа отцепил поводок, скомандовал: «Рекс, фас!», и они рванулись за мужиком. Рекс догнал мужика первым и, тихонько зарычав, прыгнул, но тот обернулся и поднял ружьё. В глаза Рексу полыхнули две яркие вспышки, что-то больно ударило в шею и голову, он услышал, как вскрикнул Сергей. Клыки его сомкнулись на руке мужика, она хрустнула, и Рекс потерял сознание.

Когда Рекс вспомнил всё это, его охватило волнение и неясное чувство потери. Пришёл ветврач Фёдор Фёдорович, присел рядом, поправил повязку, погладил его и, грустно вздохнув, ушёл. Рекс заскулил от боли и нехороших предчувствий. В клетку зашла Наташа, сказала: «Привет, барбос», сунула ему в рот конфетку и заплакала. Рекс конфету есть не стал, а лишь тихонько заскулил. «Нет больше у нас Серёжи, Рекс» – прошептала она и, плача, вышла, а Рекс, поняв своим шестым собачьим чувством, что произошло непоправимое, приподнял голову и завыл в полный голос...

…Посадив планёр в поле, недалеко от поселка, я, тупо уставившись в карту, пытался определить своё местонахождение. «Нужно идти в село» – подумал я и посмотрел в том направлении, где находился неизвестный мне населённый пункт. И вдруг увидел маленькую девочку лет десяти, которая бежала к планёру.

– Птица! Птица! – кричала она. – Какая красивая птица!

Она подбежала к планёру, поздоровалась с ним, а потом и со мной.

– Как зовут твою птицу? – спросила девочка.

– Её зовут «Бланик», – ответил я.

– Это некрасивое имя, придумай ей другое! У птицы должно быть красивое имя.

– Но я не могу придумать другое имя, так называется этот планёр.

– Тогда я сама придумаю имя для неё, хочешь?

– Ну, что ж, придумай, – ответил я.

Пока девочка придумывала новое имя для моего планёра, я спросил:

– Скажи, а как называется этот посёлок?

– Это Каперна.

– Какая Каперна? – удивился я, населённого пункта с таким названием на моей полётной карте не было.

– Та, что между Лиссом и Зурбаганом, – ответила девочка. – Разве ты не знаешь?

Я остолбенел. Боже мой! Куда я попал? В какие края занесло меня это облако? Как бы там ни было, но я не мог попасть в мир, придуманный Грином!..

...Лавочка перед подъездом была полна людей, наш двор сидел на ней всегда. Катя стукнула своей клюкой по растрескавшемуся от жары асфальту и проскрипела:

– Иваныч, ты опять по двору гулять? Побереги здоровье – посиди с нами.

– Да нет, Катерина Карловна, еще похожу на старости лет! А насидеться успею!

Уж скорее я угроблю своё последнее здоровье, сидя рядом с ними. И я пошёл вслед за солнцем, которое, делая такой же круг, сейчас заглядывало подобревшим светом на балконы.

У шестого подъезда я увидел, как трое больших ребят прямо на газоне избивают мальчишку. Я оглянулся. Где же гнев старухи Катерины? Где вопли возмущения? Как будто столь жестокое избиение было чем-то обыденным в нашем доме, а двор, лишь нахохлившись, смотрел за этим с лавочек, ничего не предпринимая. Мальчик уже лежал на траве, а его пинали, выкрикивая мерзкие слова, выливая всю свою жестокость в удары. Может, кто-то бы и смог пройти мимо, но не я. Повидал я в жизни много всякого, но чтобы так бессмысленно и исступлённо отдаваться животному инстинкту растерзания? Что живёт в душах тех, кто это делает? Что за бес? Я поскорее захромал туда и, как мне показалось, громко и грозно крикнул:

– А ну оставьте его! Я кому сказал?!

Избиение на мгновение прекратилось.

Ко мне повернулась пара ещё толком не оформившихся лиц – вытянутых и прыщавых. Что-то неприятное было в них, в этих больших ртах с толстыми красными губами, в раскосых глазах. Сигареты, алкоголь, шатание по городу до глубокой ночи и конопля с дальних полей – всё это оставляло свою кривую печать на мальчишках. «Это вы слабаки, а не он», – подумал я, глядя на лежащего мальчика.

– Слышь, дед, не лезь! – прохрипел один, разглядывая кровь на своём ботинке.

– Вали своей дорогой, старикан! – сказал второй, глядя на меня маленькими озлобленными глазами.

– Не твоё дело.

Обидно. Уважение к старшим в наше время – просто сказка. Его не существует, наверное…

Я разозлился и отчаянно кинулся вытаскивать мальчугана из передряги. Да только на этом всё и закончилось...

…Копию текста свитка Дина рассмотрела только в самолёте. Сверху шли ровные ряды непонятных символов. Внизу – изображение змеи, под ним – ещё несколько обрывающихся строк. Оставив лист бумаги на коленях, Дина задремала. Двигатели ровно гудели, за стеклом иллюминатора расстилались бескрайние поля облаков.

«Всё, что происходит вокруг тебя, рождается чьим-то намерением и происходит в определённое время. Ты можешь управлять событиями лишь на уровне образов. До тех пор, пока они не проявлены в твоём мире.

Когда же приходит назначенный час, события уже не остановить. Они произошли и записаны в книге реальности.

Учись уходить за пределы времени. Туда, где всё только начинается.

Там твоей воле будут подвластны все миры и все события в них. Ты сможешь сотворить любую реальность.

Но знай, что всякая реальность всегда будет твоим отражением».

Эти слова всплывали в голове, словно пузырьки на поверхности воды под дождём. Казалось, что она легко читает свиток, и он постепенно разворачивается у неё в руках, разворачивается…

Дина проснулась от резкого толчка – Ксюша трясла её за плечо.

– Просыпайся, посадку объявили.

Дина потянулась, слова ещё не отзвучали в голове, и чтобы не забыть их, она стала лихорадочно рыться в сумочке. Но не нашла ничего лучшего, как записать их на обратной стороне билета.

– Мне такой сон приснился – не поверишь! Словно я текст про магию читаю! – Дина потянулась, стараясь проснуться и натянуть на себя кофту, скомканную в углу сиденья.

– Удивила! Магия и легенды – твоя любимая тема. Только про них и читаешь! А тут ещё Алекс с его историями из древности. Сейчас окунёшься в цифры и будешь только расценки на билборды помнить. Пройдёт, как грипп, – фыркнула Ксюшка, стаскивая сумку с верхней полки.

Дина грустно вздохнула, погладив голову змеи.

Прохладный металл успокаивал и рождал предвкушение неизведанного…

Недавно я пересматривал свои рассказы и наткнулся на дневник многолетней давности. Писать дневники – занятия для юнцов. Сейчас я понимаю это как никогда хорошо. Наверное, пройдет ещё лет двадцать, и я, постарев, буду думать, что был неправ. Захочется вспомнить молодость. Ну, а пока… я с презрением рассматривал наивные записи и фотографию светловолосой красавицы, аккуратно вложенную на заднюю страницу. Я не помнил, кто она такая. Со скукой в глазах проглядывал все, что писал тогда в порывах чувств. «Да, юность – проходящая иллюзия, – думал я, – тебе кажется, что в мире нет ничего сильнее любви». А вот теперь – кого я люблю? Люблю свою кошку – костлявую и такую же выброшенную на произвол судьбы. А ещё люблю жёлтую лампу, к которой провода вдохновения несут свет жизни… И, конечно же, я люблю крышу. Крыша – мой дом, вся целиком, с каждой ее антенной, с каждым отслоившимся куском рубероида, с каждой застоявшейся лужицей. Покидал я её редко. Выходил во двор из подъезда и чувствовал себя на земле неуютно, скованно, как обезьяна, впервые спустившаяся с дерева, или русалка, получившая вместо хвоста ноги. Спускался я лишь для того, чтобы на свои копейки купить немного еды и поискать вдохновение в чём-нибудь ещё, кроме проводов.

Однажды зимой, вернувшись с такой прогулки по дворам, я обнаружил, что забыл закрыть люк на замок. Замок был маленький, но крепкий, мне его подарил один дворник во дворе. Проникся моей историей и попросил следить, чтоб никто чужой на крышу не залезал. Красть у меня совсем нечего, а я испугался – вдруг воры или наркоманы какие? Смешно, правда? Я верил, что у меня полноценный дом, какой бы он ни был. Не стоило его покидать так надолго. Я высунул голову, щурясь от январского солнца, и тут же получил удар по макушке. Тут бы вроде и поверить, что забрались бандиты. Да только удар был слабый, ни оглушать, ни делать мне больно захватчики не хотели. Я завертел головой и от неожиданности чуть не свалился с лестницы. Мне накинули что-то шерстяное на глаза и затянули на затылке. Я замер. Кто знал, чего ещё можно было ожидать от появившихся гостей. Меня попытались втянуть наверх. Над ухом послышалось кряхтение, но ни то я был слишком тяжёлым (в чём я честно сомневался), ни то нападавшие были слабоваты. Я осторожно вылез на крышу, теперь уже просто легонько подталкиваемый со всех сторон. Те, кто вёл меня, хранили молчание. Скрипнула дверь. «Завели в каморку», – понял я и почувствовал, что мой обогреватель работает. Там, где стоял рабочий стол, послышалось какое-то шушуканье. Затем ко мне подошли сзади и сняли повязку. Я ожидал увидеть сотрудников милиции в форме или каких-нибудь охотников за металлами в чёрных шапочках, с кусачками, даже инопланетян, выбравших мою крышу местом парковки своей тарелки, но только не это. Я даже протёр глаза, чтобы убедиться: не кажется ли мне? Передо мной стояли...

В июле из поэтических публикаций – два сборника Ярослава Каурова. Я уже упоминала этого автора, ругала за «эпохальность», и он, похоже, исправляется, теперь это уже не «одинокий греческий философ», а – «Словно талая вода я, / Промываю синеву». В общем, проще. Проще и веселей. Местами, правда, совсем уж весело («Тополь, добротою зачарован, / Шелестит ресницами ветвей…»).

Поэтический август открывает Марта Старр сборником «Миражи боли». Не сборник, а хэллоуин какой-то – треснутые кости, рваные вены и странные блажи:

…Моя странная блажь
Обнажёнными пальцами смешивать угли в камине
(Отгоревшая кожа – кусками на мраморный пол)
Опираясь на стены, вконец от тоски обессилев
Без огня твоих глаз. Я хватаюсь поспешно за ствол.
 
            (Марта Старр)

За ствол так за ствол... Но мне почему-то дерево представляется. И не любит оно, когда за него хватаются, отмахивается своими руками-ветками (всё-таки не ресницами, нет, Ярослав Валерьевич). Тем более что костюм у хватающейся такой «буйный», даже для маскарада.

В сборнике Лилит Мазикиной («Верхом на ветре») кровавости тоже хватает, но, по-моему, она не такая бутафорская. Не хэллоуин, другое. Нервность. Такая вот… эмовитость. Стихи или нет, но эмоциональные тексты точно. Очень частные...

...«Письмовник» до меня дошёл, можно сказать, случайно – попался на глаза в одно из посещений книжного магазина. Неброская обложка в пастельных, матовых тонах приятно выделялась из окрестной пестроты, как выделяется, бывает, благородный гриб средь глянца сыроежек, артистизма мухоморов и обаяния поганок. Изобразительная тема на обложке – две высохших головки полевых соцветий поверх листа состарившегося письма. Название романа – стилизация под рукописную строку. Сразу понятно: да, это тот самый Шишкин – эстет, лингвист, филолог, каллиграфический буквоед. 

Кто Шишкина читал, тот знает: это литератор в наиболее художественном, живописном смысле. Ткань его прозы столь образна и пластична, что непременно доставляет изысканное наслаждение. В сравнении с этим качеством, тема повести не принципиальна, ну а сюжет и вовсе – технологическая неизбежность вроде прошивки и проклейки переплёта книги; охотников до сюжетов я сразу отсылаю к массовым бестселлерам. Иначе говоря, если вы цените художественный текст, берите Шишкина вслепую, в любом сюжетном воплощении. Что, собственно, и было мною сделано без «взвешивания» аннотации и без «прощупывания» случайной выборки страниц.

Душевный отклик от произведения во многом зависит от настроя. Если вы настроились на определённого художника – не разочаруетесь. Если на конкретного музыканта – получите удовольствие. Так у меня вышло и в данном случае, с Шишкиным. Каждое слово – на своём точном месте. Каждый фрагмент – гармоничная завершённость. Каждое изображение – сочный кусок из жизни. Каждый образ – метафора. Каждая мысль – глубина. По большей части я просто плыву по течению прозы, отдыхая да изумляясь диковинным переливам. Иной раз, какой-нибудь омут заставляет напрячься. А иногда – поворот, и я цепенею от ужаса и восторга...

...Это кольцо на безымянном пальце ничего не значило. Оно не было ни обручальным, ни даже просто подаренным мужчиной. На 25-й день рождения его подарили родители, а она сама выбрала носить так, как обычно носят «обручалки»… Личная жизнь не складывалась, всё не возникал тот единственный, с которым в огонь и воду, и она даже не особо комплексовала по этому поводу. Вот только кольцо на безымянном пальце… Она почему-то начинала дико завидовать, когда где-нибудь в транспорте попадалась на глаза тонкая девичья или грубая мужская рука, на которой блестело кольцо. И она, чтобы отвлечься от этого, и сама решила «занять» обручальный палец. И заняла.

С Ромкой они познакомились на авиакосмическом салоне в Жуковском. В одной очереди за чаем стояли. Она была с подругой с новой работы, он – с одноклассником из Питера. Разговорились. Вместе смотрели на показательные самолеты, ругали американцев, которые испугались непогоды и летать практически не стали, и хвалили русских, которые на погоду наплевали и вытворяли в воздухе такие фигуры высшего пилотажа, что дух захватывало… Обсудили съёмные квартиры, родные города, Москву… Он дал ей телефон пресс-службы Минобороны – она подыскивала работу, хоть каким-то образом связанную с авиацией, уже тогда «болела» самолётами и вертолётами… Вместе уехали. На выходе из автобуса он подал ей руку, и она ощутила надежное тепло. Привычно нарисовала себе картину совместного будущего и осталась довольна.

Она была уверена, что он позвонит тем же вечером. В крайнем случае – на следующий день. Ждала этого звонка, телефон далеко не убирала… А он не позвонил. Она прождала неделю, потом забыла. Хотя осадок «несбывшегося» остался, конечно…

Если бы она знала, что виной всему её кольцо, она стала бы носить его на обручальном пальце? Ведь стоило переодеть на другую руку, и всё пошло бы по-другому, совсем другому сценарию…

...Любовь где-то задержалась. И как ни старалась Нюра, как яростно ни мечтала, ни один поезд не сходил с рельс рядом с Крюковкой, ни один интеллигентный врач или поэт не задерживался на промежуточной станции больше положенного стоянкой времени. И счастье, так мучительно ожидаемое, улетало в трубу, пропитываясь отвратительным железнодорожным запахом, стылостью и тоской.

Нюра старалась не унывать, но годы шли, ничего не меняя в её скудной на впечатления жизни. Когда ей исполнилось тридцать три, что-то вдруг выключилось в ней. Потухла надежда в глазах, безнадёжно отросла химическая завивка, вышли из моды давно не обновляемые наряды. А вся Нюра сосредоточилась в злобном укоре, который ежедневно бросала жизни за то, что та не дарит ей желанного счастья.

Нюра стала потихоньку выпивать, чтобы заглушить тоску и развеять мрачную предопределённость своего убогого существования. На какое-то время водка отключала мозги и расцвечивала серый перрон фантастическими оттенками безудержной радости. Тогда Нюра была особенно приветлива и весела с проезжающими, кокетничала с ними и смело предлагала остаться в Крюковке навсегда.

На её недвусмысленный призыв клюнул однажды застрявший в отстойнике вагон с гастарбайтерами. Заметив на перроне смазливую мордашку ещё вполне приличной, но подвыпившей женщины, ребята затащили её в вагон и оприходовали всем коллективом, будто последний раз вкусили женского тела перед долгим воздержанием.

А потом, когда вагончик тронулся, столкнули утешницу, потерявшую вид и сознание, в сухую траву придорожного оврага...

Шёл ноябрь 1942 года. Мне было три года с небольшим, но помню я отъезд папы на фронт хорошо. Подошла полуторка. В ней уже сидело несколько человек.

Мама умела себя всегда хорошо держать. Примером может служить то, когда умер в 1970 году младший сын, она при нас ни разу не плакала, но за три месяца после смерти похудела до неузнаваемости.

Отец работал директором в сельской школе. Время было трудное. Большевистской косой прошёлся продналог 20-х годов по деревням и весям сибирским, разобщив обитателей на своих и не своих, на непримиримые лагеря, посеяв вражду, зависть и мщение.

По состоянию здоровья отца нельзя было брать на фронт из-за порока сердца и прогрессирующего ревматизма. При большом голоде в первые месяцы войны государство выделило муку детям, тем у кого погибли отцы на фронте.

Председатель сельсовета Вилюжный с местными начальниками эту муку забрали себе. Давали долю и папе, как директору школы. А он знал, кому предназначался хлеб, как тогда называли муку.

– Вызывали?

– Зайди, Афанасий Герасимович. Что с отоплением в школе? Трубы печные успели починить?

– Всё сделали ещё до снега. А топим сухостоем. Доброго топлива не дают.

– А у Полянского в правлении был?

– Без вас, говорит, не может он дров выписать. Бери, мол, валежник, с тебя никто не спросит. А что он нам? На полчаса и хватает. Каждую перемену жжём, всё в трубу.

– Сейчас всем тяжело, Афанасий. Вот ты хорошо, успел выучиться до войны, теперь директорствуешь. Нужен ты деревне, и нашей, и всем вокруг. Ценим тебя. Обучение детей нельзя прерывать. Война, вот, окончится, нам образованные люди будут нужны.

– Товарищ Председатель, я же и говорю, война идёт, люди выжить должны. Вон, у Марьиных теперь ни отца, ни сына, а мы в лесу живём и не можем себя дровами обеспечить.

– Ты зря не говори. Есть закон, есть лимит. И нельзя этим пренебрегать. Так разреши, да уже завтра весь лес вырубят! Так нельзя. Государство там лучше знает. Вот и продовольствие нам прислало. Тебе тоже полагается, как директору. Я уже распорядился. Зайди к Арине Матвеевне на склад, забери мешок муки.

Отец понял, что дров не дадут. Значит, опять брать старшеклассников и самим сухостой рубить по пояс в снегу, вывозить да распиливать. Не привыкать. Но что там Председатель сельсовета про хлеб говорил? Не та ли это мука, что давеча со станции на подвозе гнали? Мешков, наверное, тридцать, не меньше. Так то ведь для сирот, кто кормильцев потерял. Отец посмотрел на Вилюжного сверху вниз – роста он был под два метра – и сказал, как выдохнул:

– Я сиротский хлеб не ем...