Архив публикаций за сентябрь 2008

…Вот смотри, насилие я рассматриваю, как нейтральное действие, а последствия этого действия уже имеют окраску в зависимости от того, на кого это действие распространялось. Уничтожение зла и всего дурного можно рассматривать как добро, ибо приводит к уничтожению первого и распространения влияния второго. Ибо два качества, две стороны разнонаправленных сил находятся в непрерывном взаимодействии и борьбе, и жизнь одной из этих сил напрямую зависит от смерти второй. Ну, вот например, смотри, представь себе двух людей – один безжалостный мошенник и проходимец. А второй – честный и порядочный человек. И вот, первый занес нож над вторым в желании его убить. Если я, как третья сила в этой ситуации, вмешаюсь и убью мошенника, то этим самым я спасу жизнь честному и порядочному человеку. Следовательно, моё действие, кровопролитие приведет к спасению жизни порядочного человека…

1 сентября, Сергей Арешин, сборник стихотворений «Слово и тень».

Слова есть, тени есть, сборник налицо, со стихотворениями сложнее.

И кутерьма эта словесная не плоха – сама по себе. И смыслы какие-то – всё-таки – вырисовываются. Но вот именно: та «сама по себе», а эти – «всё-таки». Не совпадают они...

Когда впечатление бессмыслицы (первое впечатление) проходит, видишь: нет, ну не абракадабра конечно, – но тогда… почему так похоже?

«…Мир станет тебе домом. Сергей Арешин» – «Да, согласна. Елена Зайцева», и зачем были все эти «абрисы» и «ауры» («Абрис – имярек смысла. / Аурой ему поза: / заповедь его свисла / чтобы разглядеть слёзы…»)? Т.е.: слова играют здесь в какую-то свою игру, с целым они не в команде. Ни «мир», ни «дом» не дашь через «абрисы», не отсюда совершенно этот абрис, – набросок, очертаньице, слабенько-сладенько-абрикосовенькое что-то, не станет этот абрикосик фундаментом ДОМА… Вот это несовпадение, разброс (игры и свеч) делают тексты «жидкими», рассредоточенными...

…Ночью я проснулся, так и не успев еще окончательно крепко уснуть, и заметил, что в зале горит свет. Забыли выключить? Или Наталья там? Да нет, она уже рядом спит. Значит, все-таки забыли. Надо пойти выключить.

Я встал и направился в зал. Уже в коридоре я услышал тихий голос. В зале кто-то был. Я осторожно заглянул в комнату и понял, что сплю.

На диване сидела Сюзанна и читала вслух какую-то книгу:

− «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов; уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей. Добывает шерсть и лен, и с охотою работает своими руками. Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой. Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим. Задумает она о поле, и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник. Препоясывает силою чресла свои и укрепляет мышцы свои. Она чувствует, что занятие ее хорошо, и − светильник ее не гаснет и ночью. Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено. Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся. Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в двойные одежды. Она делает себе ковры; виссон и пурпур − одежда ее. Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли. Она делает покрывала и продает, и поясы доставляет купцам Финикийским. Крепость и красота − одежда ее, и весело смотрит она на будущее. Уста свои открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке ее. Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности. Встают дети и ублажают ее, − муж, и хвалит ее: «много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их». Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы. Дайте ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее!»…

...Петр Сигезмундович Свищ по прозвищу Дезил Долбовский решил покончить с этим миром или, попросту сказать, решил повеситься. Он чинно накинул петлю на торчащую из потолка люстру и подтянул веревку, в результате чего люстра не выдержала и оборвалась, при этом больно ударив самоубийцу по голове. 

"Несправедливо”, – подумал Петр Сигезмундович Свищ по прозвищу Дезил Долбовский, когда его тело, покоившееся в деревянном ящике, накрыли крышкой. Тук, тук, тук – вылез один гвоздь, потом второй. Бряк, бряк – застучало по крышке, затем усилилось, а после наступила тишина...

…В один солнечный и, как всегда, замусоренный день Поэт почувствовал, что Поэзия обиделась на него. Поэт вдруг вспомнил мышку. Как она там, бедненькая, одна-одинешенькая в пустом домике? А почему я здесь, размышлял Поэт, неужели из-за куска хлеба я позабыл-позабросил стихи? Нет, это недопустимо! Мусор жизни не может отнять Поэзию! Так Поэт воевал сам с собою и решил, хотя бы ночами воссоединиться с любимой Поэзией. Сначала для освобождения от въевшейся в душу ежедневной грязи он разгуливал босиком под молочным лунным светом, вдыхал аромат растений, пропитанных ночной росой. Поэт обнаружил: оказывается, цветы в саду ночью сбрасывают дневное лицемерие и наполняют волнующим ароматом весь сад. Днем это были обыкновенные, пусть экзотические, красивые, но неароматные цветы, на каждый из которых была потрачена уйма денег. Богач привозил откуда-то особую почву, поливал особой водой, но неблагодарные цветы не дарили ему ни капли своего аромата. Богач думал, что так и должно быть, что в этих цветах нет, и никогда не было аромата…

...Память. Ты привередливая штука: как картинки из калейдоскопа, исчезают из тебя дорогие нам моменты, ценные сведения, важные даты. Но, в то же время, с какой скрупулезной, педантичной точностью ты каждый раз восстанавливаешь омерзительные картины стыда и провалов, то липкое, что хотелось бы забыть, разорвать навсегда, на тысячи и тысячи мелких кусочков, а затем – сжечь в пламени ненависти. Ни одного удара, ни одного липкого прикосновения, ни одного из многочисленных ракурсов светящейся лысины не давала забыть Маше память. Расплывчато-добрые люди лишь зря расточали свои улыбки – они ни чем не искупят своей вины, ведь это их среда взрастила всю мерзость и пакость, через которую она прошла. Как же сказать ему – честнейшему и чистейшему из людей, – что с ней стало? Не сказать нельзя. Никакой лжи не может существовать между любящими людьми (сможет ли он теперь так же ее любить?). Все стало еще хуже после посещения врача, который с довольным лицом поздравил ее со здоровой, восьминедельной беременностью. Само это слово звучало противно, призывая память с ее неизменными картинами. Надежды на новое начало исчезли, как пожелтевшие листья, влекомые дождевой водой в сточную канаву. Прошлое, назойливой детской ручонкой тянуло ее за подол, вставало тенью над всем, что есть и будет...

...– Что же нам всем дано? – Жизнь, – сказал я вслух. Каждому человеку что-то дано, и у каждого – свое. И независимо от того, малое или большое получил человек, главное – то, как он с этим обошелся, как он отвечал на каждую возможность и что он оставил после себя. Да, именно так, – подумал я и произнес вслух: «Бессмертный след на песке времени». В какой-то философской книге я прочитал эти слова и теперь они пришли мне на память. Я молодой, и от меня сейчас зависит, каким будет мое будущее, и как я поступлю с тем малым и большим, что мне отпущено. Вот Горев и его история. Что можно сказать о нем? Он говорил, что в его жизни настоящими и человеческими были те несколько лет, которые он провел со своей женой и детьми. По своей вине – как он говорил – он потерял самое дорогое в жизни. И с тех пор он живет только прошлым, а настоящее заливает пьянкой. Ну и что? Он сам во всем виноват. Но мне ведь стало его жаль, и я назвал его хорошим мужиком, потому что почувствовал так. Потеряв все и растратив жизнь впустую, он никого ни в чем не обвиняет, а винит только себя. Он не жалеет себя и точно знает, что было хорошо в его жизни, а что плохо. И судьба тут не при чем. Например, Васька и Саня только тем и занимаются, что винят всех вокруг, да жалеют себя. Их тоже жаль, но нельзя почувствовать к ним уважения. С Горевым все по-другому...

...Адам вернулся домой в полдень.

В прихожей он щелкает выключателем, но свет не зажигается. Адам смотрит на лампочку и удовлетворенно хмыкает: «бардак усиливается».

Он открывает потекший холодильник, смотрит на оплывшее масло, на колбасу, молоко и вспоминает, что не ел со вчерашнего дня, но чувства голода – нет.

Шум с улицы заставляет его подойти к окну.

Через улицу, визжащей стайкой в развевающихся халатах, несутся четыре девушки-продавщицы. Одна спотыкается, бегущая следом кидается на нее и девушки катятся по асфальту. Он с болельщицким азартом наблюдает за этой сценой, не сомневаясь в ее исходе.

– Что ж ты, дура, сопротивляешься! – говорит он с улыбкой и собирается отойти от окна и, вдруг, чувствует смертельную угрозу. Адам кладет руку на грудь – там, где перо – и с беспокойством вглядывается в улицу.

Он не слышит звона разбивающегося стекла, но видит разбежавшуюся по нему сетку трещин. По голове ударяет, словно молотом, и его отбрасывает в угол, к холодильнику.

Горячие ручьи крови заливают глаза, но он успевает заметить раскрытое окно на четвертом этаже дома напротив.

С трудом достав перо, он прилепляет его к кровавому месиву на лбу...

...Было у Сереги в последнее время одно увлечение, которое еще никак не успело проявить себя внешне, но затронуло внутренние струны его души до самого сердца, а, может, и селезёнки.

Если говорить грубо, без лишних экивоков, увлекся Серега расовой теорией. Стал почитывать книжки на эту тему, но тайно. Ибо, как я уже сказал, был парень неглупый, даже совсем неглупый, и понимал, что несмотря на всю нелюбовь самой власти к евреям и прочим инородцам, она, т.е. власть, каким-то непостижимым образом совмещала эту нелюбовь с интернационализмом и всеобщим братством. Чем больше читал Серёга эти книги, тем больше отклика находили они в его душе. К Гитлеру с его нацизмом и отношением к славянам как к недочеловеком это не имело никакого отношения, совсем наоборот. По всему выходило, что это не германцы, а именно славяне и были истинные арийцы, что практически все подвиги германских племен, на которых зиждется немецкая национальная гордость, были совершены не ими, то есть племена-то были одни и те же, но вот были они вовсе не германскими, а, наоборот, славянскими.

А особенно гордился Сергей Феодосьевич Заломов, что был он плоть от плоти русский человек, с какой стороны на него ни посмотри. Хоть с папиной, хоть с маминой...

...Но в такие весёлые дни время летит незаметно, поэтому вскоре часы пробили шесть, и к стадиону стали подходить менее хитрые и менее расчётливые. Ровно в полседьмого ворота открыли и на стадион хлынул огромный поток людей. Каждому хотелось быть первым, поэтому все протискивались как могли. Кто-то толкался локтями, кто-то пытался проползти на четвереньках, а одна красивая девушка обещала недвусмысленное свидание каждому пропустившему её мужчине. Но в этот день даже женские чары не действовали, люди хотели только одного – увидеть суперусовершенствованный ХОЛОДИЛЬНИК нового поколения.

Когда стадион был заполнен до отказа, входные двери закрыли, и за боротом счастья осталось огромная людская толпа. Вскоре толпа озверела и стала пытаться взять стадион штурмом, пуская вход кулаки, палки, цепи и камни. Милиционерам ничего не оставалось, как применить силу, и после того, как было застрелено несколько особо буйных, толпа медленно, словно слеза, растеклась по улицам города. Для них день радости был закончен.

Зато на стадионе всё только начиналось...

...Отец Серого слушал эту женщину сосредоточено и даже с напряжением, но потом внимание стало уплывать от него. Почему-то он вспомнил, как его принимали в пионеры, потом – как утащил со свинофермы поросенка, и его выгнали с работы. Воровали все, а выгнали его, и это было так обидно и неправильно. Тогда он кричал что-то, потом напился, побил окна своему бывшему начальнику, а потом пил уже не просыхая. Жена тоже пристрастилась к спиртному, вначале с горя, чтобы забыться, потом это стало болезнью и образом жизни... Это было когда-то давно. Он не помнил, когда точно, потому что уже долгие годы не чувствовал ход времени. Сейчас было утро, солнце поднималось все выше и выше, нежные утренние тени становились четче... Таял утренний свет, предметы стали приобретать более контрастные оттенки, беспощаднее высветились лица, таяли запахи, обострившиеся от ночной прохлады, уменьшалось что-то в нем, исчезало что-то, наполнившее его сегодня, ему стало страшно сложно и непонятно все опять... сложно... непонятно жить... он, словно вернулся в мир, из которого исчез много лет назад. Вдруг он вспомнил, что в огороде, среди мокрой капусты у него спрятана бутылка водки, холодная, сонная, прозрачная, покрытая праздно стекающая каплями, немного запачканная черной рыхлой влажной землей, с красивой блестящей этикеткой, полная радости, смысла, красоты. Она была честной, кристальной, волнующей, одинокой, ждущей и ищущей его, обещающей простоту, кристальную. И он понял, что именно эта протяженность, прозрачная красота смысла, льющаяся благодать может все вернуть, тот большой мир, так странно подступивший и так просто исчезнувший...

Этот образ преследует меня. Порою снится мне так живо, будто я опять переживаю тот день. Порою встает перед глазами среди белого дня: когда я тушу свиные ребрышки на кухне, когда случается такая же погода, когда вижу девушку в высоких перчатках – малейшая зацепка, и я уже бессилен выпутаться из воспоминаний, липких, как клей…

Несколько раз я пытался записать его. Может, в этот раз у меня получится. Я разделю его с бумагой, и, может, тогда он перестанет мучить меня своей прекрасной болезненностью, своей драгоценной недостижимостью.

 «Весенняя литораль», так мы договорились называть те короткие каникулы...

...Первым, что Эдик увидел, выйдя из камеры, была больничная койка на колесиках. На ней была белая простыня. Белая-белая. Ручки «каталки» поблескивали хромом.

«Омоновец»-Вася скомандвал:

– Давай ложись сюда, руки по швам!

– А зачем ложиться? Я сам ходить могу...

– Много будешь знать – скоро состаришься! Юра, вколи ему... успокоительное...

Последняя фраза была обращена ко второму «омоновцу». Тот достал из кармана брюк какую-то железную штуковину, похожую на пистолет, только сверху был приделан флакончик с зеленой жидкостью. Он снял с железяки колпачок, прислонил к ее к бедру Эдика и нажал на «курок». В ногу через брюки вошла игла. Эдик непроизвольно дернулся, но тут же боль прошла и «омоновец» убрал свою «игрушку». Инъекция заняла, наверное, секунду. Так же быстро дал о себе знать эффект.

Ноги подкосились, стали «ватными», лица «омоновцев» затуманились и все вокруг, вдруг, оказалось в какой-то пелене. Эдику даже понравилось это состояние. Голова как-то приятно гудела, все переживания остались позади, стало даже интересно. Никакая «травка» такого «прихода» не давала. Эдик еще раз подумал, что сейчас могут «отпетушить», но и эта мысль его больше не смущала – «один раз не педераст».

Его уложили на «каталку» и пристегнули ремнями. Эдик смотрел на «омоновцев» и улыбался. Даже своих пяток Эдик уже не чувствовал, зато в голове взрывались приятные «пузыри» эмоций. Улыбка уже переходила в оскал, изо рта потекла струйка слюны, но рот Эдик закрыть не мог, впрочем, его это сильно не волновало.

«Каталка» катилась по коридору, а Эдик лежа на спине провожал взглядом лампы под потолком. Ему нравилось, как они появляются в поле его зрения и улетают куда-то в неизвестность. Потом лампы кончились. Свет стал ярче, и это Эдику тоже очень понравилось.

«Омоновцы» куда-то пропали, зато появились люди, одетые в голубые и зеленые комбинезоны, в каких-то смешных шапочках. Эдик еще больше заулыбался, увидев эти шапочки, и еще больше открыл рот и пустил очередную порцию слюны. Лица людей тоже закрывали какие-то странные штуки на резиночках.

Потом Эдика раздели догола и стали разрисовывать черным маркером, что привело его в неописуемый восторг. На большой палец руки надели «колпачок» с проводом, и Эдик понял, что сейчас начнется самое интересное.

Над головой зажегся яркий свет из какой-то круглой «штуки», в которой было еще шесть круглых ламп. Вокруг слышались разные голоса, но Эдик даже не понимал, о чем они говорят, тем более, что слова они говорили какие-то странные. Инсулиновый. Резекция.

Перед лицом замаячили глаза серьезного дяденьки с мохнатыми черными бровями. Эдик хотел их потрогать, но руки не слушались. Они совсем не двигались, это тоже показалось Эдику очень веселым.

– Поехали... – буркнул из-под маски бровастый.

Несколько пар глаз склонилось над Эдиком, а «бровастый» все время говорил какие-то слова и бренчал сверкающими предметами. Эдик на них уже не смотрел, он рассматривал шкафы. Да, за спиной у бровастого стояли огромные белые шкафы с ценниками, как в магазине.

На каждом шкафу ценник и зеленая лампочка. Странный только это был магазин, все цены на ценниках непонятные: «Печень R(II)+», «Почки R(II)+» «Легкое П R(II)+» «Легкое Л R(II)+» «Желудок R(II)+»...

Дочитать все бирки не получилось. Через несколько минут после того, как зажегся яркий свет, Осирис передал Эдика Анубису...

…«Скорая». Я рассказываю о ней, а у самого внутри начинает бушевать ураган эмоций. Нельзя там быть равнодушным, это неестественно. Иначе просто невозможно… невозможно забежать на высокий этаж с полными руками, невозможно забыть, что сегодня еще ничего не ел, невозможно одним словом успокоить истерику семьи, невозможно попасть в ускользающую вену умирающего человека…

…Через какое-то время работы появляется специфическое чутье «на беду». Это когда едешь на относительно безобидный по форме вызов… смущенный мужской голос по «03»: «…Я, это… желудок чего-то болит… тошнит, в грудь отдает, и голова сильно кружится… плоховато чего-то… я бы … это … доктора бы, а ? Чё-то я до поликлиники… это… не дойду… похоже… Уж извините…» …а в голове уже начинает складываться диагностическая мозаика. «Взрослый мужик на похмелье «скорую» не вызовет… больной живот скорее крепким чаем полечит… про рвоту вообще не расскажет… уж если доктора зовет… плохо там… Боли в эпигастрии, внезапная рвота, слабость, отдает за грудину… не инфаркт ли там ? «Задний»?...» …и уже тревога передается водителю и бригаде… бежим, перепрыгивая ступеньки, и вот он, «клиент», лет 50, сидит на постели, лицо серое, потное. Рядом перепуганная жена, приподнимается к нам на встречу, пытается что-то объяснить… Мужик начинает судорожно зевать… «Т-т-твою мать!!!! Сейчас врежет!!!» Хватаем его, кто за что, и сдергиваем на пол. Вокруг шум и безумная суета, но каждый делает свое и делает это максимально быстро и точно… уже развернут дефибриллятор, уже зацепили кардиограф, интубационную трубку и катетер под ключицу загнали одновременно… «Руки-ноги БРЫСЬ!!!»… отскакиваем от тела. Разряд!!! Сестра висит над грудной клеткой, в руке шприц с длинной иглой. Ловит глазами доктора… Секундная пауза… гипнотизируем ленту кардиографа… Прямая! … «Давай!… нежненько!!!» …зависаю над мужиком. Аккуратно начинаю непрямой массаж... Три-четыре-пять… на ЭКГ каша… «Дышим» мешком… еще … три-четыре-пять… Заводись, гад! Не видишь, стараемся!!! Посторонний шум в углу… обвисая, ползет по стене спиной жена, закатывая глаза и начиная утробно выть… «Света!!!» … Медсестра поднимается с колен, два шага, подхватывает не успевшую рухнуть тетку… Тр-р-ресь!!! Звонкая оплеуха мгновенно затыкает истерику…

... – А вот на этого красавца посмотрите. Новейший образец военной техники. Мир-аш42!

– Неужели настоящий? – Боря восхищённо вглядывался в плавные изгибы серебристого штурмовика.

– Спрашиваешь?

– Это правда, что им управлять очень просто? – спросил Боря. – В «Орбитальных войнах», говорят, кабина пилота полностью такая же.

– Да, – ответил седоусый мужчина из толпы, – виртуальная игра «Орбитальные войны» разрабатывалась на основе военной учебной программы. Добавили в неё красочных локаций и вражеских единиц вымышленных. А так – чистой воды симулятор полёта военных кораблей нового поколения.

– А вы откуда знаете? – удивился гид.

– Служил раньше в космофлоте. Летал на таком звере. И не только на таком.

– А он может улететь в космос? –  спросила десятилетняя девочка.

– Да, он в рабочем состоянии, – сообщил экскурсовод. – Мало того, снят с системы блокировки двигателей. По окончании экскурсии, любой желающий, за отдельную плату, разумеется, может покружиться в нём по лунной орбите.

– Я хочу! Я хочу! – чуть не оторвал папин рукав Боря.

– А вот здесь мы видим…

Раздался вой сирены. Помещение замерцало красным.

«Тревога! – предупреждали все громкоговорители. – Марсианские экстремисты объявили войну. К орбите приближаются вражеские корабли. Всем экскурсоводам: провести свои группы в укрытия! Без паники. С Земли уже направлена армада перехватчиков».

– Борька! Где наш сын! Боря! – звали родители, уносимые потоком толпы вглубь убежища.

Им и в страшном сне не могло присниться, что их двенадцатилетний сын полезет в штурмовой корабль давать отпор вражеским силам...

Олег Михайлович решил подать в суд на народ. Ну не то, чтобы решил, а просто был вынужден подать в суд, пусть он разбирается.

Все началось с того, что накануне он, собрав все свои документы что есть, вплоть до удостоверения сотрудника музея, где он работал, направился в налоговую инспекцию, чтобы зарегистрировать себя как предпринимателя и начать новую жизнь, как и миллионы других, казалось бы, счастливых людей. Несмотря на то, что Олег Михайлович очень любил свою работу и гордился ею, проклятая нужда диктовала совсем другое, и он понял, что на голом энтузиазме долго не продержаться, как говорят, с благими намерениями путь только в ад.

В узких коридорах двухэтажного дома налоговой инспекции накопилось столько людей, что казалось, будто их насильно запихивали сюда с целью запрессовать в полиэтиленовые пакеты и прилепить наклейки, как на экспортную продукцию. Было тихо, но пахло отвратительно, и Олег Михайлович, впервые вдохнув полной грудью человеческий запах, не обрадовался этому, захотел вернуться назад, придти потом, но краешком уха ухватил жалобные разговоры двух женщин о том, как хорошо, что сегодня так мало народу, и остановился. Мало-помалу он осмотрел ожидающую толпу и внедрился в её гущу. Он был небольшого роста и потому быстро нашел себе местечко около какой-то двери и, уткнувшись в стену, прижал свои документы к груди, точно кто-то собрался их у него отнять. Запах был невыносимым, и впервые в жизни Олег Михайлович возненавидел себя за то, что у него такой малый рост, поскольку все ожидающие люди, высоко задрав головы, дыша расширенными ноздрями, все-таки ловили глотки свежего воздуха, временами влетавшего в коридор со стороны кабинетов. Он тоже задрал голову, высоко поднял нос, но все впустую. Так что пришлось ожидать как есть. Народ стоял смирно, поскольку места было крайне мало, и этим он напоминал стоп-кадр, лишь временами, когда открывались двери и какой-нибудь возбужденный человек, выскочив оттуда с бешеными глазами, искал в плакатах на стенах какой-то новый закон, толпа шевелилась, качалась, словно густой прокисший кефир в пакете. И еще тогда, когда по коридору проходил важный инспектор, медлительный и пузатый, народ покорно прижимался к стенам, друг к другу, дабы освободить дорогу начальнику, и при этом еще и улыбнуться, выказывая преданность власти...

...Лесовой возненавидел его в первый же день и ненависть эта в нем только разгоралась. Повышенное внимание и хорошее отношение к слабоумному Хохотуну со стороны персонала его сильно коробило. Лесовой негодовал про себя и скрипел зубами. Хохотун страдал низким артериальным давлением с приступами острой слабости, во время которых он неподвижно лежал и смотрел в потолок немигающим взглядом. К нему приходил врач, назначал кофеин. Капельницы ему стали делать через день, они снижали и без того низкое давление. Лесовой глотал таблетки, ходил на массаж, ходил в водолечебницу, но капельницу ему не назначали. Это его злило больше всего, ведь капельница это самое эффективное лечение. Так считал Лесовой и чувствовал себя обделенным. Так считали все старики госпиталя.

- Амебу привечают, а человека достойного игнорируют! – жаловался он совершенно глухому соседу по палате.

То ли от нервов, то ли от смены погоды (за окном разыгралась метель), но кризы у Лесового участились. Случались они у него в самое неудобное время, ранним утром, когда все спят беспробудным сном. Днем он ходил замкнутый, сопел, бубнил что-то себе под нос и поглядывал на своего медлительного соседа. Рано утром коридор взрывался сиреной, к Лесовому бежали со всех ног, мерили давление, скрипела тяжелая дверь сейфа, доставали спасительную таблетку. Всем хотелось спать, врач и медсестра спешили выдать Лесовому положенную дозу и вернуться в еще теплую постель. Спешили и не замечали, как Лесовой украдкой выталкивает маленькую белую таблетку на губу, а потом хватает ее быстрым движением руки и прячет в заранее приготовленный пакетик. После этого Лесовой прятал пакетик с сильнодействующей таблеткой в тумбочку и спокойно засыпал. Так было не раз и у него их накопилось несколько штук.

Катастрофа случилась утром, сразу после завтрака....

...Это основные моменты данного фильма об экзорцизме. Не ручаюсь за абсолютную точность передачи и последовательности событий, но то, что эти кадры и были самыми захватывающими (с точки зрения режиссера) моментами, так это сто процентов! Не знаю, испытала ли шок юная героиня этого фильма, или покраснели ли молодые зрители в присутствии родителей, но я лично был потрясен и оскорблен до глубины души.

Гражданин из бывшего СССР уже начинает привыкать к иностранным и уже (как это ни печально!) к отечественным фильмам, где в изобилии присутствует матерная ругань, просто ругань, кровища, порнуха и прочий хлам; и напрочь отсутствует сюжетная линия, привлекающая не зрелищностью, а какой-то идеей.

Ну, на какие мысли, скажите мне, граждане-товарищи, может подтолкнуть данный «Изгоняющий дьявола»? Я могу предположить: почему не показали крупным планом окровавленную письку? какого хрена маленькую сучку не трахнули психологи, если она им предлагала? и видела ли мамаша щель этой малолетки, когда лизала ее?

Вы, может, еще возмущаетесь и оскорбляетесь за ваших детей?! Напрасно, если они еще так не думают, то после нескольких таких же «Изгоняющих» они начнут так думать! Ибо то, что мы переживаем и перетираем сейчас, есть просто продукт нашей эпохи. Но, заметьте, что в наших силах решить: бездумно принимать все, чем нас пичкают СМИ, или же задаваться вопросами и ставить все под сомнение. А именно – жить и мыслить, а не взращиваться и быть перегноем...

...Со временем понимаешь, что истинны только чувства. Пройдет какое-то время, померещится звонок телефонный, поднимешь трубку и твое «алло» намертво врежется в пустоту длинного гудка – и только тогда вдруг четко осознаешь, что любимый никогда не ответит. Не будет больше ни слов, ни взглядов, ни улыбок, живого интереса. И только тогда в кругу полного одиночества проймет настоящая горечь утраты, когда это «алло» останется без ответа. Тогда и поплакать можно. И нужно. Чтобы полегчало хоть немного.

Самое уродливое, что при всем при этом также будут падать снег, дождь, ездить машины, скрипеть соседская дверь.

Про смерть еще напоминают закаты, но я их откровенно ненавижу. Тоже мне радость – смотреть, как медленно догорает день.

Красивый закат означает красивую жизнь и красивую смерть, а где их взять в наше время, наполненное до основания суетой? Зато после смерти любимых мы все становимся мудрее, нас уже не трогают грязные ботинки, злые фразы в переполненном автобусе, так и хочется сказать: «Люди, давайте беречь друг друга, ценить единственную нашу земную жизнь», но даже это не тронет. Каждый раз, каждый отдельно взятый человек наступает на одни и те же грабли: чтобы научиться любить, беречь, – надо сначала обязательно потерять. Это, увы, аксиома...

...Так иногда бывает, что жизнь, текущая плавно и вполне закономерно, попадает в зависимость от случайных обстоятельств, которые исподволь, незаметно и шаг за шагом вклиниваются в жизнь, что постепенно начинает терять свою планомерность и значительность, дробясь на отрезки, дающие тебе за какое-то мгновение, протяженность которого не превышает порой и десяти минут, ощущение полноты и радости жизни, к которым ты полз всю свою жизнь изо дня в день, не зная, где подкараулит тебя счастье.

Особенно когда счастье сопряжено для тебя со смыслом жизни, и ты пытаешься искать его по учебникам мудрых жизневедов, а оно оказывается, как всегда, не здесь, а рядом, сбоку, и ты, вначале униженный его непритязательностью и недалекостью, отрицаешь его, но потом, под воздействием этих же самых обстоятельств, начинаешь замечать то, чего раньше не видел никогда, и эти самые обстоятельства, проявляясь незаметно, но постоянно, меняют твой взгляд на мир, и ты удивляешься этому появившемуся новому зрению так, если бы был до этого слеп...

...Скоро превращусь в настоящего монаха. Каждый день хожу в церковь на Конюшенной площади, говорят, что местный настоятель, отец Константин из нашего рода-племени, учился вместе с Караченцевым в школе-студии МХАТа. Я наблюдаю за одним дьяконом, снимаю всю его фактуру, движения, характер. Что удивительно, по-моему, они действительно верят во все это. А что, если Касатский тоже верил? Но как, и во что? Лев Николаевич, во что веруете? Можно ли уверовать на сцене? Господи, если Ты есть, прошу Тебя, помоги, будь лапушкой. По вечерам пытаюсь читать, не могу, засыпаю. Лиза допивает все последние соки, завтра уйду от неё. Первая сцена получается прекрасно: я молюсь, затем слышу стук в дверь. Я её хочу еще до того, как впускаю её к себе в келию, идет монолог, я закрываюсь, продолжаю молиться, считаю до ста, вхожу к ней, гаснет свет. Со второй сценой по-прежнему проблемы, это нельзя сделать!!! Невозможно, Сергий верует, сто процентов даю против одного. Для того, чтобы это сделать, необходимо верить, и так, как он. Это не фарс, здесь есть что-то гораздо глубже, но как это сыграть? Придумал себе подмену обстоятельств, представляю себе, что в зале сидит Лиза и наблюдает, как я развлекаюсь с Ксенией Р., но, что удивительно, это меня не останавливает, а напротив, только еще более и белее возбуждает. Пытаюсь представить, что в зале вместе с Лизой моя мать, моя сестра, моя учительница начальных классов, в общем, все, кто верят, что я не подонок. Это не может меня остановить...

С каждым разом все тяжелее возвращаться с задания. Люди становятся не такими непосредственными и близкими к матери-природе, какими я их помню еще 3-4 поколения назад.

Раньше смерть подопечного была естественным явлением, как опадающая по осени листва. Я закрывал им глаза и не видел в их стеклянном отражении ничего, кроме голубого неба, звезд или тающих облаков. Никогда прежде не было там ни вопроса, ни намека на узнавание.

Потом что-то начало меняться, а, закрывая глаза последнему старику, я чуть не обжегся. Он все знал, он понял, кто я такой, хотя я пробыл с ним всего несколько недель...

Не помню, как там по паспорту, но большинство звало его Михалыч. И начало его истории было довольно банально, как и прозвище.

Тяжелое послевоенное детство. Рано потерял родителей. Помыкался даже по интернатам.

Потом много работы, в основном – тяжелый физический труд. Зато удачно женится. Хозяйственная жена, сын, дочка, внуки.

Родные дети на него совсем не похожи. Не нюхавшие в жизни пороху, они выросли парниковыми нарциссами. При этом, насмотревшись на тяжкий путь отца, прилежно учились и усердно тянулись в высший свет.

До высшего света, пожалуй, так и не доросли, но от корней оторваться успели.

 Сына звали Вадим. Он очень рано потерял интерес к надеждам и наставлениям предков и уехал на Запад, в поисках новой жизни. О себе вестей более не давал, да и не мог бы, утонув через полгода во время драки в одном из каналов Амстердама.

Дочь же, скорее, силой обстоятельств, осталась в семье. Да еще принесла в подоле двойню.

Мой старичок никогда не позволял себе сентиментальничать по молодости. А тут вдруг увлекся внуками и вылил на них всю дарованную ему природой, но неизрасходованную нежность.

На этом бы и поставить в его простой, но светлой биографии точку. Но у судьбы Михалыча был припасен неприятный оборот...

...Настоящее стало выглядеть нелепым сновидением без конца. Иногда я выходил на площадь города, садился на большой камень. Меня удивляло павильонное солнце, небо, властно держащее землю под колпаком. Там, где я был с ним, небо и солнце не казались такими равнодушными, облака не плыли так гордо, а танцевали и приглашали танцевать… Однажды я вышел на балкон в полночь, было темно, на соседних балконных веревках сохли простыни. Я любовался ими: с одной стороны они, выкрашенные ночью в краску чернее черного, были черны, с другой, освещенные легким светом комнатной лампочки, отливали золотом. Чернота и золото, отграниченные такой четкой и прямой линией. Не сводил с них глаз. А потом пошел дождь, и на балкон вышел хозяин, раздетый по пояс, небритый и большой. Он отцеплял прищепку за прищепкой, разрушал всю красоту, все совершенство вещи. Я понимал, что, должно быть, он страшится, что простыни вымокнут, но чего бояться мокрой простыни, пройдет ливень, и она снова станет сухой. Такие вещи никак не укладывались в моей голове, не могли уложиться. Из мелочей складывается отношение к крупному.

Но нет, я вовсе не был странным, всему изумляющимся чудаком; ни чудаком, ни чужим. Я работал, как и все, говорил с людьми о фильмах, машинах, последних модах, девушках, шутил, мне отвечали, мне улыбались. Во время разговоров мне никогда не было тошно, всегда после. Тогда окружающее теряло всякую значимость, мои шутки, слова становились мне же и ненавистны, они как-то находились вне меня и возникали не во мне. Непонятно, зачем, я пересиливал себя, чтобы озвучить то, что вне меня, приписывал себе то, что мне вовсе не принадлежит. Тогда я вспоминал наше с тем странным человеком молчание, оно делалось каким-то таинственным счастьем и возбуждало во мне непередаваемое чувство печали, на которую пролили много-много света и добра, все вечное отражалось в том молчании, вся вечность…

...Тут и дед вышел с саквояжем из комнаты. Сел за кухонный стол. Коленки трясутся. Не доводилось еще в тюрьме сиживать. Бабуля, знай себе, караваи лепит и в печь отправляет. Какие готовы, те на стол выкладывает. Соколик, который из подпола – выбрался, отряхнулся от паутины и пыли. Позвольте, говорит, гражданочка Мария Филипповна, вас побеспокоить. Оттеснил от буфета и давай шебуршать банками да стаканами с тарелками. Дед как увидел, куда он полез, так сразу и напрягся. Все! Приехал! Сейчас обладатель галифе вытащит тряпочку, а в тряпочке самое ОНО и есть. Как у гадалки. Фёдор Никифорович лежит тебе прямая дорога в казенный дом. Вещички-то собрал, пора и сухари складывать. Опер шуршал-шуршал, буфет закрыл и давай дальше по полкам шнырять. Не нашел?! У деда глаза на лоб. Чудеса в решете! Долго ли, коротко ли – уморились искать. Хлеб вновь испеченный, тут же на столе, на полотенце. Сдвинули они хлеб на бочок стола, в сторонку, заполнили на столе протокол. Не найдено мол ничего. Расписались все. Дед тоже подпись поставил. Принесли извинения, дед их принял со всей душой. А спина-то у самого мокрая. Не поймет ничего. Ногой саквояж с бельишком и сухарями задвинул под стол. Провожать гостей незваных пошел. Покурил у калитки – убедился, что не вернутся гости дорогие. И в дом. «Маруся!», – говорит: «Да как же так? Где револьвер?». Бабуля ему и рассказала, как дело было. А дед и говорит ей в сердцах: «Дура ты, Маруся, дура! А вдруг в нем патроны бы были?». А Бабуля в ответ: «Бахнуло бы и шут с ним. С патронами, без патронов – все одно в тюрьме сидеть. Была бы я дура, Федя, ты бы уже нары обживал в районном НКВД!»...

...Михаил Рахунов. Этюды о России.

Первый стих смаковал несколько раз. Потому что понравилось, потому что осталось приятное послевкусие, ощущение реальной картинки, в которую хочется вселиться и жить там, и кружиться вместе со снежинками «раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три».

В следующем стихотворении «жить» не захотелось. Сначала подумал, что попал в лес, в гости к пауку. Оказалось – нет, скорее всего, на дачу. К курящему человеку. Да ещё и машины рядом. Последнее четверостишие пришлось по душе. Люблю, когда во взрослом человеке просыпается ребёнок. А для поэта, считаю, этот момент просто необходимым.

Прежде чем написать что-то о третьем стихе, пришлось поискать первоисточник, а именно, картину Э. К. Берн-Джонса "Ангел, играющий на флейте". Зная по себе, что первое впечатление не всегда является правильным на сто процентов, я возвращался к картине несколько раз. И каждый раз снова перечитывал стих. Пока не ощутил полное совпадение своего восприятия и того, что видел на мониторе, а именно, строчек Михаила Рахунова и полотна Берн-Джонса...

...Ванечка был поздний ребенок. Расчесывая ему на ночь взбесившиеся локоны, мать, не удержавшись, гладила их мягкой ладонью.

Он отстранялся, ему делалось стыдно.

Но он и, правда, был хорошенький: в темной фланелевой рубашке, с едва пробивавшимся пушком, милыми, доверчивыми глазами. Его мир был черно-белым, как шахматы, он делился на успевающих и тех, кому учеба не впрок. Таким давали списывать, смеялись, как над Гогой, которого тянули за уши благодаря связям. А Ванечка не сомневался, что ему воздастся за аккуратный почерк, за плывшие перед рассветом сумерки, когда, отворотив одеяло, мать трясла за плечо: «Смотри, опоздаешь…»

Казалось, так будет вечно.

Той весной отец умер.

О чем писать дальше? Из любой жизни получится много рассказов.

Ванечка с грехом пополам закончил университет, и его поезду перевели стрелку. «Приходи, когда угодно, только не опаздывай», – требовал начальник. И Ванечка понял, что много учиться, значит воздвигать себе тюрьму, что в юности берегут минуты, чтобы потом терять годы. Но он быстро освоился: научился протирать штаны и считать ворон. В кабинетах он подавлял зевки и отводил глаза, а в коридорах все чаще кусал губы. Перебирая дни, как замусоленные четки, Ванечка привыкал к неделям, изрешеченным столовскими обедами, перед которыми разводил в стакане казенный спирт...

...Дедок повертелся еще минутку и, вытянув шею, начал заглядывать соседке в книжку. Картинок не было, текст мелкий. Дед огорченно вздохнул и нахохлился. Автобус жил своей жизнью. Пассажиры негромко переговаривались, кто-то читал, кто-то смотрел в окно, все сопровождал натужный вой мотора, шипение дверей и лязганье каких-то неведомых железок. Алексей поймал быстрый взгляд из-под ресниц и приосанился. Чуть втянул живот, шевельнул широкими плечами и одновременно отвел свой нахальный взгляд в сторону. В поле зрения попал дед со своей кошелкой. Теперь он как-то замедленно в ней рылся, опустив голову. Вот показалась странно белая рука, с небольшим алюминиевым цилиндриком. Соскальзывающими пальцами дед начал отворачивать крышечку. Увидев голубовато-белые ногти медленных рук, Алексей почувствовал знакомый холодок в животе. Уже приседая и пытаясь заглянуть деду в лицо, он знал, что увидит… закатившиеся глаза, белое лицо, тихое «кха-а…» слабого выдоха…

…придерживая безвольное тело за отвороты пиджака. Алексей взревел раненым медведем: «А ну, место освободили!!!! Человеку плохо!!! Быстрей, б…ь!!!!» Толпа послушалась мгновенно. Столько было ярости и силы в этом голосе, что середина прохода в автобусе опустела в секунду...

Некоторое время назад меня попросили написать статью для книги о Владимире Набокове, которую готовился опубликовать один хорошо известный нью-йоркский издатель. Это произошло отчасти из-за того, что я, как известно, тоже когда-то коллекционировал бабочек и до сих пор обожаю это занятие, а также потому, что я испытываю глубочайшее восхищение, чтобы не сказать зависть, по отношению к Набокову как к романисту. Я получил наслаждение, читая о его деяниях в этой по-настоящему насыщенной книге. Читать ее, действительно, удовольствие. Более того, работы самого Набокова-романиста всегда обладали глубокой притягательностью, так что вновь прикоснуться к ним с помощью этой книги было, словно оказаться в другом мире или совершить путешествие мечты...

...Однажды я увидел целый килограмм окурков на лестничной площадке. Мне почему-то захотелось их собрать в пакетик и, потрясая над своей головой, воскликнуть: "Я играю с чьей-то быстрой жизнью!"

Просто в жизни я всегда куда-то спешил. Быстро выполнял школьные задания, молниеносно ходил в магазин, делал искрометно все, что нужно было, а потом, когда дело сделано, я останавливался и ждал продолжения. Зачем я торопился, если все равно меня подстерегало бездействие. Я экономил минуту, а выбрасывал на свалку час. Вот так я и жил, глотая второпях кипяток, бросаясь галопом по Европам, чтобы испытать свою волю, пока случайно не наткнулся в коридоре на черного кота, блаженно развалившегося на грязном паркете. Негодяй смотрел на меня зелеными люминесцентными глазами, и тогда я все понял: чем медленнее живешь, тем больше видишь...

...«Дорогие сограждане! Резонансная ситуация с массовыми отравлениями, имевшими место в нашем городе, была предметом сегодняшнего экстренного совещания городского головы с руководителями городских правоохранительных и санитарных служб.

Рассмотрев имеющиеся на нынешний час материалы и заслушав отчеты городского прокурора, начальника УВД города и главного санитарного врача, городским головой было принято решение проинформировать общественность о негативных предпосылках случившейся трагедии, а также предупредить о возможных её рецидивах.

Объективный анализ произошедшего события позволяет сделать однозначный вывод о том, что это была умышленная, хорошо спланированная акция возмездия со стороны симпатиков и активистов политических партий, проигравших на последних парламентских и местных выборах. Выбрав наименее защищённую часть населения города – лиц без определённого места жительства, преступники действовали наверняка. Войдя в доверие к несчастным жертвам, убийцы предлагали последним распить бутылку спиртного напитка, в который было добавлено сильное отравляющее вещество – полигексаметиленгуанидин гидрохлорид. Препроводив жертву к месту преступления, отравители под надуманным предлогом избегали совместного распития, в результате чего жертва принимала отравленную водку сама, что и приводило к летальному исходу.

Умертвив подобным образом более трехсот лиц без определённого места жительства, совершив, таким образом, диверсию, преступники создали искусственный резонанс, оповестив о большом количествесмертей представителей средств массовой информации. Последние же, игнорируя нормы общественной и гражданской морали, в погоне за сенсацией сослужили плохую службу жителям и гостям города, пойдя на поводу у преступников. Разгласив непроверенную информацию, недобросовестные журналисты причинили тем самым ущерб имиджу нашего города, а учитывая начало туристического сезона. и вред материальный.

Уважая принципы свободы слова и демократии, городская власть считает нужным обратиться в городскую прокуратуру с заявлением о привлечении к уголовной ответственности лиц, виновных в распространении неправдивой информации о ситуации с массовым отравлением лиц без определённого места жительства.

Во избежание повторения трагедии, убедительно просим граждан и гостей города воздержаться от приобретения спиртных напитков у лиц, осуществляющих продажу таковых без соответствующих разрешительных документов.

Расследование уголовного дела о массовом отравлении взято на личный контроль прокурором города и в кратчайшие сроки будет завершено»...

…Действительно, каждую неделю, приезжая на рынок, мы встречали у решетки неподвижную фигуру монаха.

Зимой и летом он носил одну и ту же одежду. Только в холода надевал поверх подрясника черный ватник, а на ноги черные валенки с матово-блестящими галошами. Большую часть времени монах стоял, лишь изредка присаживался на свой раскладной стульчик.

Иногда я опускала деньги в его ящик, он благодарил поклоном головы, не отрывая глаз от толстой книги в бумажной обложке. Лицо монаха казалось угрюмым, да и лица-то видно не было: только темная борода, да густые брови, да нос. Он казался неотъемлемой и незаметной частью рыночного быта, наравне с пронзительными голосами продавщиц, тяжкими повозками грузчиков, вечно голодными кошками…

...Иван Аполлонович Задуйветер вернулся после сытного обеда к себе в офис. Плюхнулся в офисное кресло, медленно потянулся и, сладко зевнув, включил компьютер. Приятная истома охватила его сытую и добротную сущность. Перед носом все еще витал аромат жареного бифштекса с картошкой, а во рту чувствовался терпкий привкус французского вина. В послеобеденное время, когда мозг отказывался соображать, а тело предпочитало приятно лениться, Иван Аполлонович любил провести в тишине, занятый бесцельным чтением разных форумов, которыми пестрила всемирная сеть Интернета. И в этот раз, только он вошел на один из сайтов, как к нему в кабинет ворвалась взлохмаченная гражданка с собакой. Иван Аполлонович тут же заметил, что хозяйка с мелированой прической до плеч имеет поразительное сходство со своей собакой – те же карие миндалевидные глаза и задранный курносый носик. Женщина, нервно теребя серебристый поводок, взмолилась:

– Прошу вас, помогите! Они меня убьют. Эти бессердечные монстры. Эти акулы пера. Они все – сумасшедшие. Их надо остановить. Они пустили в космос зловещую энергию, которая меня погубит.

Всхлипывая, женщина села в кресло и, не сдержав томящие душу эмоции, разрыдалась. В унисон ей собака жалобно заскулила.

У Ивана Аполлоновича от истеричного плача и скулежа неприятно заломило в висках.

– Пожалуйста, успокойтесь, – протягивая стакан воды женщине, сказал Задуйветер. – Все будет хорошо. Уверяю вас, не все так трагично в жизни, как кажется на первый взгляд. Пожалуйста, давайте все по порядку. Во-первых, как вас зовут? И, во-вторых, кто эти монстры?

– О, – застонала она и, закрыв ладонями лицо, стала причитать. – Мое имя – это мой крест. Моя зловещая карма. А эти монстры, они… они убьют меня...

...Озолотившаяся природа, развалившаяся вокруг, томно наблюдала сумбурное человеческое копошение. Придорожные деревья бросали свои любопытные взгляды в окна проезжающих автомобилей. Несколько дубков, стоящих рядом со светофором, явственно усмехнулись над кучкой раздраженных людей, зажатых в тесном пазике, когда автобус остановился на красный свет. Готов поклясться, что деревца перекинулись парой острот по поводу абсурдности нашей с вами жизни. Оно и понятно: со стороны дубков, стоящих свободно и крепко, выглядит довольно странным такое близкое биологическое взаимодействие, когда вокруг столько пустого места; притом, что, судя по лицам людей, в этом взаимодействии никто особо не нуждается.

У Артура Шопенгауэра есть интересное сравнение человечества со стаей дикобразов, которые, боясь холода, сближаются, однако, напоровшись на иголки друг друга, разбегаются; снова сближаются – и снова разбегаются. В этом, по мнению немецкого философа, – квинтэссенция нашего существования. Вполне вероятно; к тому же, с мертвым Шопенгауэром трудно спорить...

...Камышовый кот похож на домашнего. У него такая же круглая голова, и он такой же полосатый... Но это дикий зверь. Коты живут на речных островах на Украине. Некоторые острова недоступны; на некоторые ведут тайные тропинки, по которым на острова водят коров, а пастбища на суше принадлежат колхозам. Кто плывёт между островами в лабиринтах проток, может увидеть кота на берегу между водой и стеной камышей. Камышовый кот – тотем определённого времени, а не племени. Коты моста Балашовка – Лелековка покровительствуют смутным временам Богдана и Юрия Хмельницких, Руины и войны Левобережного и Правобережного гетманов. Если кота убить, события десяти лет прошлого будут безвозвратно забыты, а на берегу камышового моря добавится еще одна помойка. Тот, кто последует смутному влечению в лабиринты проток, и хоть раз увидит камышового кота на берегу острова, сможет сделать заклинание. Для этого нужно в туманный день приехать в Лелековку, купить колбасу в магазине на холме, трижды обнести обнаженную колбасу вокруг автобусной остановки и спуститься вниз, на мост. На середине перехода следует положить колбасу на край могильной плиты, которую затащили на насыпь строители, и ждать кота. С холма будет видно, что заклинатель вошёл в туман, скрывающий дамбу и камыши, но не вышел на той стороне. Пока Кот будет с урчанием и рычанием пожирать колбасу, одежда путешественника начнет изменяться. Вместо странных штанишек из серой парусины на нем появятся хорошие штаны и рубаха; вместо мобильника – черная прокуренная трубка; и ближний стебель очерета отделится от стены таких же четырехметровых стеблей, и превратится в пику с железным наконечником, и ее нужно сразу подхватить, пока она не упала в воду. В это время кот пропадёт вместе с колбасой, могильной плитой и самой насыпью, и путешественник останется в лодке, а на берегу широкой и свободной теперь от камышей реки его будут ждать конь и боевой товарищ, удивляющийся, якого бiса ты туды полiз, та й нiчого там не пыймав. И путешественник не вернется во времена спокойствия и благополучия, он выпьет много водки, сменит много коней, разобьет дубиной много тонких шей москалiв та турок, увидит мокрые свитки туч над церковью в Субботове, и как, затыкая носы, волокут по траве куски Хмельницкого. – Тухлая колбаса! – мелькнет мысль, и больше он не вспомнит сытые времена...

...Короче говоря, мы окажемся в каком-то подобии республики философов. А может быть, и нет. Все мы видели, как Newt Gingrich наловчился манипулировать Интернетом в своих целях; если даже не он лично, то его советники. Такое может случиться. Неграмотный Карло Маньо не мог даже написать своё имя. Но всё-таки он создал Палатинскую Школу, дав своей империи культурный центр. С ним были Алькуино и Рабаино Мауро, его знающие советники. То же самое касается и Gingrich. Может, он не знает, как это делается в Сети, но он достаточно умён, чтобы окружать себя людьми, которые, напротив, знают это в совершенстве.

Есть ли такой способ, который позволит избежать того, чтобы в завтрашнем обществе утвердилось строгое деление на классы со всеми вытекающими отсюда последствиями дискриминации, описанными Вами?

Надо найти воспитательный путь для молодёжи. С раннего возраста всем нужно тренироваться использовать компьютер, но не пассивно, не с Windows '95, так как это пассивный способ использования компьютера, ты не в состоянии взаимодействовать с машиной. Нужно знать Dos, Basic, Pascal или какой-то другой язык. Первые поколения, которые начинали работать с компьютером, должны были знать хотя бы Basic, который, хоть и очень простой, даёт понять немного о логике работы машины. Сегодня людям уже нет необходимости изучать Basic. Им достаточно щёлкнуть в меню или в то, что попадает в поле зрения.

Вы уверены, что это так? Если людям не нужно будет проходить больше через Dos при взаимодействии с компьютером, не сделан ли шаг вперёд, предоставляя им главную контролирующую способность?

Даже мысли такой не допускаю. Соответствующее использование информации требует знания механизмов, которое они производят. Нельзя понять картину и игнорировать технику её исполнения...

Извечен спор старого и нового, спорят ли отцы и дети или классика и авангард. Современная поэзия тоже спорит. Вот они два фронта: так называемые традиционная и актуальная поэзии.

Первую ругают за ограниченность формы – заперла, мол, себя в стандарте рифмованного четверостишия; за традиционность тем – «еще раз про любовь» и подобное (дескать, «сколько можно?»); за консерватизм языка – никак не отражает он реального положения дел (ну какие могут быть «очи» и «негоже» в XXI веке?).  

Вторую обвиняют в варварстве – ни рифмы тут, ни ритма; то язык грубый, неграмотный, как будто с забора да на книжные страницы, то словоблудие какое-то, так, что смысла даже при желании не найти. Да ведь это и не искусство вовсе! – так, свидетельствование одно, причем надуманно циничное, утрированно отчужденное.

Хвалят их, собственно, за то же самое: первую за то, что ревностно бережет язык – богатый, красивый; хранит настоящую поэтическую традицию – лестную уху, приятную глазу, теплую сердцу; помнит о вечном, о прекрасном – о любви, о душе, о вере... Вторую – за то, что служит сегодняшнему дню зеркалом – честным, прямым; за то, что открыта новации и терпима.

Сами же они относятся друг к другу настороженно: первая частенько задирает нос и сторонится родственницы-«полукровки»; вторая открыто бунтует и прочит первой полный крах. Вот так и живут, поэзия традиционная и поэзия актуальная.

А теперь – от рассуждений к примерам.

По всей атрибутике, да и, пожалуй, по содержанию, первые два стихотворения из сборника «Ошибочные теоремы» Станислава Бельского идут под знаменами поэзии традиционной...

...Сновидческое эхо фашизма – это эманации мужского начала, взыскующего чистоты своего проявления – Насилия, движения духа за существующие пределы бытия, способность к актуализации и проекции в мир неограниченных возможностей небытия. Каждый мужчина хорошо знаком с этими реликтовыми волнами сокрушительной энергии, опирающейся на бездонную пропасть инстинкта смерти, на конечное и изначальное небытие, ничто, пустоту, лежащую в основе всякого бытия. В этом смысле извечное смешение и уравнивание звериного, яростного и злого получает хорошее объяснение. Мужское начало подобно ядерному реактору, источнику безграничной и опасной энергии, источнику вечной молодости духа, поскольку оно непосредственно соприкасается с небытием, способным без ограничений прекращать и порождать любое бытие. Перестать бояться этого «непостижимого» источника зла, смертельного инстинкта, философского камня, признать его, ощутить всю его мощь, воспользоваться им и, наконец, сознательно жить мужественно, – вот ближайшая задача для всех, взыскующих сверхчеловечности. Знания для контролируемого запуска этого мощнейшего, внутреннего, мужского реактора неуклонно копятся и однажды достигнут своей критической массы. Познавание сверхчеловека – так называю я процесс созидания, освоения (фиксации), накопления и передачи этих особых и практических знаний!..

Ребята в школе смеялись надо мной. Обзывали отсталым и непрогрессивным. А я всё равно ходил с мобильным телефоном. Ни на что не променял!

«Это позавчерашний день, – твердил каждую перемену Саша, сосед по парте. – Все нормальные люди давно пользуются имплантами!» Что ж, его судить нельзя. Какой смысл, если он прав? Действительно, гораздо проще вмонтировать себе в зуб или в щеку крошечную микросхемку: и подзарядки не требует, и карманы не забивает. Не то, что допотопная пластина телефона. Возни с ним, конечно…

Но ведь это мобильный телефон моего дедушки! Которого, увы, уже давно нет с нами…

...Назад Каин поехал в метро. Час пик прошел, и народу было немного, Каин увидел освободившееся в углу место и пресно опустился на плоское коричневое сиденье. В пять. Он сказал в пять. Значит в пять. Значит, осталось девять. Я мало думал о ней раньше. И все в контексте самого себя. Были дни, когда совсем не думал. Потребительски. Как приеду, каким покажусь, как буду выглядеть, что скажу. Она была фоном, на котором я рисовался. Зеленым сукном для карт моей судьбы. Зачем я прилетел себя мучить? Не знать – было бы лучше. Узнать потом сразу, когда ничего нельзя сделать. Сейчас тоже нельзя. Только думать. Лучше, когда и думать нельзя. Ей тоже было бы легче.

Вагон постепенно заполнялся. Все места были уже заняты, но рядом с Каином почему-то никто не садился. Он осторожно огляделся, но никто не таращил на него глаз, как на чудо, на всякий случай он взглянул на свое отражение в боковом стекле – все нормально. Свечусь я зверски, но они не видят. Чувствуют что-то. Страх. Как будто я занял территорию, пометил ее и буду защищать. Как будто я животное. Как будто и не было тысяч лет. Их эволюции. Не буду я ничего защищать, садитесь. Черт с вами.

Какая-то старуха, пошныряв глазами по вагону и не найдя ничего лучше нехотя и осторожно примостилась на краешек сиденья рядом с ним.

Извиняется всем телом. Всей душой прощенья просит извините я бы никогда если бы другое место... а так простите я старая я незаметно постараюсь немного посижу а? если вы прогоните я конечно мне сходить скоро через одну если бы я помоложе чуть я тут сумочку поставлю. мне держать тяжело. мне умирать скоро через одну, да. у меня ноги... я только до смерти додержу досижу доставлю бессилие слабой...

А сумку все-таки поставила между. Инстинкты чужой опасность. Ничего не изменилось. Все изменилось. У нас не было у них есть. Сами придумали. Зоопарк тысячи интеллектов. Старость отвратительна. Особенно у женщин. Выдуманное предназначение исчерпано и жизнь потеряла смысл. Давно бы пора тысяче интеллектов придумать что-нибудь взамен. Ее это тоже ждало. Может и не стоило дожидаться. Малех спросил было хорошо ведь было кто бы ни был наверное прав. Заботиться о беременной жене потом о маленьком ребенке потом о взрослом ребенке потом о старом ребенке потом о мертвом ребенке это я без подсказки себе заготовил. И ей. Идиот. Как можно желать такого? Ужас, который всегда со мной...

...Если бы на рассвете следующего дня кто-нибудь из обитателей лежащих ниже по течению деревень вышел на берег, то он бы увидел плот, плывущий по воле ветра и течения, так как человек, находящийся на нем, даже не пытался подгребать на поворотах, а сидел по середине плота, опершись спиной о некое подобие мачты или флагштока, с болтавшейся на нем выцветшей тряпкой неопределенного цвета, которую тот прицепил сам не зная для чего, и уже почти не помня себя. Второй человек лежал за его спиной, завернутый в старое драное одеяло и ему больше уже ни чего не было нужно...