Архив публикаций за май 2009

...По сравнению с XVIII веком человечество во многих отношениях ушло далеко вперед, и все же в решении краеугольного простого вопроса шейкеров – какая же мораль оправдывает вопиющую несправедливость и неравенство в человеческом обществе – мы не продвинулись ни на шаг. В первую очередь потому, что мы совершили очень серьезный грех: изменили отношение к понятию "посредственность", которое, в сущности, означало разумную и достойную умеренность. Достаточно проследить как мы (по мере самоутверждения индивидуализма) перетолковывали и унижали само слово "посредственность", пока оно не приобрело нынешнее значение. Это плата, которую природа украдкой востребовала с людей XX века за осознание ими своего "я" – одержимость своим "я", ставшим чем-то вроде "дара данайцев". Если биологический вид на своем жизненном пространстве не в меру разрастается, он не может приветствовать не в меру страстную тягу отдельной особи к излишеству, невоздержанности. Когда переизбыточность приравнивается к преуспеянию, обществу грозит суд пострашнее Страшного.

Я давно пришел к выводу, что всякая государственная религия – идеальный пример формы, которая создана для уже не существующих условий. Если спросить меня, каким явлением жизни для блага настоящего и будущего лучше было бы пожертвовать, что следует выбросить на свалку истории, я без колебаний отвечу: все государственные религии. Я ни в коем случае не отрицаю их былой значимости. И тем более не зачеркиваю (да и кто из писателей стал бы?) тот начальный этап или момент в истории каждой религии, в какое бы дикое мракобесие оно потом ни выродилось, – тот миг, когда стало ясно, что прежний, негодный уже остов пора уничтожать или по крайней мере приспособить к новой среде. Но сегодня мы сделались такими искушенными, что уже и не меняемся; мы слишком эгоистичны и слишком многочисленны, слишком закабалены, по выражению шейкеров, "порождением нечистого", многовластным "я", слишком равнодушны ко всему, кроме себя, слишком напуганы...

...Кап! кап! кап! – слёзы капали прямо в серебристую лужу из лунного света и растворялись в ней. Мне казалось, что слезинки всегда были частичками этого света. Летя к земле, они купались в лучах и красиво переливались, прямо как кристаллы. Я вдруг заметила, что тень моя тоже плачет и каждая слезинка роняет свою чёткую тень. Ты видел когда-нибудь тени от слёз, Заводная Птица? Они не такие, как обычные тени. Ничего похожего. Они приходят из какого-то другого, далекого мира в наши сердца. Или нет. Мне пришло в голову: может, слёзы, которые проливает моя тень, настоящие, а те, что из моих глаз льются, – просто тени? Думаю, ты ничего не понял, Заводная Птица. Что может случиться, когда глухой ночью семнадцатилетняя девчонка нагишом ревёт под луной? Да ничего...

...Я видел блага, которые приобретаются славой и богатством, и видел, что буду вынужден воздерживаться от их соискания, если захочу усердно устремиться к другой, новой цели; и понимал, что если в них заключено высшее счастье, то я должен буду его лишиться; если же оно заключено не в них, а я устремлюсь только к ним, то и тогда я буду лишен высшего счастья...

...Есть два типа женственности. Женственность публичного дома и женственность семейного дома. Женственность публичного дома рассчитана на одноразовый удар. Тут надо оглушить мужчину оголенностью и развязностью. Истинная женственность состоит в бесконечном многообразии запахивающихся движений. Как духовных, так и физических. И сколько бы мужчина ни делал вид, что ему нравится распахнутая женщина...

– Это он, подлец, так делает потому, что жениться не хочет.

– Совершенно верно... На самом деле ему всегда нравилась и будет нравиться вечная женственность прикрывающегося движения. Стыд – самая соблазнительная одежда женщины. Современная цивилизация словно хочет из всех женщин сделать проституток. Кино, книги, телевидение, моды всячески поощряют оголенность. Разумеется, в этом нет какого-то дьявольского умысла. Есть желание быстрее продать свое изделие. Но вред это приносит изрядный. Женщина думает, что так мужчине легче понравиться, а мужчина уже не может порядочную женщину отличить от шлюхи...

... – Наивность, сказал я, Робби. Только завистники называют ее глупостью. Не обижайся на них. Это не недостаток, а напротив, достоинство.

Ленц попытался что-то сказать, но Фердинанд уже продолжал снова:

– Ты ведь знаешь, что я имею в виду: простую душу, еще не изъеденную скепсисом и сверхинтеллигентностью. Парцифаль был глуп. Будь он умен, он никогда не завоевал бы кубок святого Грааля. Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев еще ничего начать. В трудные времена наивность – это самое драгоценное сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник прямо наскакивает, как загипнотизированный. – Он сделал глоток и посмотрел на меня огромными глазами, которые, словно куски неба, светились на его изборожденном морщинами лице. – Никогда не старайся узнать слишком много, Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным, но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за всё, что с нею связано, – за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за дивную глупость, за утраченный рай!..

…Путешественник и культуролог. Эти роли переплетены в книге очень тесно. Путевые заметки, которым де Бовуар отводит чуть ли не половину книги, мог написать только настоящий художник: Рио вдруг превращается в «темную плоть», обвитую «ожерельями, длинными колье, цепочками, поясами из драгоценных камней»; Афины «женственны» и «сладострастны»; а солнце Сахары это «гигантская смородина». Чего стоит одно только признание в любви к Риму! Интересно, кто-нибудь уже додумался использовать пассажи де Бовуар для туристических буклетов? Сомневаюсь, что можно подобрать слова, которые возбуждали бы воображение путешественника, заражали бы страстью покоренного пилигрима так, как эти. Но де Бовуар-путешественник не просто фиксирует традиции и обычаи; она стремится понять, постичь их, как, например, постигает социальный смысл мистических обрядов жителей Баии, «мающихся» между двух цивилизаций. Поэтому, когда автор пишет «Мы познавали мир», этому безоговорочно веришь. А что до книги, то путешествия насыщают, буквально пропитывают ее пространством…

...Почему же меня так охотно выслушивали, когда я приходил наниматься на работу? Почему меня находили таким занятным? Без сомнения, по той простой причине, что я всегда с пользой проводил время. Я одаривал работодателей дарами – дарами, достававшимися мне от тех часов, что я просиживал в публичной библиотеке, от моего праздного шатания по улицам, от моих интимных приключений с женщинами, от вечеров, проведенных в бурлеск-театре, от посещения музеев и картинных галерей. Будь я ни ухо ни рыло, будь я каким-нибудь сирым честным мудозвоном, готовым въебывать до посинения за жалкие гроши, мне бы в жизни не предложили такой работы, какую предлагали, меня не угощали бы сигарами, не приглашали бы на ланч, не ссужали бы деньгами, как это обычно бывало. Вероятно, я имел что им предложить, имел нечто такое, что они, должно быть, неосознанно очень высоко ценили помимо лошадиной силы или технических возможностей. Я и сам не понимал, что это было, потому как не отличался ни гордостью, ни тщеславием, ни завистью. С глобальными вопросами мне все было ясно, но, сталкиваясь с ничтожными мелочами жизни, я приходил в полнейшее замешательство. И я должен был засвидетельствовать колоссальнейшие масштабы этого самого замешательства, прежде чем уяснил себе, что к чему. Обычные люди зачастую лучше ориентируются в житейских ситуациях: их эго соизмеримо с теми требованиями, что они к нему предъявляют; мир не слишком отличается от их представления о нем. Человек же, совершенно отбившийся от стада, либо терпит страдания из-за чрезмерной раздутости своего эго, либо это эго погружается в такие глубины, что практически перестает существовать...

...Стар и млад одновременно поняли, что в этой комнате всегда март месяц и всегда понедельник, и тогда стало ясно, что Хосе Аркадио Буэндия был не так безумен, как считали в семье, и что у него одного хватило ума понять ту истину, что время тоже терпит бедствия и переживает катастрофы и потому может дробиться и где-то, в какой-то комнате оставлять свою вечную частицу...

Книга московского поэта Максима Жукова, вышедшая в Латвии в издательстве «Снежный Ком», на ¾ состоит из прозы – коротких рассказов и очерков, и лишь последняя, четвертая четверть отведена стихам. Чрезвычайно рискованный для поэта эксперимент. Этим шагом автор как бы заявляет, что его проза ничуть не хуже, а может, и лучше стихов, тем самым сжигая за собой мосты. Никакие отговорки относительно того, что проза поэта имеет право на некие поблажки, что оценивать ее нужно иными критериями, уже не помогут. Жуков четко дает понять: главное в этой книге – не стихи.

Название, данное книге по одноименному рассказу, – «П-М-К», – это любимое ругательство матери автора, дать расшифровку которому не представляется возможным по «цензурным» соображениям. Любопытно, что некоторые рассказы написаны в форме верлибров, и это притом, что непосредственно верлибры в книге имеются, помещенные в поэтический раздел. Это вообще довольно странная проза. Но интересная. Жуков не закручивает «хитовых» сюжетов, он просто делится своими мыслями, переживаниями, воспоминаниями. Одна из самых трудных задач, стоящих перед автором, это написать о себе, написать, не приукрашивая событий, не выдумывая несуществующих фактов, но при этом заинтересовать самого искушенного читателя простыми, на первый взгляд, ничего не значащими историями: «Зашел. Зарегистрировался. Загрузил пару фотографий… В анкете «О себе» написал: ВЛАСТИТЕЛЬ ДУМ. В графе «Профессия»: ИНЖЕНЕР ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ДУШ. Не помогло. Каждая потом, вне зависимости от полученного образования, переспрашивала, чем я все-таки занимаюсь: Психоаналитик? Астролог? Экстрасенс? Журналист? Писателем ни одна так и не назвала…» («Poznakomlu.Ru»)...

…– Привет.

– Привет. Взял?

– Да, у него два коробка по четыреста оставалось.

– Хорошая?

– Говорит, хорошая. Я сказал, что если как в прошлый раз, отвечать будет перед всеми.

– Ага! А то тогда раскумарились и до полуночи тормозили – никакого кайфа….

– Дадим ему в бубен как-нибудь.

– Обязательно!.. Слушай, ты моего брательника не встречал? Родители задолбали – «во дворе нет, во дворе нет»…

– Сейчас гляну… У нас тоже не видно.

– Смотался опять на горку, паразит.

– Погоди… А! У них там праздник какой-то. Маринка тоже туда пошла.

– У кого? У дошколят и второклашек?

– А что? Никакой разницы. Тараканята. Наверняка собрали вместе, чтобы у предков под ногами не путались…

А так как ни для одной вещи нет более необходимой причины существования, чем решение Бога, то, следовательно, во всех сотворенных вещах от вечности была необходимость их существования. Их также нельзя назвать случайными потому, что Бог мог решить это иначе; ибо в вечности нет понятий "когда", "перед" или "после" или другого определения времени, и отсюда следует, что Бог не существовал до этих решений так, чтобы мог решить это иначе.

...Нет, не то чтобы у него никогда не было красивых женщин, но к их очарованию он относился как к чему-то сопутствующему. То, что толкало его к женщинам, было жаждой мести, тоской, неудовлетворенностью, а подчас жалостью и состраданием, женский мир сливался у него с горькой драмой этой страны, где он был преследователем и преследуемым и где пережил много раздоров и мало идиллий. Но эта женщина вдруг предстала перед ним, отделенная от всего этого, отделенная от его жизни, она пришла откуда-то извне, она явила себя, явила себя не только как красивая женщина, но и как красота сама по себе, и сообщила ему, что и здесь можно было жить иначе и во имя чего-то другого, что красота больше справедливости, что красота больше правды, что она реальнее ее, бесспорнее и даже доступнее, что красота надо всем прочим и что в эту минуту она потеряна для него навсегда. Что она пришла явить ему себя в последнюю минуту лишь затем, чтобы он не думал, что познал все и прожил здесь всю жизнь, исчерпав до дна ее возможности...

...Природа искусства женственна, что хорошо знают успешные в творчестве гомосексуалисты. Вслед за женщинами и художники склонны к трансформациям, подчас глубоким, как беременность и рождение новой жизни. Художник с мировой известностью, Сергей на пике успеха оставил живопись. Стал священником, уехал из Москвы и взял себе далёкий приход. Отныне он писал иконы, некоторые из них мироточили. Наташа, его верная спутница, за двадцать лет действительно ставшая прекрасным искусствоведом, теперь попадья: доит коров, стряпает у печи. Ещё сто лет назад подобный поступок художника ни у кого не вызвал бы удивления, но в наше время эпатажный уход приобрёл оттенок перфоманса, поскольку вслед за пустынниками в лесную глушь потянулись операторы ТВ, французские в том числе. Так мне случилось ещё раз повидаться с Сергеем, теперь Сергием, поскольку в телевизионную экспедицию я вошёл в качестве переводчика.

Его церковь стояла на холме в излучине двух рек. Издалека храм походил на кусок сахара. Весной, когда реки разливались и холм превращался в остров, плат земли с церковью плыл по отражённому в воде небу.

У каждого своя дорога к храму, у Сергея она была по реке. Это от него я услышал о глаголе реки: «Проточная вода учит тем, что не бывает неподвижной. Чтобы усвоить урок, надо уйти в верховья, ближе к истоку, бросить весло и отдаться течению. Вот и всё. Дальнейшее решает река»...

…– Слышь, Перейра, у тебя план еще остался?

– А как же? Целый косяк, – с гордостью ответил Стасик.

– Взрывай, – говорю, – дай догнаться животине. Глядишь, осмелеет и с криком «банзай» катапультируется.

Но Фома больше курить не хотел. Его шатало на ветру как внезапно протрезвевшего альпиниста. Он отворачивал морду от папиросы и жалобно блеял. Улучив момент, Стасик ухватил животное за копыта и вместе с ним покатился вниз, прямо на меня. Я чудом успел спрыгнуть с пристройки на землю, едва не сбив Гудмана с ног. Кафорин пробил телом шифер пристройки, и вместе с Фомой рухнул внутрь. До нас донеслось протяжное «бе-е, бли-ин!..». Мы бросились к деревянной двери и, распахнув ее, обнаружили Санбоя, копошащегося в стогу сена. Козел пулей выскочил на волю и, дико подпрыгивая, умчался в сторону дома своей хозяйки…

…От зрелища, открывшегося его глазам в комнате, бутылка выскользнула из рук, но он автоматически подставил ногу, и, резко наклонившись, успел поймать её в сантиметре от пола. Да так и застыл в нелепой позе. А за столом на месте, предназначенном генералу, сидела какая-то личность и рассматривала его, выглядывая из-за рюмок, чтобы было лучше видно. А он, полковник МВД – на полу в позе орла!

– Здравствуйте, Олег Петрович! – сказала личность.

Голос был мерзким.

Полковник сглотнул слюну и, схватив бутылку за горлышко, как гранату, медленно поднялся.

– Ах ты, сука!

С этими словами рванул по коридору в кабинет. Там распахнул шкаф, и стал лихорадочно рыться в пиджаке, никак не попадая рукой в карман. Наконец, это удалось, и с рычанием рванул связку ключей, которые зацепились за материю и никак не вытаскивались. Затем, поглядывая на дверь, бросился к письменному столу. Руки предательски тряслись, пока выбирал нужный ключ. Казалось, что прошла вечность, пока пытался попасть в замочную скважину. Ящик поддался, и со вздохом облегчения ухватил кобуру и выдернул из неё пистолет. Взвёл, снял с предохранителя и сказал себе:

– Ну, сейчас я ему покажу, как ко мне в дом лазить.

Осторожно двинулся по коридору в сторону гостиной, держа в вытянутой руке Макаров. Заглянул внутрь. Личность продолжала сидеть на генеральском месте и рассматривать закуски на столе…

...Но что есть ответственность? Ответственность – это то, перед чем нас ставит жизнь и чего мы стараемся избежать. Как гласит народная мудрость, в человеке всегда найдутся силы, противодействующие его естественному чувству ответственности, которые пытаются освободить человека от нее. Поистине сказать, ответственность чем-то напоминает пропасть. Чем дальше и основательнее мы ее изучаем, тем более потрясает нас ее глубина – вплоть до того, что от нее начинает кружиться голова. Поскольку, как только мы начинаем задумываться о сущности человеческой ответственности, мы не можем не содрогнуться, ибо в ней есть что-то пугающее и – в то же самое время – что-то величественное. Страшно осознавать, что в любой данный момент мы несем ответственность за все, что за ним последует; что каждое решение – от мельчайшего до самого крупного – это решение навеки; что каждый раз мы либо реализуем, либо упускаем возможность, имеющуюся только на данный конкретный момент. Каждый момент содержит в себе тысячи возможностей, но мы можем выбрать только одну из них; тем самым все остальные возможности отвергаются, обрекаются на небытие, и это тоже навечно. Но разве не прекрасно осознавать, что наше будущее, а вместе с ним будущее всех и всего, что нас окружает, зависит – хотя бы и в малой степени – от того, какое решение мы принимаем в данный момент? То, что мы реализуем этим решением, что мы тем самым привносим в мир, таким образом сохраняется; претворив его в жизнь, мы не даем ему исчезнуть бесследно...

...Писатель, поэт – неудобные слова.  Как-то спросил одного хорошего поэта – "вы поэт?"

Он смутился – пишу иногда... бывает...

В общем, случалось с ним, иногда, порой…

Так что стоит пару слов сказать – про писак и про читак.

Писака обижается, если ему говорят неприличные слова. Но, я думаю, зря, – профессия уникальная, если хороший. Даже если всех писак собрать, то больше чем столяров не наберешь. Столяр знает, чтобы на стуле усидеть, требуется известная часть тела.  Хороший стул на все размеры годится.  

А чтобы хорошую книгу понять, другие места нужны, они не у каждого находятся.

Писатель, если интеллигентный, начинает недостатки в себе искать. Мучается…  

И часто сдается,  решает – «надо как они»:   жизнь ихнюю описать, как чай утром пролил, сморкнулся, форточку открыл, запах стереть… Детёнка в сад водил… Про училку, про редактора зловредного...  

В общем, хочет подать читаке знак – писака такой же перец, такой же кактус как ты, милый-дорогой!..  

Чтобы,  буквы перебирая, не рассерчал, не зевнул ненароком...

Какая глупость!

Писака, не гадай, чего читака чешется, на всех не нагадаешься.

Дунь-плюнь, поверь, – если читака книгу твою купил или даже прочитал…  ничего не значит. Не радуйся, не огорчайся. Подожди лет десять, а там посмотрим – или читака умрет, или ты…

Или книга...

...Мы не умираем. Умирает время. Проклятое время. Оно умирает непрерывно. А мы живем. Мы неизменно живем. Когда ты просыпаешься, на дворе весна, когда засыпаешь – осень, а между ними тысячу раз мелькают зима и лето, и, если мы любим друг друга, мы вечны и бессмертны, как биение сердца, или дождь, или ветер, – и это очень много. Мы выгадываем дни, любимая моя, и теряем годы! Но кому какое дело, кого это тревожит? Мгновение радости – вот жизнь! Лишь оно ближе всего к вечности. Твои глаза мерцают, звездная пыль струится сквозь бесконечность, боги дряхлеют, но твои губы юны. Между нами трепещет загадка – Ты и Я, Зов и Отклик, рожденные вечерними сумерками, восторгами всех, кто любил... Это как сон лозы, перебродивший в бурю золотого хмеля... Крики исступленной страсти... Они доносятся из самых стародавних времен... Бесконечный путь ведет от амебы к Руфи, и Эсфири, и Елене, и Аспазии, к голубым Мадоннам придорожных часовен, от рептилий и животных – к тебе и ко мне...

...Ни влево, ни вправо отклоняться было нельзя, но, все-таки, первым провалился в трещину Шнобель.

Джон только увидел, как тот шел впереди и вдруг исчез, будто растворился в снегу. Только облачко снежной пыли зависло на том месте, где только что маячила его фигура. В этот же момент шнур так рванул вперед, что Джон лязгнул зубами, не устоял и на животе поехал к краю трещины.

Он не успел даже что-то подумать, как оказался у самой пропасти, но в этот момент услышал глухой удар и понял, что Шнобель заякорился ледорубом.

Со всего маху Джон вонзил свой «айсхаммер» в лед, растопырился всем телом на припорошенном колким снегом льду и почувствовал, что шнур ослаб и больше не тянет его вниз.

– Ааа! – крикнул в трещину Джон.

– Окей! – ответила ему трещина. – Держишь?

– Да!

– Гоу назад! Понял?

– Йес!

– Тяни, понял?

– Йес!

Джон уперся и потянул. Не тут-то было…

Ведь на том конце шнура висел не один килограмм.

Джон скользил, извивался всем телом, слышал – как бьет кошками в стену Шнобель, не забывая при этом выкрикивать маты, стонать и охать.

Джону удалось вытащить шнур лишь на метр, когда вдруг тот напрягся как живой удав и потянул вниз.

– Все! – Заорал Шнобель из трещины. – Бросай! Фаст! Брось! Джон! Аллес!

Джон потянулся к карабину, чтобы сбросить петлю, но вдруг яростная, кипящая мысль стукнула ему под дых: «Я не выберусь один! Это смерть!»...

В продолжение женской темы, начатой в обзоре Игоря Солнцева. Только там речь шла о книгах, а здесь пойдёт о наших апрельских публикациях.

Ирина Власенко, «Вдохновение жить». Жили они кое-как («каждый в своем измерении и в то же время в едином микрокосмосе одной семьи»), пока не пришёл к ним начальник склада готовой продукции. Пришёл потому, что именно в нём Даша Сургучова, мама детей и дочка мамы, нашла своё женское счастье. Ещё бы – он не только целовал её в носик, но и отремонтировал шкафы, починил краны, забил гвозди... В общем, столько всего совершил, что даже стал сниться всем без исключения участникам единого микрокосма. А потом в этот микрокосм ещё и кошка вернулась – она ненадолго пропадала в погоне за своим кошачьим счастьем. Догнала, счастлива. «– Ну, вот все и в сборе! – весело пробасил начальник склада и придвинул к себе дымящуюся тарелку с гречневой кашей»...

…В карантинном коридоре было так, как это обычно бывает в карантинных коридорах: никак. Пустынное герметичное помещение, если не брать в расчёт полуразложившееся тело учёного.

Лейтенант произвёл осмотр трупа: в кармане халата лежала пластиковая карточка синего доступа, красноватый камешек, похожий на неграненый рубин, несколько таблеток спазмодрина – эффективного наркотика, способного заставить принявшего работать несколько суток без передыху – и начатая пачка сигарет. Вещи были бесполезны лейтенанту, разве что красноватый камешек – наверняка разновидность какого-нибудь минерала этой долбанной планеты. Может быть, даже имеющая какую-либо ценность…

На грудном кармане халата трупа холодела металлом табличка: «Профессор Чак Ир Мэнь, заведующий лабораторией». Лейтенант разжал окоченевшие пальцы: труп до последнего не хотел отдавать пустую мышечную ампулу для яда…

…Его, Андрея, родители получили эту квартиру от завода, на котором проработали не один десяток лет. Какое это было счастье! До этого они втроём жили на четырнадцати метрах в коммуналке. Сюда, в новую квартиру, он и привёл Машу. Родители всё лето проводили на даче, а с выходом на пенсию и вовсе перебрались туда, изредка наезжая в Москву. Так что квартира, фактически, оказалась в распоряжении молодых. Тогда это была редкая удача – есть, где жить, есть, что детям оставить. А теперь, значит, «халупа»?

Андрей Григорьевич чувствовал как затаённая, свернувшаяся в самом уголку души, обида, расправляет тугие холодные кольца, больно распирая грудь. Неужели он должен испытывать чувство вины за то, что ещё жив? Собственная «ненужность», как наказание за то, что сам не сумел, не захотел дать другим? Зона отчуждения. И это всё, по-другому уже не будет? Тогда зачем, зачем ждать этого рассвета? Вот окно, пятый этаж, внизу асфальт тротуара.… Нет уж, дудки! Это моя жизнь и я доживу её до точки…

...во все время службы он продолжал думать о ней, и боль никуда не уходила, и он злился на нее за это, и все-таки продолжал думать о ней, а иногда боль выплескивалась с такой физической силой, что он ощущал ее, как приступ тошноты.

Так бывало, когда он слышал знакомую музыку, которую когда-то слушал с ней, и она теперь звучала, как тогда, или видел на улице девушку, которая, остановившись под порывом ветра, одной рукой придерживает волосы, а другой – платье, как она когда-то, или мимо проносился мотоцикл, на котором сидели парень с девушкой, как они когда-то, – было множество таких мелких, повторяющихся, мучительных примет...

Начну с того, что о первой работе Светланы Клигман в «Новой Литературе» я уже писала в одной из критических статей. Поэтому увидеть анонс ее второй работы в списке ожидающихся публикаций было особенно интересно. Тем более, новеллу. Тем более, с таким названием. Собственно, именно «такое название» позже побудило меня озаглавить статью «Книга несоответствий». И вот почему.

Встречают, как известно, по одежке. Такой одежкой от литературы служит, конечно, название; особенно, для изданных в интернете, то есть не имеющих обложки. «Рассказы Вали городские да были деревенские» – одежка для меня чрезвычайно привлекательная. Во-первых, сразу конфликт, да не один, а два: «рассказы/были» и «город/деревня». Хм, интересно. Во-вторых, ритм, да не простой, а этакий былинный, эпический, из старины, а это значит, жди как минимум стилизации. Хм, очень интересно! А может, в этом названии кроится тонкая ирония; может, это игра с читателем? Хм, я абсолютно заинтригована! Это не какое-нибудь бледненькое номинативное названьице, это настоящий заголовок! Вот такие обещания я читала в нем, встречая работу, но… то ли я прочла неверно, то ли автор одел текст в неподходящее платье...