Архив публикаций за апрель 2007

...За многие прожитые годы мне довелось повидать жизнь во всех ее проявлениях и интерпретациях. Порой бывало невыносимо тяжело, однако у меня никогда не возникало желания с ней – жизнью – расстаться. Человеку глупому, недалекому гораздо проще приспособиться к окружающей среде, обстоятельствам, отношениям. Зачастую глупый человек, живя в дерьме, даже не осознает этого. Те же, кто поумнее, замечают или догадываются, что что-то как-то все же не так, хотя не знают, как должно быть.

Это «что-то не так» проявляется во всех сферах жизни, во всех отраслях человеческой деятельности, и в семье и на работе, и в моменты занятости и в минуты отдыха. Но все эти «не так» только лишь видимая часть айсберга. Основной вопрос, сидящий глубоко в подсознании и очень редко, только у некоторых индивидуумов формируемый в фразу, которая не дает покоя уже всю оставшуюся жизнь, это вопрос о смысле жизни. И не о смысле ее вообще, как таковой, а о своей собственной, единственной и такой быстротечной. У людей более примитивных этот вопрос так и не всплывает на поверхность. Он гложет изнутри, иннервируя семейные скандалы, пререкания в трудовом коллективе, зависть, раздраженность, бытовые претензии. Человек же, снимающий пелену второстепенных, отвлекающих внимание проблем, встает перед необходимостью найти ответ, способный успокоить его встревоженный разум. Ведь если ты ничего не значишь, не в состоянии изменить мир вокруг себя, победить болезни или хотя бы одну – свою, остановить неминуемое старение, воспитать ребенка как хочется тебе, а не так, как расположились его хромосомы, если ты не в силах повлиять, хотя так старался, то остается только один ответ – ты родился лишь для того, чтобы продолжить род и после этого умереть, как самое примитивное животное, как одноклеточное...

... – Знаешь, зачем Я тебя вызвал? – осведомился Господь у Феоктиста.

– Не знаю, о Господи! – дрожащим голосом ответил Феоктист.

– Но хоть догадываешься?

– Догадываюсь, о Господи.., – пролепетал Феоктист.

– Это хорошо, – заявил Господь. – Люблю догадливых. Догадливых, но не гадливых, понял?

– Понял, о Господи... – прошептал Феоктист, отчётливо увидев большой котёл, услышав звук бульканья и даже почуяв запах бульона...

– А вот видений Мне здесь не надо! – неожиданно воскликнул Господь. – Ты ангел, а не призрак. А то некоторые думают, что от Моего всепроникающего взора что-нибудь может укрыться!

– Я так не думаю, о Господи... – прошептал Феоктист.

– Но думал?

– Думал, о Господи...

– Как думаешь, зря думал?

– Думаю, зря, о Господи.., – согласился Феоктист.

– То-то же, – сказал Господь. – Сейчас ещё один зря думавший прибудет, и, Мне помолясь, мы сможем начать нашу как бы репетицию...

"У Него – хорошее настроение! – смекнул Феоктист. – Может быть, всё ещё и обойдётся?.."

И, набравшись духу, осмелился спросить:

– Могу ли я узнать, о Господи, что за репетицию Ты имеешь в виду?..

– Репетицию Страшного Суда! Пока – для вас двоих! – ответил Господь.

Душа Феоктиста тут же улетела в самые кончики его крыльев.

"Нет, не обойдётся!" – понял он...

...«Солнце ночью опускается в море. Морем же плывёт оно на Восток, а утром поднимается на небо. Вечером, опускаясь в море, солнце рассыпает вокруг золото…» *

Бутхуз привалился спиной к стене кладбищенской молельни. Неподалеку лежали тела расстрелянных.

– Как тихо, даже птиц не слышно. Природа после стрельбы замирает, скорбит по убитым. А солнцу все равно. Катится себе к морю. Нет ему дела до нас.

Из-за окраинного дома появились люди. Впереди, со связанными руками, шли двое.

– Командир, этих живьём взяли.

– Сажайте их рядом, побеседуем, – Бутхуз повернулся к усаженному рядом. – Ополченец?

– Да.

– Откуда?

– Из ущелья.

– Там две деревни.

– С ближней, что у реки…

– Ну, и зачем ты здесь?

– Я свою землю защищаю…

– От кого? От них? – Бутхуз указал на мёртвых. – Что молчишь? Не отворачивайся. Их-то за что убивал?

– Я их не убивал, я солдат, а не убийца.

– Щенок ты, а не солдат. Там твои соседи лежат. Ты смотри, смотри, морду не отворачивай. Покажи руки, – Бутхуз развернул сидящего. – Грязные, в копоти, стрелял, значит.

– Я в ваших солдат стрелял, я не палач, – ополченец зарыдал...

...Крысиный король приказал крысам, чтобы он не заблудился, вывести Тука из лесу. А когда тот доделал последнюю часть лестницы, крысиный король в окружении сотен своих подчиненных пришел, чтобы посмотреть итог этого безумного поступка. Люди из деревни заметили эти события, но, боясь подходить ближе, наблюдали издалека. Джим Грязный узнал своего сына в том грязном человеке, который стал карабкаться по ступенькам с лестницей в руках. Он узнал его, конечно же, не по внешнему виду, а потому что знал бредовую идею своего сына, и его стремление попасть на небеса.

Проделав уже половину пути, Тук, усталый и измученный, посмотрел вниз. Внизу была сплошная тьма, не было видно ни домов, ни леса. Наблюдавшим со дна людям и крысам его было видно, они видели, как он с маленькой лестницей карабкается все выше и выше. Он перестали видеть его лишь тогда, когда он совсем близко подобрался к границе света и черная движущаяся точка бесследно растаяла.

Тук был почти у поверхности земли. Так как ему пришлось подниматься достаточно долго, глаза успели привыкнуть к дневному свету, но, несмотря на это, он все равно щурился. Установив последнюю часть лестницы, Тук встал на последнюю ступеньку, ухватился руками за выступ и оказался на поверхности...

...Главная человеческая забота – это качество ощущений. Казалось бы, чего проще: если тебе хорошо, значит, вот оно настоящее качество! Женщины пережитые ощущения снизывают в нарядные бусы, принаряжаются в них. Это любимое занятие женщин. Мужчины сдержаннее, потому что в создании ощущений обычно сами принимают участие, мужчины – они по жизни творцы. Но только по прошествии времени становится ясным, что одни ощущения рождают ощущение пустоты, а после других возникает противоположное чувство – наполненности. Удивительно, но наполненность дают, как правило, те ощущения, которые удовольствия не доставляли.

По большому счету, секс сушит, не правда ли? Нет, конечно, сексуальные гаммы надо прилежно повторять, но только чтобы не опозориться, чтобы не сфальшивить при исполнении более серьезных вещей. В сексе ноты упорядочены лишь по высоте, это не музыка. Лучшие композиторы – боль и страдание. Зачем нам беды? Для правильного воспитания чувств, для юстировки ощущений. А матушка страданий – смерть. На свадьбе любви она главная гостья...

...Мы во многом повторим то, что было до нас, и не станем новаторами в чувствах. Но уже именно МЫ, мы с тобой, вместе, будем любить, плакать от счастья, каменеть сердцем, ощущать неизбывное эхо далёких трагедий, думать, что обладаем истиной, метаться, изменять мир, гибнуть от тщетности и возрождаться от малейшей возможности предстоящего счастья. Это уже потом, на склоне лет, наше сердце почувствует себя ослабевшим от остроты переживаний и будет биться более равнодушно, просыпаясь к прежней радостной жизни лишь в минуты понимания, что жизнь продолжается усилиями и удачами НАШИХ детей. А сейчас – большинству из нас присуща ясность мысли, весна и свежесть воздуха окружают нас, мы ещё не научены размеренности, невзгоды и неудачи пока не угнетают душу, а возвышают её... мы сознаём свою миссию, мы видим, что постаревший мир глядит сейчас в нашу сторону, мы сознаём, что олицетворяем собой его волю к жизни...

...Около клеток стоял замдиректора и из шланга поливал моржей. Нашел все-таки.

В бытовке у стола сидела Ира и что-то рассказывала начальнику моржатника и ветеринарному врачу (тоже с нами, весь зоопарк пригнали). Мой приход как-будто не заметила. Головы не повернула. «Не нальет», – понял я.

Пошел к своей скамейке. Сяду и усну. Но Ира вдруг встала, вытащила из сумки бутылку и плеснула в пластмассовый стаканчик. Подошла ко мне: «Выпей». И сразу отошла.

Потом я сидел у стола и разглядывал фотографии, которые нам показывала Ира.

– Вот у них я и буду жить в Америке. Мои знакомые, – объясняла она.

– Какие счастливые лица! – вырвалось у меня.

– А они все такие, – сказала Ира.

– А почему один мальчик черный?

– Усыновили. У них так принято. Еще кого-нибудь...

...Он быстрым движением расставил невесть откуда взявшиеся пластмассовые стаканчики и сделал аптекарский разлив водки.

– За наше с вами дорожное знакомство!

– Да я не пью, – заартачился было Садиков, вспомнив про свою язву двенадцатиперстной, но сглотнул слюну при виде столика, заваленного закуской.

– А вы выпейте, ну ее к черту, вашу язву, а с ней и ваш журнал, в котором досадным образом не появляется ваша поэма. Да и кому она нужна сейчас? Это вам не "хрущевская оттепель"! Сейчас главное – мани-мани! – рассуждал Коровьев. – Да, собственно, на что похожи ваши стихи? Пишите ведь так себе, ерунду-с. И не утверждайте, что это крик израненной души. Вполне возможно, крик, но только вашего кармана. Да пейте, залейте свое горе!

– Знает он наши уговоры, – язвительно заметил Бегемот. – Видит, что рожи подозрительные, выпьет и не заметит, как вмиг последнее, что при нем, исчезнет. Вот этот дипломатик, в котором папка со стихами, отвергнутыми в редакциях глянцевых журналов. Не так ли?

Садикову надо было обидеться, но он вдруг улыбнулся и, скопировав Коровьева, залихватски опрокинул в рот стопку. Будь что будет!..

...Время тянулось невыносимо долго. Прошло два года несносной разлуки, бесконечной переписки и неожиданных приездов Георгия. После каждой разлуки Георгий набрасывался на свою любимую с таким неистовством, словно изголодавшийся хищник на долго выслеживаемую им жертву. Поначалу это немного пугало Дину, но со временем стало нравиться, и она даже иногда подыгрывала ему, слегка сопротивляясь, тем самым еще больше его разжигая. Для Георгия его страсть стала болезнью. Каждый раз, по дороге на встречу с Диной, он чувствовал дрожь в ногах, его сердце готово было выскочить из груди от напряжения и нетерпения. В периоды вынужденных разлук он стал ловить себя на мысли, что раздражается отсутствием Дины, когда звонит ей по телефону, что стоит письму от нее задержаться хоть на один день, он не находит себе места, а в воображении возникают невнятные картины её флирта с молодыми ребятами. О своих мучениях он не рассказывал Дине, считая, что его ревность унизительна для них обоих. Постепенно все эти мысли стали навязчивым кошмаром. Георгий теперь видел картины измены Дины отчетливо не только в своем воображении, но и во сне...

...Я быстро поднял Гундоса, шепнув на ухо: «Гости». Это наш тревожный пароль. Дружка я пропустил вперед в щель между комнатами. И толкнул его голову, когда она застряла в простенке. Гундос, было, взвыл. «Ухо порвал, сволочь», – зашептал он. Но замолк, потому что дверь сильно чем-то ударили. Я быстро оказался за перегородкой. И застыл. Лишь вздрогнул от прикосновения чего-то холодного к руке. Это Гундос прижал ко мне пистолет. Вот еще разведчик! Так в фильмах шпионы соскакивают с постели, не забывая об оружии, спрятанном под подушкой.

Еще удар и запор наш не выдержал. Я выглянул: в «пещеру», подсвечивая путь зажигалкой, вошли двое. Они ничего не говорили, только сопели так, как это делают люди, обремененные грузом. Но груз у них, похоже, был живой. Кто-то мычал из– под кляпа.

– Всё, пришли. Здесь мы ее и оставим! Тут пацанва квартирует.

– Это Конопля, – шепнул мне Гундос.

Коноплю знали все, кто мотался по Москве беспризорной. Он появился после «первой» Чечни. С одной рукой. Любил травку. Так и прозвали его Коноплей. Взгляд исподлобья, тяжелый. Пощады этот однорукий никому не дает, если на пути стоишь. Зверь, одним словом.

– Это их двуспалка, – пояснил Конопля. Голос у него был с хрипотцой, но в нем примесь постоянного нетерпения. Это застывшая жажда торчка перед дозой. Похож на гундосовский. – Бросай девчонку на «постель».

Послышался глухой стук и треск ящиков.

– Вытащить ей кляп? – спросил второй ясным голосом признанного школьного декламатора.

– Ладно, пусть поорет, а то скучно стало, – согласился его напарник.

– Отпустите меня, отморозки! – тут же раздался крик.

– Заткнись, сука, тебе слово не давали!

Это сказал декламатор. От его тембра можно офигеть.

Вспыхнул свет. Декламатор убирал руку от двухсотваттовой лампочки. Она немного нас согревала.

– Пацанвы нет …

Мой друг шепнул:

– Стинол…

Можно было Гундосу и не говорить: та еще неразлучная парочка.

– Они здесь, – сказал Конопля. – Проволоку-то изнутри накрутили. Гундос, ты здесь?

Мы молчали...

…О трагедии в посёлке Семён узнал, лишь вернувшись из отпуска. Оглушённый известием, растерянно тискал в руках коробочку с серебряными серёжками. Вот… хотел порадовать… Как же… Лапушка… Гутя! Не верилось… Какая-то путаница, тем более, девчонка должна быть далеко – на Енисее, и под пули пьяного придурка никак не должна попасть. Нет, не она! Лапе пятнадцать лет, а говорят, что самой младшей семнадцать было, и Леной звали… Нет, не может быть…

Спешил девчонку порадовать, задерживаться в городе не стал, хоть и на вахту через неделю. Собрался за сутки, упросил начальство… и продуктовым рейсом через полтора часа был в вахтовом посёлке. Про трагедию краем уха услышал в аэропорту.

Рюкзак тянул плечи, мела в лицо позёмка, Семён, не замечая ветра, шагал к себе в общагу, вглядываясь во встречных, стараясь подгадать хорошего знакомого, расспросить. Как назло, народ спешил к вертолёту, строители, их вахта, базовских не встретил. Так и домчался до барачного, низкого, разлапистого строения, уже занесённого снегом почти под крышу. Обстучав унты, рванул примёрзшую дверь, протопал в конец коридора. Ключ выскакивал из замочной скважины, вывёртывался из дрожащих пальцев. Наконец, щёлкнул замок раз, другой, вошёл в комнату, рюкзак поставил у порога, сел на койку. Теперь почему-то Семён уже не сомневался: нет Лапули. Сердце гулко било в виски, в груди ломило. Он, пошатываясь, встал, открыл форточку, приоткрыл дверь, посмотрел на телефон… руки свинцом налиты, набрал номер...

Всю жизнь, с различной периодичностью, ему снился, рассказывал он мне, один и тот же сон.

Будто он – большая белоснежная морская птица, вроде альбатроса, или крупной чайки. Он сидит на вершине скалы над морем и смотрит вдаль. И видит одно лишь бескрайнее синее море, сливающееся вдали с небом. Соленый ветер теребит его перья, будто заигрывая с ним и дразня: ну что, полетаем, кто кого, кто быстрее за край моря, слабо?!

И он, будто вняв призыву ветра, расправляет крылья и, поймав один из его порывов, бросается вниз со скалы, становится на крыло, как, бывало, любил говаривать его отец, заядлый охотник: "птица стала на крыло", и летит, летит наперегонки с ветром туда, где море сливается с небом. Что ждет его там, он не знает, знает лишь, что непременно должен туда попасть.

Чувство счастья от полета бывало всякий раз так упоительно, что почти непереносимо, и всякий раз он просыпался именно в этом месте сна, так и не долетев туда, куда направлялся...

Не так давно мы опубликовали «Наше лето» Дарьи Кожемяки и «Может быть» Виктории Сушко, и это, конечно, приветы из загона «Жо».

Дарья Кожемяка «вновь и вновь мысленно уплывает в тот отпуск, в летнее чудо» – туда, где ОН, – и заплывы эти оказываются ненапрасными («Ну что, примешь гостя?» – слышу я сквозь вату, которой кто-то сдуру набил мне уши. Твои глаза снова ждут и надеются, как тогда, много-много лет назад»). К героине рассказа Виктории Сушко ОН не возвращается («Сижу на скамейке в городском парке. Устала. Появись, что ли, а то я сама уже постепенно исчезаю. Появись, я скажу тебе «здравствуй». Я скажу тебе самое главное. Может быть»).

Оба случая – страшно культурные, и есть в этом что-то неприятно-оправдывающееся: не подумайте, это не безмозглое томление крестьянки по пролетарию, это цивилизованное, даже высокохудожественное чувство. «Мне нравятся дымчатые фигурки Ренуара, пёстрые орнаменты Климта и романтическое одиночество Фридриха. Поэт (ОН – Е.З.) заворожен «Заклинательницей змей» примитивиста Анри Руссо…» (Сушко); «– Да, я влюбилась, – твержу сама себе, – но я ведь творческая в определенном смысле личность…» (Кожемяка). Сейчас весна, и хорошо видно, что и без Ренуара всё у всех получается. И не надобится быть ни творческой, ни личностью…

– Что такое счастье? – спрашивала Иринка.

– В нашем мире все относительно, – говорил я, если старое пальто убивало во мне угрюмого пижона. Вместо предисловия я рассказывал ей о ленинградских вазах. – Счастье – это отдых от несчастья. От горя, от беды, можно как угодно называть. Если у человека абсолютное благополучие, не омраченное ни заботами, ни малейшими огорчениями, – это еще не счастье. Он даже, пожалуй, станет несчастлив от того, что у него так все тихо, спокойно. Ему захочется чего-то нового. Прежде всего, веселье, радость и счастье – разные вещи, друг от друга не зависящие. Человек может веселиться и быть несчастным. И наоборот. Кроме того, говоря химическим языком, счастье – это процесс, меняющийся во времени. Предположим, я поехал в туристский поход. Я натер ноги, руки, плечи, мне тяжело – я проклинаю все на свете. На десятый, двенадцатый день я согласен немедленно ехать домой. Но вот я добираюсь до желанного комфорта, я счастлив как никогда. Через некоторое время я опять иду в поход. Это элементарный пример, но так во всем. Мне нравятся не натертые ноги, а то счастье, какое я испытываю впоследствии. Но не будь натертых ног, не было бы и счастья. Счастье – это не собственная машина и не сахар, не костюм, это – духовное состояние человека. И в такое состояние он может прийти, только неся в себе воспоминания прошлых бед и несчастий. Мы с тобой не счастливы сейчас оттого, что мы свободны. Мы об этом не думаем. Это для нас привычно и незаметно. Зато на каком небе будет человек, который стал свободным?