Квам и Гундос

– Какого черта ты наставил на меня пушку? Убери ее!

Гундос изменил направление руки с пистолетом и направил оружие дулом себе в лицо. Веснушчатый и с длинным кривым носом он был похож на кардинала Ришелье из фильма «Три мушкетера», где д`Артаньяна играл Михаил Боярский. И взгляд у него был проницательно-язвительный. Гундос смотрел на «макаров», как первый министр Франции на мужа Констанции, господина Буонасье, который подло отрекся от жены.

Гундос неожиданно засунул тупое дуло пистолета себе в рот. Перед этим передернул затвором. Я отвернулся. Взбредет моему дружку нажать на курок – мозги разлетятся. Вдруг та часть их, которая скомандовала спуск курка, окажется на мне? Б-р-р-р!

– Ты че отвернулся? Что я, шаблон, какой? – «Шаблон» по-гундосски означает «придурок». У него отец работал лекальщиком на инструментальном заводе и всегда при разговоре о людях недалеких вставлял: «Во, блин, шаблон»! Сейчас папаша гниет двумя метрами ниже под ногами. Где? Никто не знает. Ушел однажды какую-то колымагу ремонтировать в мастерских за пустырем недалеко от дома и пропал. Где, чего, как – никто не знает, да и толком не пытался узнать. Чё там, пахан Гундоса, когда по телеку тысячи людей разыскивают и не находят.

– Я хочу узнать, Квам, что думает «шаблон», когда пихает пушку в пасть.

– Нажать струхнул? – спросил я. Квам – моя кличка. Сами родители, в прошлом одноклассники из сельской школы, что под Мичуринском, а после института – инженеры автозавода имени Ленинского комсомола, интеллигенты с тамбовским говором, называли меня, Василия, своего единственного сына, сначала по полной программе Квамперфектом, а после сжалились до Квама. Считали, что из меня растет полиглот. Год назад они утонули вместе с паромом в Рижском заливе. Называется, в отпуск смотались!

Гундос усмехнулся, при этом кончик его носа клюнул в невидимое блюдечко с пшеном.

– Меня на понт не возьмешь. Я хочу пожить как человек!

– Как это?

Я обхватил руками плечи. Меня что-то начало знобить. Я встал, подошел к трубе самого большого диаметра в подвале дома, потрогал:

– Отопление вырубили.

– Забыл, что на Ленинградском авария на теплотрассе?

– Давай чекушку, что у Козла лишняя была!

Гундос вытащил из-за пазухи четвертушку с водкой. Мы сделали по глотку. Как и положено, поморщились. А Гундос даже селезнем крякнул. Но закусывать было нечем.

Вопрос о том, как жить по-человечески, не требовал ответа. Сколько раз уже Гундос говорил, мечтательно закатив глаза, о том, как мы купим хату, обязательно в центре Москвы и из шести комнат, с бассейном на втором уровне, двумя сортирами и по биде в каждом. Гундос пригласит девочек. Таких, которые бы нам готовили, обстирывали, а вечером стелили постель и, разголешившись, звали бы к себе под теплый бочок. Он много говорил о странном образе жизни вымышленного счастливого человека, довольного тем, что у него холодильник завален мороженым всяких сортов. И о большом зале, в котором было бы несколько диванов, а перед каждым стояли телевизоры. С видиками. Вот насмотрели бы мультяшек!

Я каждый раз морщился. Гундосу скоро четырнадцать лет, а всё дурацкие рисованные мультяшки в голове! Мне бы фильмы о мушкетерах. Все, все, все!

Нас немного разморило. Я перестал дрожать.

Гундос вытащил обойму. Повертел «макаровым» и снова зарядил его. Пистолет он нашел в кустах парка ВДНХ. За беседкой. Бумажный кулек привлек его внимание тем, что надо было чем-то застелить скамейку. Мы стащили с лотка палку вареной колбасы (это сделал Гундос, а я чуть позже разжился кругляком черного хлеба) и решили ее полностью уничтожить. Даже если нас найдут, ничего не докажут.

«Макаров» выпал из кулька.

Вытащив дуло, Гундос скривился:

– Из него стреляли…

Я вспомнил, когда мы, осоловевшие от колбасы, выходили из западных ворот выставочного парка, из белого «Мерса», с синей полосой, выскочили опера. На нас, пацанов, они не обратили внимания, только их фотограф, точно, с придурью, во-во, «шаблон», взял и щелкнул нас. Хоть за фотками беги за ним!

Десять ящиков, перевернутых вверх дном, были сбиты в топчан, на котором был ворох срезов от рулонов оберточной бумаги (недалеко крупный гастроном), старый плащ болотного цвета, два валика, из той же бумаги вместо подушек. Под одну из них Гундос положил «макаров», так и не поставив на место предохранитель. Дружок спит у стенки, я с краю. У меня что-то с мочевым пузырем, я часто встаю и иду в угол второй «комнаты» подвала, которую мы называем «сортиром». А подвал у нас – «пещера». Как у дикарей. Но с освещением. Перед сном я подвывернул лампочку из горячего патрона.

Гундос он и есть Гундос. Спит отвратительно, храпя носом, который, как-то, я защемил прищепкой. Мы хорошо подрались. Это было второй раз. Первый мы столкнулись на Черкизовском рынке. Потащили у одной торговки одну и ту же куртку, но в разные стороны. Это было бы смешно, если б мы знали друг друга. Торговка рот раскрыла, а мы стоим и пялимся друг на друга, а у каждого рукав куртки за полторы тысячи. Гундос, конечно, смекалистый малый. Он закричал:

– Положи пацан, на место! Она под крышей Мустафы!

Я «испугался» вымышленного Мустафы, бросил рукав и налетел на Гундоса. Вроде напоказ схватились, а будущий кореш надавал мне всерьез. Он злился, что его кража сорвалась. Но все-таки шепнул: «В парке, за гостиницей…» Я и смылся.

Торговка ему за спасение куртки дала негусто: три десятки. Гундос принес мне за гостиницу булку с сосиской. Свою он съел по пути и запил шипучкой из жестяной банки.

Я проснулся от давящего жжения в паху. Будто перед сном съел большой арбуз и выпил чая не меньше десяти стаканов. Вставать не хотелось. В темноте, говорят, обостряются звуки. Гундосовский храп в счет не шел, я уже привык. Но почему-то в темноте еще и обостряется обоняние. Из второй комнаты несло испражнениями. Идти туда не хотелось. Знал, что будет коротенькая струйка, а то и всего несколько капель.

Когда были живы родители, у нас дома стоял особый запах. Наверное, от компьютеров. Отец с матерью были фанатами. Один разрабатывал программы и имел хорошие бабки. Другой, точнее, другая, контрольные на поток готовила студентам. Я у них за переводчика ходил: интернетовские словарные переводы подчищал. Такой уж я гениальный ребенок. А квамперфект – это одна из форм времени в немецком языке.

Веселая была жизнь. А утонули, какая-то фирма захватила квартиру, обо мне никто и не вспомнил. Точнее, отдубасили, когда я пытался прорваться к себе домой, да и без сознания вывезли за город, и выбросили на какой-то свалке. Как старую тряпичную куклу. Хорошо, только август заканчивался. В сентябре вместо школы я брел со свалки. Пожил несколько дней у сторожа ангаров с машинами, забитыми товарами. Да и вошел в первопрестольную несовершеннолетним бомжем. К подвалу мы уже привыкли…

Сдавило внизу так, что пришлось встать. Я сонно заковылял в узкий проем между бетонной перегородкой и противоположной стеной. Протискиваюсь пока нормально: разъесться не на что. Гундосу приходится труднее: у него башка крупная. И лоб крутой, и уши оттопыренные, как лопухи капусты. Но Гундос проходит, если правильно повернет голову. Когда выпьет, то в простенок не суется, предпочитает вершить дела в подъезде – меньше будет желающих спуститься по цокольному маршу. Дом очень старый, хрущевских времен. Ведомственный. А ведомство гикнулось. Половина жильцов уже съехала, с верхних этажей. Там сорвана крыша ураганом пятилетней давности. И на первом этаже никто не живет.

Мы с Гундосом облюбовали этот дом на одном из переулков за станцией метро «Речной вокзал» полгода назад. Встретились в октябре. Мыкались с ним по котельным и теплотрассам. А однажды Гундос привел меня сюда. Понравилось. Гостей у нас почти не бывает. Поэтому меня насторожил шум у «входной» двери. Кто-то торкался. Там был хиленький запор из скрученных проволок между двумя гвоздями.

Я быстро поднял Гундоса, шепнув на ухо: «Гости». Это наш тревожный пароль. Дружка я пропустил вперед в щель между комнатами. И толкнул его голову, когда она застряла в простенке. Гундос, было, взвыл. «Ухо порвал, сволочь», – зашептал он. Но замолк, потому что дверь сильно чем-то ударили. Я быстро оказался за перегородкой. И застыл. Лишь вздрогнул от прикосновения чего-то холодного к руке. Это Гундос прижал ко мне пистолет. Вот еще разведчик! Так в фильмах шпионы соскакивают с постели, не забывая об оружии, спрятанном под подушкой.

Еще удар, и запор наш не выдержал. Я выглянул: в «пещеру», подсвечивая путь зажигалкой, вошли двое. Они ничего не говорили, только сопели так, как это делают люди, обремененные грузом. Но груз у них, похоже, был живой. Кто-то мычал из-под кляпа.

– Всё, пришли. Здесь мы ее и оставим! Тут пацанва квартирует.

– Это Конопля, – шепнул мне Гундос.

Коноплю знали все, кто мотался по Москве беспризорной. Он появился после «первой» Чечни. С одной рукой. Любил травку. Так и прозвали его Коноплей. Взгляд исподлобья, тяжелый. Пощады этот однорукий никому не дает, если на пути стоишь. Зверь, одним словом.

– Это их двуспалка, – пояснил Конопля. Голос у него был с хрипотцой, но в нем примесь постоянного нетерпения. Это застывшая жажда торчка перед дозой. Похож на гундосовский. – Бросай девчонку на «постель».

Послышался глухой стук и треск ящиков.

– Вытащить ей кляп? – спросил второй ясным голосом признанного школьного декламатора.

– Ладно, пусть поорет, а то скучно стало, – согласился его напарник.

– Отпустите меня, отморозки! – тут же раздался крик.

– Заткнись, сука, тебе слово не давали!

Это сказал декламатор. От его тембра можно офигеть.

Вспыхнул свет. Декламатор убирал руку от двухсотваттовой лампочки. Она немного нас согревала.

– Пацанвы нет …

Мой друг шепнул:

– Стинол…

Можно было Гундосу и не говорить: та еще неразлучная парочка.

– Они здесь, – сказал Конопля. – Проволоку-то изнутри накрутили. Гундос, ты здесь?

Мы молчали.

– Они там, за стенкой, – уверенно определил наше пребывание в «сортире» Конопля. – Эй, сопли, деваху посторожите малость. Но не трогать, чтоб не забеременела.

Дружки заржали. Они знали, что мы не сдадим их. Иначе нам каюк…

– А ты Машка, слушайся пацанов. И не вздумай уйти. Папаша выложит бабки, отпустим.

– Чего ты ее уговариваешь, навесим замок, а жратву принесём утром, не отощает. И этим за компанию дадим.

Совет Стинола понравился Конопле.

Вот мы влипли. Там на двери, действительно, есть ушки для навесного замка. И слышно было, как Стинол играючи заклацкал запорной дужкой замка. Все предусмотрел.

Вскоре они ушли. Но их уход сопровождался криками жертвы. Она грозила похитителям чуть ли не всеми Вооруженными Силами России. Вот чумовая!

Когда мы, шурша в простенке, появились в «зале», то увидели на своей «двуспалке» даже не девушку, а такого же подростка, как мы. Она была в крутом прикиде: американской синей куртке с прибамбасами из множества поблескивающих зубьями замков-молний, откидного капюшона, отороченного песцом, вечных джинсах «Levi`s» и мощных кроссовках. Такие от каждого шага светятся. Прикид был не меньше "куска" "зеленых"! Да и гримаса на лице Машки была брезгливо-высокомерной. Едрена мать, такие внутри Садового кольца живут, или – на даче в Барвихе!

Это она нас увидела и скривилась. Или, может, мы запахи собой вытолкали из «сортира».

– Развяжите, чего уставились?

Но сказала не зло, а устало примирительно.

Ноги у нее были связаны у щиколоток, а руки – спереди, как лапы у кошки, которую собрались утопить. Гундос по этой части специалист. Вот-вот, при взгляде на ее беспомощность у него глаза вспыхнули огоньком садиста. Он подошел к Машке и, грубо тряхнув ее, так, что она развернулась грудью на ящики, и не думал освобождать ее от бельевой веревки, а стал расстегивать ее джинсы. Гундос, похоже, решил воспользоваться моментом.

Конечно, он положил пистолет рядом, чтобы стянуть с Машки брюки. Я увидел взгляд Машки. Ее лицо, прижатое к ящикам, было обращено на меня, и в ее глазах стояла такая мольба, что я в момент вспомнил о себе что-то важное. О себе в каком-то вестерне. Я взял пистолет в обе руки и нацелился им на Гундоса, который страшно сопел:

– Отойди от нее!

Гундос даже не обратил внимания на мои слова: он упорно добивался своего. А я словно кричал ему с улицы для собственного удовольствия. Такое невнимание к собственной персоне никому не понравится. Я, слегка приподняв дуло «макарова», нажал на курок. Пуля прошлась рядом с ухом Гундоса. Но не это испугало его, а шум выстрела. Это был грохот. Нам казалось, что сейчас развалится дом. Мой товарищ развернулся ко мне. Такого изумления на его лице я еще никогда не видел. Можно было подумать, что перед ним стоит американский коп с дымящимся пистолетом. Я даже приосанился. Гундос рванулся, было, ко мне, но повалился на пол от полуспущенных брюк.

Я его не боялся. Я научился никого не бояться. А уж когда в руках пушка… Да и роль освободителя мне понравилась.

Вскоре у пленницы были свободными руки. Затем я освободил ее полностью. Девчонка лет четырнадцати торопливо подтянула к поясу джинсы. И тут же встала к стене, готовая отбить новую атаку.

– Садись, – сказал я, – Гундос тебя не тронет. Правда, Геннадий?

Гундос зашмыгал носом и отвернулся. То что, мы над ним не смеялись, когда он упал голой задницей на цементный пол, польстило его самолюбию. А пушку я уверенно держал в руках, будто с пеленок бутылку с прикормом. Притом он уже знал мой характер: спуску я никому не даю. А уж тем более ему и тогда, когда называю его по светскому имени.

– Тебя Машей зовут? – спросил я.

Она села и долго не отвечала. Я тоже молчал.

Она смотрела на Гундоса, и губы ее подрагивали, словно она неслышно выговаривала ему все, что у нее накопилось.

Наконец она перевела взгляд на меня и сказала буднично, словно ничего не произошло:

– Если тебя отмыть, то будешь выглядеть красавчиком. Ты даже мне кого-то напоминаешь?

Ну, вот, начались бабские штучки. Я нахмурился. Она была права, меня надо отмыть и отдать родителям. Но их нет, и я никому не нужен. Даже тетке в Мичуринске.

– Ладно, вспомню, скажу. Меня зовут Леной. – Девчонка бросила на Гундоса гневный взгляд. – Если отец узнает, что ты собирался меня изнасиловать, то по тебе плачет его ружье двенадцатого калибра. Он на кабанов с ним ходит. Если не он, то я сама это сделаю!

Я сразу вспомнил недавний фильм «Ворошиловский стрелок». Гундоса стало жалко. И я решил накопить ему денег для девочек, что б он с ними на полную катушку!

– Он больше не будет, – сказал я за Гундоса. – А ты кто? Тебя Конопля назвал Машкой. А откуда тогда Лена?

– Если поможете, то скажу кто я.

Я кивнул головой так, что стало ясно: ручаюсь за двоих.

– И, если, – девчонка поставила второе условие, – отдашь пистолет …

– Он мой, – наконец у Гундоса прорезался голос.

И я не собирался пасовать перед девчонкой, хотя она начала мне нравится.

– Он его, – сказал я и демонстративно отдал «макаров» Гундосу.

Тот миролюбиво положил пушку в задний карман брюк. Но на предохранитель не поставил.

Лена оценила эти действия по-мужски: удовлетворилась.

– Эти олухи выкрали не ту, что хотели. Маша дочь помощника президента. А я у них живу с мамой. Мама у них убирает, готовит. Одним словом, у них по хозяйству. А я за Машей хожу…

Едрена вошь, как говорил мой покойный дед, вон куда Конопля со Стинолом залезли! Шаблоны!

– А где отец? – спросил Гундос.

Он помнил об угрозе.

– У меня нет отца. Но отец Маши его заменит, если что со мной произойдет!

У Гундоса вопросы сами собой исчезли. Он уже по-другому разглядывал девушку. У нее были шикарные русые волосы и серые глаза. Нос не большой, но с гордо вздернутым кончиком.

– Меня ищут. Перед выходом из бассейна я позвонила маме.

– А почему они схватили тебя? Они что, Машу не знали в лицо?

Впрочем, вопросы ненужные. Я понял, что Лена взяла куртку Маши. А подружки, наверняка, похожи друг на друга. Так часто бывает в бразильских сериалах. Да и в любых мыльных сериалах.

И снова внимательный взгляд в мою сторону. Лена что-то решала для себя. И то, что она решила, оказалось приятным: она доверилась мне.

– Эти олухи, – она явно имела в виду Коноплю и Стинола, – взяли меня правильно. На меня преднамеренно показали им, выдавая за Машу…

– Ты подставуха?

Это сказал Гундос, и заработал очко за изобретенное слово.

– Дублер. Или двойник, – поправила Лена и поежилась.

Во как люди зарабатывают на жизнь!

Мне стало жалко и ее, и неизвестную маму-домработницу, но Лена тряхнула головой, мол, не так уж все и скверно:

– Я учусь в гимназии вместе с Машей. У нас все одинаковое.

Она замолчала и спустя минуту добавила с нескрываемым тщеславием в голосе:

– Я лучше Маши учусь!

Это было понятно. Вообще у меня появилось такое ощущение, что я про этих Лену-Машу все знаю. И понимаю не только Лену, но и ее маму. Вот представьте меня ее маме, и я скажу: «Я вам сочувствую, мадам»! Только причем «мадам»? Ну, да, если голосом Ливанова из «Карлсон и Малыш».

– Вы меня сейчас выведете? – спросила Лена.

Мы с Гундосом переглянулись. И кивнули друг другу. Прекрасное взаимопонимание! Я рад, что Гундос не стал ни насильником, ни пособником Конопли. И что я сам не стал его соучастником.

Мой друг подошел к двери. Прислушался. Он замер, медленно поворачивая головой, ушами, словно локаторами выискивая звуки улицы. Вроде тихо. Лишь был небольшой шорох. Вероятно, птичка? Какая птичка ночью? Наверное, кошка или собака проскочили. Или на втором этаже полупустого дома щелкнули выключателем. Словом, никого.

Гундос прицелился под углом к стене в загнутые гвозди, которые держали на двери с той стороны одну из ушек для навесного замка, и спустил курок.

Звук выстрела был послабее первого, которым я напугал Гундоса. Но мы с Леной инстинктивно прижали ладони к ушам. И в это время случилось такое, чего из нас никто не ожидал.

За дверью кто-то взвыл раненым зверем, затем грязно и смачно выругался и резко дернул ее на себя. Замок звякнул о стену. Мой друг от испуга выстрелил еще раз, никуда не целясь, просто опустив дуло вниз, но тут же был сам отброшен другим, более мощным автоматным выстрелом к стене подвала. И в «пещеру ворвалось с полдюжины людей в камуфляжной форме.

Первым был коренастый мужик в спортивном костюме и кожаной куртке. Глаза у него бешено вращались. И было отчего: в его щеке торчала щепка от двери, как кузнечик плотоядно вцепившись в кожу. Она на глазах пропитывалась кровью. Прежде чем я обратил внимание на короткоствольный автомат, нацеленный на меня, я заметил, как грязный тонкий свитер прилип к груди Гундоса темным пятном. А сам он сидел у стены с открытыми глазами и ртом.

Все это было похоже на кадры с замедленной съемкой о гибели одного из любимых героев фильма об индейцах и их белых друзьях. Я замер, но тут же получил в грудь сильный удар, затем еще по затылку, когда падал, и провалился в темноту. Этот провал сопровождался криком того мужика: «Ты цела, девочка? Ты цела, ты цела…» Так и хотелось ответить, что она не-цело-не-цело-не-целовалась.

Очнулся я от тряски в машине. Она неслась с бешенной скоростью по предутренней Москве. И когда остановилась, меня, было, вышвырнул, но тут же подхватил здоровый мужик в камуфляже и, закрыв мне глаза лапищей, понес под мышкой по долгим и гулким коридорам какого-то учреждения, один раз спустившись вниз по ступенькам. На нем был жесткий жилет с кармашками, которые вжимались в мой живот. Но один из кармашков, почти за спиной, оттопыривался. Левая рука у меня свисала. Ей-то я вытащил нож с кнопкой так, что громила не заметил.

Наконец он толкнул ногой обитую блестящей жестью дверь и внес меня в комнату. Я оказался на узкой кушетке. Такие ставят в процедурных кабинетах. Еще был стол, на котором светила настольная лампа с большим круглым колпаком, который ограничивал яркий круг света. Его линия ломалась при спуске от стола к табурету и падала на пол, почти к моим свисшим с кушетки ногам небольшим сегментом.

Громила ушел, а через минуты две вошел какой-то военный. По одной, средней величины, звездочке на погонах – майор.

Он подошел ко мне:

– Вставай, малыш, садись, поговорим.

Сам сел на табурет и предложил:

– Куришь?

Это не вязалось с почти ласковым «малыш».

В его руках оказалась пачка Мальборо.

Я отрицательно покачал головой. Я курю, но редко. Конечно, неплохо бы подымить после того, что произошло – перед глазами стояла сцена расстрела Гундоса, но брать сигарету из рук явного врага я не стал.

– Жалко дружка?

Вот сволочь, майор читал мои мысли.

Я насупился и отвернулся, боясь, что покажутся слезы.

– Его отвезли в больницу, там спасут.

Это было как проблеск на закате перед тем, как солнце окончательно утонет за горизонтом. Дальше ночь. И я не поверил. Все произошло мгновенно, но перед глазами стояло расширяющееся темное пятно на груди сникшего в углу Гундоса. Оно было под сердцем.

– Ему не надо было стрелять. Да и стоять с оружием.

Майор выпустил струю дыма, которая вышла длинным штопором. В другой момент я бы восхитился и попробовал повторить.

– Да, не надо было стрелять, – повторил майор, – и тогда, на ВДНХ.

Я не понял.

– Зачем твой дружок стрелял в Сочнева?

В какого Сочнева? О чем он?

– Тебя-то как зовут?

– Квамом…

– Чем, чем?

Я пожал плечами.

– Кличка из кино про Ван Дама?

Тоже мне, грамотей, из «кино»!

– Ладно, дружок, – майор встал и указал на освободившийся табурет, – пересаживайся. Поговорим всерьез. Пошла стенограмма.

Это он в сторону неосвещенной стены. Только сейчас я заметил там сидящую женщину. Перед ней был маленький столик с монитором компьютера. Женщина нажала на кнопку, он засветился. Все продумано по секундам.

– Имя?

– Василий.

Глухо заклацкали клавиши панели набора.

– Фамилия?

Не знаю, сколько прошло времени, но много. Много потому, что майор успел со мной говорить и ласково, вкрадчиво, как Гундос, когда просил доесть мое мороженное, и кричать, не выбирая слов. Тоже как Гундос, когда тот косил под блатного, если нас окружала чужая пацанва. Но мат майора был грубее. Стук секретарши на это время прекращался, словно дятел отрывался от ствола дерева и смотрел на небо. Там летала явно не лесная птица.

Майор успел хорошенько потрясти меня за шиворот, как котенка. Краем глаза я заметил, что женщина вытирала платочком глаза. От меня требовали признания, что мы с Гундосом уложили Сочнева.

Я бы признался, если бы знал, кто такой Сочнев, которого, оказывается, завалили на одной из аллей ВДНХ, а пушку выбросили. Майор твердил, что пистолет был у Гундоса. Он тыкал мне в лицо фотографией, на которой мы были у ворот выставочного комплекса.

Выглядели мы подозрительно. Полусогнулись. У Гундоса оттопыривался карман.

Удивительно, про девчонку майор ни разу не спросил. Словно ее не было в «пещере», когда ворвался спецназ. Ему подавай Сочнева!

– Все равно расколешься, маленький паршивец, – наконец с полной уверенностью заверил меня следователь.

Я подчеркнуто внимательно следил за траекторией полета его слюны. Слабоват, до Гундоса ему далеко. Уж если тот разойдется, убирай со «стола» жратву! Мое равнодушие взбесило следователя. Только я никак не мог понять, из какой он «конторы»? На опера из милиции не похож. Может, из разведки? Это было бы ништяк. Так было в сцене допроса Джеймса Бонда каким-то китаезом.

Вот-вот, майор нажал на какую-то кнопку на столе. Вошел верзила, который, повозившись под моим табуретом, вынул из-под него проводки с зажимами. Верзила стянул с меня брюки и трусы, молча нашел мой пенис и металлической прищепкой зажал на нем один конец провода. Второй он сунул мне в рот.

– Зажми зубами!

Я сжал. Верзила отошел к стене и там, на панели, опустил крышку какого-то прибора и медленно потянул за рычажок.

О, майн Гот! Я вспомнил немецкий язык, хотя мог бы и французский, за который мать, начиная с четвертого класса, приплачивала старой деве (mademoiselle) по куску в месяц. Я мог бы запеть Марсельезу, как Гаврош на баррикадах Коммуны в Париже. Но после, когда отошел бы от шока. Сначала была приятное возбуждающее покалывание, но затем, когда рука верзилы как бы нечаянно «сорвалась» вперед, был всплеск невыносимой боли, будто некто, ухватившись за мой пенис, содрал с меня кожу и пронзил насквозь всего – от пяток до макушки головы – раскаленной спицей, или шашлычным шампуром.

Я очнулся от всхлипывания. Наверное, мать переживает. Так было, когда я болел двусторонним воспалением легких. Перед глазами стоял туман. Сквозь него приближались глаза. Да, это были глаза женщины. Она сочувствующе смотрела на меня и…

– Максимова, отойдите от него! Вы что, первый раз дежурите? За машинку, старая стерва!

Это был голос майора. Он подошел к женщине и оттолкнул ее. Мне показалось, что на нем не темно-зеленая форма нашего офицера, а серо-мышинная с зигзагообразными двойными «молниями» на рукаве. Вот-вот заговорит на немецком: «Frau Maksimova, zetzen sie sich»! Но то было бы слишком вежливо.

– Он же совсем мальчишка!

Голос у женщины был приглушенно-виноватый.

– Отставить! Вон из кабинета! Такие, как этот, насилуют вас, дур, в подворотнях и лифтах! Пожалела! А у нашего капитана Сочнева остались две девочки! Ты им заменишь отца?

Дверь открылась. Но ее открыла не стенографистка, которую выгоняли, а вошел тот, низкорослый мужик, который убил Гундоса. Щепки на его щеке уже не было. Лишь с полтинник кружок лейкопластыря. Да и одет он был уже поприличнее.

Он молча подошел ко мне. Все понял. Почему-то криво усмехнулся:

– Вольтотерапия? Ну-ну, член крепче будет. Девки под ним вертеться юлой будут! Вставай, одевайся!

Я медленно встал и подтянул брюки. При этом я почувствовал тяжесть ножа. Не знаю, как его не заметил верзила, расстегивая ширинку? Откуда у меня взялись силы, тоже не знаю, но я выхватил нож и, нажав на кнопку, бросился на убийцу Гундоса. Бросится после шока – это было круто. Поэтому был легко обезоружен. Коренастый не стал бить, а в его глазах я почувствовал уважение.

Он повернулся к майору:

– Сидоров, не шей ему Сочнева. Ты же видишь, пацан еще! Отпусти его со мной. Это ствол Кудрина, из солнцевских. Мы на него в компьютерной базе наткнулись, когда номер запустили. А пацан здесь не причем. Он девчонку спас…

Вот как!

– А я на Сидорова рапорт подам!

Это послышался голос сочувствующей мне женщины. Но в нем все-таки было больше неуверенности, чем решимости. Я понял, что рапорта не будет.

В этом санатории скукотища страшная! У меня отдельная палата из двух комнат и туалета с биде, как у миллионера в техасской гостинице. Телевизор «Sony», музыкальный центр, биллиардный стол. Приходят девочки. Медсестры, одна процедурная, всё капельницы ставит, другая массажистка. От нее я балдею. Всё норовит мне по бедрам похлопать. Я думал, что меня поместили в санаторий в Подмосковье, за сотню километров от города, типа «Березки», что под Домодедовом. Огромные ели опустили перед окнами свои разлапистые ветви. На них свежий апрельский снег. Наверное, последний в эту зиму.

Через три дня после моего пребывания здесь в палату заглянула девушка, чем-то похожая на девчонку в «пещере». Но она была старше Лены и ее походка, взгляд, были более свободными. Я бы сказал, развязными. Чувствовалось, что она привыкла быть хозяйкой положения. Я догадался кто это.

– Я Маша.

И протянула руку то ли для поцелуя, то ли для пожатия.

– Как ты? – спросила гостья и еще раз внимательно оглядела меня с ног до головы.

Обратилась нормально. Ее вопрос не был формальным, в нем чувствовался интерес. Но интерес ребенка к новой игрушке.

– Тошно, – сказал я. – Если б не массажистка, то повесился бы!

Она понимающе улыбнулась:

– Оказывает дополнительные услуги?

Ушлая!

– Да нет, все по программе: спина, руки, ноги.

Я обвел рукой палату, указывая на ее «начинку».

– Это Барвиха?

– С чего ты взял?

– Лес за окнами, сосны, воздух…

Она усмехнулась:

– Пошли со мной.

Я думал, она поведет к моему единственному окну, но она открыла дверь, вывела в коридор. Меня сюда не пускал охранник, он все время вставал, стоило мне подойти к двери. Но гостья потянула меня за руку в конец коридора. Там было торцевое окно, и я увидел широкую улицу с нескончаемым потоком автомашин. На угловом доме, что наискосок, виднелась табличка с надписью, но качающаяся впереди сосна закрывала веткой ее то ли наполовину, то ли на треть, не говоря о цифре дома. «Твер…». Вроде проскакивало еще «с».

– Как видишь, дружок, это центр.

Мы не стали возвращаться в мои «хоромы». Девушка повела меня к лифту. Там, не обращая внимания на то, что я был в пижаме, пропахшей растворами, которые вливала мне с помощью капельницы медсестра, прижала меня к себе и с большой затяжкой поцеловала в губы. Затем оттолкнула. И сказала: «Родственничек»! Вот еще, «шаблонка»!

Лифт остановился.

Мы вышли в широкий овальный холл, который больше походил на просторную застекленную дачную веранду. Она была светлой, словно из какой-то детской сказки. В центре стоял большой низкий стол. Вместо обычной столешницы – толстое овальное стекло. Более острые стороны овала – апогеи, совпадали с соответствующими контурами холла. В креслах спинами к нам сидели мужчина и женщина. Мужчина поднялся и повернулся к лифту лицом. Он был высоким, а его физиономию я сразу узнал. Она часто мелькала рядом с президентом. Мужчина пристально посмотрел на меня, а затем, взглянув на девушку, спросил:

– Маша, как он тебе?

– Похож. Но кое-что с ним надо сделать.

– Хорошо. Садись, – указал мужчина мне на другое кресло.

Но перед тем как сесть самому, он подошел ко мне и цепко взглянул в глаза. Чего он там в них увидел, не знаю, но, похоже, он нашел в них ответ на какой-то вопрос.

– Бородков, Игорь Семенович. – По-моему ему было даже неловко называть себя по-русски. Мне показалось, что ему сейчас легче сказать: «Maine Name Borodkow Igor». Или по-английски: «My name Borodkow Igor». – Ты, вероятно, знаешь кто я. А я, Василий, знаю о тебе все. Ты спас мою дочь. Не напрямую, а через Лену. Но это поступок мужчины. Мы с Машей и Женей благодарны тебе.

Я заметил, что женщина при этом оглянулась на меня, но в ее взгляде не было благодарности. Так, слегка взбаламученный раствор каким-то чувством-ложечкой в стакане равнодушия.

Бородков обнял девушку за плечи. Тепло и с нежностью. Она флегматично поддалась отцовскому порыву. Так отвечает на ласки престарелого мужа молодая жена, втайне мечтающая о курортном романе.

– Это Маша. А в подвале была Лена. Она живет у нас. Короче, я, нет, мы с Женей, – он переглянулся с женой, и она слегка кивнула головой, – приняли решение: у тебя будет все. И квартиру твоих родителей со временем вернем. Остальное расскажет Женя, а мне надо удалиться.

Он встал и быстрым шагом ушел.

Его жена жестом пригласила меня сесть.

Это была очень красивая женщина, которой можно было дать не больше 25 лет. И в памяти всплыла фраза, которую я в прошлом году (казалось, это было в прошлой жизни), с иронией учил к Восьмому Марта для учительницы французского: «Vous etes une fimme merveillese»! Да, вы прекрасны, мадам! Я заметил складки на шее. И некоторый налет пергаментности на коже рук. У мамы кожа тоже начинала подсвечиваться. Они были бы между собой ровесниками, как и мы с Машей, будь девушка года на два моложе меня.

– Василий, – сказала она, глядя мне в глаза. Ее взгляд был жестким. Я понял, что ей не нравится перспектива видеть меня в своем доме каждый день. – Решил, конечно, муж. Но я согласна, если ты примешь мои условия. Но о них ты узнаешь там, где мы живем.

– Мам, едем? – спросила Маша.

Мы все поднялись.

Девушка подхватила меня под руку и потащила на улицу. У входа в особняк стоял БМВ. Маша проворно заскочила на заднее сиденье и позвала меня. Она прижалась ко мне так, словно по бокам у нас сидело еще по два человека. И все мерзли. Но печка в машине работала добросовестно. Ее мать с переднего сиденья не обращала на нас никакого внимания…

Прошло полгода. Я в норме. Заканчивается август. Мне в сентябре в восьмой класс. Седьмой я наверстал за полтора месяца. Меня не узнать. Прикид еще тот! «Хата» внутри Садового кольца. В квартире, отведенной на первом этаже для прислуги, где живут Лена с мамой, мне выделили небольшую комнату. Я рад. Но больше рад тому, что живу рядом с Леной. Она классная девчонка! На площадке второго этажа, над нами, находится квартира помощника президента Бородкова. Но наше жилье соединено с ней не только наружно, через лестничный марш наверх, но и узкой железной винтовой лестницей на кухне. Звонок сверху, и ты вмиг с подносом или без – перед очами хозяев! А над ними еще семь этажей, которые заселены нехилыми жильцами – политиками, артистами, банкирами и переводчиками. Внизу охрана. Выходишь – под козырек взлетает рука. Так и хочется остановить усатого и пожилого сержанта: «Дядя Семен, да ладно, я же не генерал»! Сейчас на это не обращаю внимания. На улице у дома всегда поджидает джип. Он для меня, и водит машину молодой парень с манерами борца. Он и руль поворачивает так же, как и крутит противника на борцовском ковре. Молчаливый.

С Ленкой мы дружим, но видимся не очень часто: ей приходится таскаться за Машей. Мама Лены переживает. Хоть давно уже Конопли со Стинолом нет в живых, их сбила прямо на тротуаре какая-то машина, но боится за дочь: желающих похитить «дочь» отца, у которого бабок куча, всегда найдется. Но Лена посмеивается: уже битая.

Мне проще. У меня нет родных. Поэтому мне ничего не стоит быть двойником Костика, младшего брата Маши. Он парень ничего, но в нашем классе связался с сыном Пузанова, ну того самого, шишки в правительстве, и начал баловаться травкой. Ну, я ему отобью эту охоту. Я же Гундоса вытащил из наркоманов!