Архив публикаций за январь 2021

Приходил ко мне этим летом старичок один – дядя Миша – стены долбить, углы выравнивать. Как раз в той комнате, что имела одну стену с моей, где я «выравнивала» очередной рассказ. Выравнивание художественного текста – дело не из лёгких, потому любая мелочь отвлекает. Под мелочью я подразумеваю, к примеру, гул самолёта в небе, скрип тормозов на дороге, крик уличного торговца или писк комара над ухом. Выравнивание стен к мелочам не относится. Наоборот же, является БОЛЬШОЙ помехой. Я сидела за столом тогда и думала – какой же ты, дядя Миша, БОЛЬШОЙ – помехой являешься для выравнивания моего рассказа.

Сходились мы на кухне за чашкой чая. Садились за стол, говорить начинали.

– Ну, чё, – спрашивает дядя Миша, лукаво подмигивая. – Как дела?

– Дела? – переспрашиваю я, хмуро глядя на него. – По сравнению с Фучиком, корпевшим над дневником в застенках в ожидании смертной казни, дела у меня отлично, а если взять, к примеру, коммерческого писателя имярек, имеющего под рукой с десяток помощников, то бишь секретарей, не говоря уже о литературных агентах, крупных контрактах и солидных гонорарах по всему миру, то у меня по сравнению с ним так же дела, как у Фучика в сравнении со мной...

Скрипичных дел мастер Людвиг Янн проживал в городе Бонне. Достигнув преклонного возраста, добился он уважения знатоков его дела. И если соседи часто попрекали его за грубость и сварливый нрав, старика это беспокоило мало. Помимо своего ремесла заботился он только о судьбе единственной дочери, Лотхен. Три младшие сестры её умерли в малолетстве, а десяти лет она потеряла и мать. Когда прелестное созданье неполных восемнадцати лет, с золотой головкой и голубыми глазами, сидя за клавесином, бойко разыгрывало заданную фугу, герр Янн останавливался в дверях и проговаривал, закладывая в нос табаку и покачивая седой головой: «Славная девочка!». И в то же время терзала его мысль, что неудачное замужество может сгубить ростки её таланта.

Ангельская внешность Лотхен, и особливо хорошее приданое, послужили причиной немалого числа женихов, но вот Янн объявил к великому изумлению горожан, что руку дочери получит только автор образцовой сонаты, а если желающих будет несколько, то дело решится музыкальной дуэлью, и рассудит дуэлянтов сам Янн. Многие посмеивались над старым Людвигом, и даже служанка Хегель, весьма благоразумная вдова лет сорока, выразила ему своё недоумение. Но хозяин, будучи в славном расположении духа (что с ним случалось редко), ущипнул её за зад и весело воскликнул: «Лотхен получит автор лучшего опуса, будь он голодранцем или хоть самим дьяволом!».

Хегель не преминула передать эти слова соседям, что утвердило всех во мнении, что Янн не только чудак, но к тому же и богохульник...

...Люблю слушать её пение. Напоминает о временах, когда мы, отбросив в сторону стеснительность и красные галстуки, купались в истоках Ганга. Чистых, как слеза добровольно уходящего в отставку президента, и пологих, как надежда, которой даровано право воплощаться только в настоящем времени.

Холод придавал нашим мыслям особую прозрачность, беспечное течение времени наполняло ладони ощутимым, как песок, счастьем, а все краски мира слегка смазывались, позволяя упоённому сознанию наблюдать сразу всю картину бытия, в перспективе которой даже пресловутая Джоконда выглядела не более чем талантливой карикатурой на красоту. Хотя мир, кажется, так и не сумел по достоинству оценить этот юмор.

В то время мысли о звериных тушах не нарушали самоуверенную прохладу нашего покоя. Хотя я и знал, что нож и плоть обречены время от времени встречаться друг с другом...

...Взгляд можно устремлять, метать, можно вонзать, можно применять как приманку и как оружие, он может быть долгим призывным и коротким зовущим: следовать вместе с себе подобным, на миг с ним единясь. Взгляд может быть доверчивым и несговорчивым. Взгляд может быть лёгким, тяжёлым, скользким и липким, улыбчивым, злым, могучим, бессильным, изучающим, туманным и ясным, робким, стыдливым и развратно бесстыдным. Понятно, взгляд бывает печальным, погасшим, весёлым и озорным, подслеповатым и зорким, сосредоточенным и рассеянным и даже мудрым и глупым. Взгляд может быть всяким, как и тот, кто смотрит, вглядывается и отводит глаза. Но он не может быть половинчатым, полутонов взгляд не знает: пой осанну или анафему возглашай. На взгляд можно наткнуться, им можно проткнуть: действия, связанные тесно и неразъёмно, как добро и зло, земля и небо, и тому подобное и так много раз далее. Взглядом можно хотеть, желать, домогаться. При этом, в отличие от действий иными органами, взгляд неподсуден. Хотя… Будем надеяться, что до этого не додумаются. По крайней мере, на нашем веку...

Когда-то, давным-давно, в эпоху застоя так называемого, помнится, прочёл я в газете (а что я выписывал? «Известия» и «Литературную газету») шутливые слова, мимоходом сказанные про диссидентов (правых, про левых делали вид, что их нет), дескать, все живут просто, а диссиденты живут и тужат. Помню, я усмехнулся. Нечего, мол, тужить.

Я это пишу в связи с четырьмя картинами Рожнёва, которые перечисляет искусствовед Манин при этой фамилии...

...Наверное, есть места, где можно вставать с солнцем. Ступать босиком в тёплую пыль, гулять в поле и в лесу, дышать цветами и травами, а не бензопиреном, слушать тишину, жить среди деревьев, а не среди машин. Никуда не спешить. Ни от кого не уворачиваться. Никому не мешать. Просто жить. Владивосток, ты меня достал!

Но это пройдёт. Завтра закончится морось, или послезавтра, или через две недели, короче, когда-нибудь! Июль будет тёплым, и если не июль, то август точно согреет наши скалы. И море отдаст все свои туманы. Встанут в чистом небе высокие купола облаков. Мы поедем на Шамору. Простор ослепит солнцем. Если не будет солнца, природа сотворит другое чудо. В пасмурный день вода отразит серое небо, покроется перламутром, горизонт растает. Ляжем в мерцающей вечности, заснём в мягком движении волн, как в колыбели. Бог не пожалел соли для Японского моря. Местные, действительно, спят (или грезят) на воде. Не на матрасах надувных, а на покачивающемся, «жидком», так сказать, ложе.

А если начнёт штормить, будем скакать, как пробки, и визжать от восторга, буравя кипящий пеной вал.

Потом придёт осень. Бухты всё ещё будут дышать теплом. Вспыхнет тайга вокруг таким ярким багрецом, таким слепящим золотом, какого не встретишь ни на юге, ни в средней полосе России. Солнце все своё сердце отдаст листьям, и деревья запылают неистово перед суровой зимой...

– В ваших интересах рассказать всю правду, – сказал следователь.

– Но я ни в чём не виновата.

В душе Надежды Леонтьевны Зарубиной из квартиры девять нарастал страх.

Этот страх появился час назад, когда она, приняв душ, читала на своём диване книжку. Книжка для Надежды Леонтьевны являлась лучшим снотворным.

И вот, когда она уже впадала в дрёму, а стрелка часов выползла за девять, ей на мобильный позвонил какой-то тип и вежливым голосом предложил приехать в отделение на улицу Большевистскую, дом тридцать семь, кабинет тысяча девятьсот тридцать седьмой, по известному ей делу.

– Какому делу? – спросила Надежда Леонтьевна, тут же придя в неописуемый ужас.

Она не ошиблась в предчувствии...

О Борисе Юрьевиче Грачевском невозможно говорить в прошедшем времени, хотя весть о его кончине безжалостно множится в новостном пространстве уже больше суток. С обаятельным и улыбчивым создателем «Ералаша» мне посчастливилось беседовать дважды – в 2016-м, объявленным Годом Кино, и в юбилейном 2019-м, когда Мастеру исполнилось 70. Борис Грачевский излучал столько энергии и бодрости, что эта цифра казалось условной, не имеющей к нему отношения. В тот день я не сомневалась, что встречи ещё будут, а это обаяние никогда не погаснет. Вышло так, что наш диалог вовремя опубликован не был, а теперь бессменный капитан «Ералаша» ушёл за горизонт…

Юбилейное интервью мы сегодня публикуем впервые – в память о нём.

В 2021 году исполняется 65 лет с выхода на экраны, причём практически одновременно, сразу двух музыкальных новогодних киношедевров – «Карнавальной ночи» и «Золотой симфонии».

«Карнавальную ночь» у нас знают и любят все. «Золотая симфония» нынче изрядно подзабыта. А напрасно – оба фильма-ровесника одинаково красочны, праздничны и музыкальны. При всей несхожести их сюжетов и мест рождения...

В статье делается попытка этимологизации русских числительных исходя из предположения о наличии в названиях количественных числительных послания, подобного имеющемуся в славянской азбуке. Автор делает вывод о наличии такового, реконструирует его и приходит к заключению, что названия числительных были заимствованы в индоевропейские языки именно из славянского источника, в котором единственном содержится смысл.

Поймите, мой брат – единственное, что у меня осталось. Вернее, я у него осталась, ведь ему восемнадцать лет. Он ничего не понимает в этой жизни, его обманули… Председатель губернского ЧК Александр Боже сидел за рабочим столом и расслабленно курил. Он так устал, что медлил прервать просительницу. Одно и то же. Несокрушимо наглые и безжалостные ко всем, гуманные и слезливые, когда надо спасать своих близких. Сейчас она скажет, что человеческая жизнь уникальна – как будто думала об этом раньше. Я понимаю, у вас это… классовое сознание. Мы из дворян, и значит, враги. Боже поднял глаза и прислушался. Но восемнадцатилетний мальчик – у него и классового сознания нет никакого. У него друзья детства, глупая романтика, ветер в голове. Вы не знаете, сколько таких, почти детей, случайно оказались в белом движении. И ещё: ведь мы меняемся. Мы сближаемся с народом. Она подалась вперёд, смотря с некоторым вызовом. Не смейтесь. Он не смеялся. Вот я уже устроилась на службу… то есть работу. Миловидная женщина, наверно, лет на семь-восемь старше своего брата. Смотрела теперь по другому – чёрт возьми, по-женски смотрит, хочет соблазнить, какое мещанство…

...Ты многое, мудрец, страдалец, видишь там,

где тьма клубится будущего нашего;

не всё там решено твоими тайнами,

не обольщайся ими – Зевс и большие

с пути сметал препятствия. Спеши помочь,

стать частью жизни, будущего скорого.

Тот глуп, кто занят днём одним, сегодняшним,

грядущего кто не подозревает бед,

живёт как скот тяжёлый, неосмысленный:

поесть, поспать, совокупиться, смерть принять, –

но сколь глупее тот, кто в предугаданном

от бед защиту видит, кто немногое,

неверное познал и мнит судьбу своей,

надеется на призрак как на крепкое,

живёт умом полёта дальнозоркого.

Пророчества случаются насилием

над существом вещей, порядком Мойр слепых:

вода враждебна, воздух им, огонь, земля;

чуть отвлечёшься, дрогнешь – распадаются,

лишь постоянство и упорство в бедствиях

их совершают, ход разумный времени

навязывая меж потоков хаоса...

...К утру небо затянуло тучами, и весь день лил нудный дождь. Проснувшись, Светланка долго не хотела вылезать из постели: солнышка всё равно нет, да и с желанием не определилась, а тут ещё с дедулей загвоздка вышла. Вспомнилось вчерашнее. Опять стало не по себе, даже слёзы навернулись на глаза. Неужели это из-за того, что она просила дедулю рассказать про войну? «Как так, – размышляла она, – столько книг написано, столько стихов сложено, песен, даже фильмов снято про войну, подвиги героев, которые победили, а сами герои обо всём этом не рассказывают. Взять хоть моего дедулю, хоть Леночкиного. Почему не рассказывают? Не хотят? Боятся? Так чего им, победителям, бояться? Да и не похожи они на трусов».

Весь день Светланка тихо сидела у окна и думала, думала...

Иван Васильевич с раннего утра хлопотал по хозяйству: чистил в деннике, потом ремонтировал его, потом ещё чего-то делал, а может, предлог искал, чтобы не попадаться лишний раз внучке на глаза. В избе появлялся только поесть. Ели молча, чего никогда раньше не было. Дед и внучка старались не встречаться взглядами. Спать улеглись пораньше: всё равно дождь.

Светланка долго крутилась под боком у бабушки, потом решилась. «Бабуль. Почему деда не рассказывает про ЭТО? Не хочет?», – зашептала она в самое ухо Анастасии, специально не произнося слово «война», чтоб, чего худого, как вчера, не случилось. Женщина погладила внучку по голове. Помолчала. Потом тихим шёпотом ответила: «Не может. Тяжело ему вспоминать. Страшно. Ты его уж боле не пытай». Помолчав с минуту, добавила: «Да и тебе рано... ничего хорошего там не было».

Слова бабушки ошарашили. «Не может! Тяжко! Страшно! Так вот он, ответ. Такой простой и непонятный. Так что же это за война, что героям, выстоявшим в ней и освободившим весь мир, даже через тридцать лет вспоминать о ней страшно?»...

Где-то когда-то я вычитал, что представители первобытных племён от малейшего раздражения, выводящего их из дремоты, стараются исчезнуть. Могут сидеть часами неподвижно, когда же их спрашиваешь: «А что вы делаете? О чём думаете?» – они обижаются и говорят: «Только сумасшедшие думают – они держат мысли в своей голове. Мы не думаем». Если же они вообще думают, то, скорее, животом или сердцем.

Похожими первобытными мне кажутся многие и многие мои современники. Они от мышления бегут. Трудно следить. А зачем они – трудности?

А я люблю мысль. И что мне делать, если такой я считаю своим долгом толковать скрытый смысл произведений искусства? Скрытый для того самого большинства, которому трудно следить за мыслью.

Тупик!

Я обманул себя, что будущие люди будут не такими и что надо писать для них.

И вот меня восхитили метания художников, исповедующих один и тот же тип идеала, ницшеанского. И мне захотелось это высветить перед пока незаинтересованной публикой. Как тот петух из анекдота, бегущий за курицей, думает: «Не догоню, так хоть согреюсь».

Подвох в том, что страшно сомнительный материал: подсознательный идеал. – Муть, да?

И вот я хочу следить за движением мысли искусствоведов о движении нюансов подсознательного идеала у ницшеанцев. В частности – абстракционистов.

Кандинского бесило, что развелось миллион якобы художников, пишущих в технике импрессионистов (точками несмешиваемых красок) или в технике кубистов (фигуры – геометрическими фигурами), но совсем бездушных. Это помимо другого миллиона, рисующих обычно. И всё – вещи, фигуры. И особенно бесило, что мещане за это большие деньги платят, хоть и соответствует бездушие картин и бездушие мещан. От такой двойной ненависти он бросился в нефигуративность. Понимая её как духовность. А чтоб мещанам насолить, он в первой своей абстрактной картине даже краски применил некрасивые (чтоб мещанам сам цвет не понравился). Например, тусклую красную...

...Исайя к мальчишкам сразу привязался, они играли в бейсбол, рыбачили и жарили маршмэллоу на костре, и не потому, что так полагается, а по зову души. Он с удовольствием проводил с пасынками всё свободное время, и Мэри, их мать, это очень выручало: она могла брать подработки и получать сверхурочные. Как выяснилось, её подработки были связаны с ухажёром из соседнего посёлка, и она по первому же его свистку собрала пожитки и съехала от Исайи. Напоследок она шаловливо потрепала его за бороду и сказала: «Ты хороший, Исайя, но простак». Её новый избранник водил фуры и исколесил всю Америку, и оттого представлялся ей влекуще-загадочным, почти пилигримом.

Исайя тяжело переживал. И измену, и разлуку с мальчишками. Он остался один, со своим домом, мотоциклом, пикапом и бородой. Борода его, разверзнутая на две идеально ровные части, была его тайной гордостью. Ни один байкер в их округе не носил такой фасон, позаимствованный им с выцветших фотографий прадеда. Исайя Смит тоже был загадочной личностью, но простушка Мэри его не разглядела.

Ещё ему нравилась его работа. Долгие и трудные вахты на фабрике давали ему чёткое и простое понимание смысла его дней. Он много и прилежно работает и с каждой сменой вносит свой вклад в будущее Америки, и сам становится лучше вместе с Америкой с каждым днём. Он устаёт, и поэтому его отдых радостен и заслужен. У него нет времени на ерунду. Для полного счастья ему не хватает только семьи.

Двоюродный брат Исайи из Питтсбурга женился на русской. Они жили вместе уже пару лет и казались очень счастливыми. Его жена, Наташа, была очень милая, она пекла, вязала и с упоением хлопотала по дому. Наташа на смешном ломаном английском уверяла Исайю всякий раз, когда он навещал их, что все русские – люди семейные, и ему нужно искать жену в её родной Белоруссии. И даже предлагала подсобить с поиском невесты среди своих подруг. Исайя, внезапно даже для самого себя, согласился...