Архив публикаций за октябрь 2013

Поборники морализаторства и прочей борьбы с литературным «ненормативом» посрамлены в очередной раз. Цитирую сообщение информационного портала «Ньюсленд»:

«Готовятся к изданию три тома с не подвергнутыми цензуре письмами Александра Сергеевича Пушкина. Книги станут частью полного собрания сочинений поэта в 11 томах, которое будет опубликовано издательством «Слово». В него также войдут различные заметки, предварительные наброски и исторические записи «солнца русской поэзии». В издании будут сохранены не только авторские пунктуация и орфография, но и «те слова, которые принято называть ненормативной лексикой и которые так смело использует поэт с присущими ему изяществом и иронией», – сообщили агентству «Интерфакс» в издательстве. В предыдущий раз данные тексты публиковались в таком виде в 1906–1911 годах, да и то всего в десяти экземплярах – для академиков Императорской Академии наук. Основной же тираж эпистолярного наследия Пушкина в начале прошлого века был издан с купюрами: «малоприличные» выражения были заменены на многоточия». (конец цитаты)

Пушкин – непревзойдённый по своему великолепию и литературному изяществу озорник (если кому нравится – очаровательный охальник). Я уверен: только озорники могут стать и становятся именно ГЕНИЯМИ (самый, пожалуй, стереотипный пример – Моцарт). И озорство их поистине гениально! Вот, например, эпиграмма на известную в то время балерину Авдотью Истомину, которая предпочла «озорнику» Пушкину бравого генерала А. Ф. Орлова...

Глубоко за полночь Вера остановилась у красно-кирпичной башни-монолита и задумалась. Как войти? Ключа нет и не было. Да, и номер квартиры она не знала. На прежнем адресе указали только улицу и дом. И ребёнок на руках того гляди закричит, и куртка на Вере тёртая, грязная, и одеяльце, в котором малой – то ещё… А охрана, дело известное, всего боится.

Размышляя, Вера достала из кармана крашенное луком пасхальное яйцо – люди у церкви подали. Картинка пышная, яркая – Богоматерь. Вера припомнила: не то Донская, не то Владимирская. Да, Бог с ней! Всё одно – Богоматерь. Как и она сама, в сущности – только Той теперь все рады – пойдёт пропуском…

Вера подошла к двери и вызвала охрану. Дверь открылась. Просунулась морда в проём:

– Чего тебе?

– Христос воскресе!

Протянула яйцо – взял и ответил:

– Воистину воскресе!

– Сестра моя тут. Я код забыла.

– Квартира?

– Не знаю. То есть, забыла... Виктория Иванова.

Яйцо застыло в пальцах, ликом к небу. Хрустнула скорлупа, продавилась ямочкой и дальше рытвиной пошла. Морда припомнила жильцов, прищурилась.

– Верно. Есть такая… Не спит, может… Пасха же…

Прижавшись к холёному косяку, Вера слушала разговор в конторке:

– Виктория Анатольевна, извините за поздний час, но тут, вроде как, сестра ваша. Пустить? А… Ну, она с ребёнком вообще-то… Как, с каким ребёнком? Мелкий, на руках ещё… Да, хорошо, пускаю… Проходи…

Я удивился, что Мишеля Уэльбека часто характеризуют как эссеиста. Я-то думал, что он писатель. А ведь если посмотреть в определённом ракурсе, его произведения действительно не более чем просто эссе об экономических идеях, приправленные иллюстрирующей порнографией.

Ещё в дебютном романе он пишет, что не собирается тратить свой талант на описание психологических тонкостей и пертурбаций характеров у героев. Это всё равно что «наблюдать, как омары в аквариуме ползают друг по другу». Уэльбек смотрит с высоты эссеиста, с холодных высот, где вместо человека с определённым ростом, фигурой, цветом волос видна лишь жёлтая точка на земной поверхности. Это отличает Уэльбека от писателей и усаживает его куда-то между соседствующими стульями журналистики и философии.

В глазах героев мы видим не душевную глубину, а схему, которая интересна для Уэльбека и для нас в данной статье. Схему сугубо экономическую, почти что научную и точно – философскую. Некое продолжение марксистской логики: «Маркс обращается к анализу практической деятельности людей, которые в первую очередь должны жить, а для этого им необходимы пища, жилище, одежда и т. д. Вот почему первым историческим актом следует считать, производство самой материальной жизни».

Материя – основа всего. Это вам и Маслоу скажет. Вначале нужно удовлетворить физиологические потребности и потребности в безопасности для того, чтобы добраться до самых вершин. Маркс довольно полно осветил тему материи, но кое-что упустил. Кое-что что не могло не всплыть в XX веке. Не зря же Фрейд так упорно старался свою книжку опубликовать в 1900 г. Скажете, в сексуальной сфере другие законы? Как бы не так. Что там, собственно, другого-то? Всё то же – конечные блага, распределяющиеся между людьми. Но распределяющиеся, естественно, неравномерно. Эта идея, сделавшая Уэльбека в глазах публики «Карлом Марксом секса», описывается в его дебютнике...

Здравствуйте. Любой фильм всегда предоставляет нам два варианта: либо мы доверяем режиссёру и идём с ним до конца, либо нет, и говорим: «это не моё кино». Особенно это ощутимо в трудоёмких и сложных для зрителя картинах, требующих от него усилий в расшифровке смысла и как бы соавторства с самими режиссёром.

Создавая такой фильм, заранее не рассчитанный на массового зрителя, авторы, видимо, всегда втайне мечтают о наградах на различных кинофестивалях. Но когда призов удостаивается лента режиссёра не только никому не известного, но у которого нет даже специального кинематографического образования, и у которого этот фильм дебютный, о нём неизбежно начинают говорить как о феномене.

Мы имеем в виду Андрея Звягинцева и его картину «Возвращение», получившую сразу двух «Золотых львов» на Венецианском кинофестивале в 2003 году, а потом ещё 38 различных наград. Чтобы российский режиссёр имел такой оглушительный успех на этом кинофестивале, было лишь однажды, в шестьдесят втором году у Тарковского за его фильм «Иваново детство».

По стилистике картина Звягинцева напоминает не только фильмы Тарковского, но вообще ленты 60-70-х годов с их минимализмом, замедленным ритмом и скрытым смыслом. Из фильма Звягинцева, очевидно, что особенно ему близка эстетика западного кино. Сюжет фильма, на первый взгляд, предельно прост – это очередная вариация на модную сегодня, но и актуальную всегда тему «Отец и сын». Строгий, но справедливый отец неожиданно появляется в жизни двух подростков, которые не видели его двенадцать лет, тем самым нарушая их привычное существование. Но один из сыновей не торопится почитать его за отца...

...– Говорят, что такие твари, – не унимался крестьянин, который, как все люди низкого рода, любит посплетничать, – околдовывают мужчин! Натурально околдовывают! Привлекают к себе разными бесовскими штуками, а потом, в самый момент страсти, – тут он сально улыбнулся, но тотчас устыдился, вспомнив, что находится рядом с монахом, – ну, в самый неподходящий момент – принимают свой настоящий вид и утаскивают с собой простофилю в мир духов!

– А на что она живёт? Или ей из мира духов рис приносят? – спросил Эйсай.

– После смерти отца деревенские жители продолжают её подкармливать, а то того и гляди, начнёт людей жрать по ночам!.. Каждую ночь из её дома слышатся нечеловеческие вопли!

– Прям нечеловеческие?! – рассмеялся Эйсай.

– Да! Ещё какие! – замотал головой крестьянин. – Может, у тебя найдётся заклинание, чтобы изгнать её прочь?

– Может, и найдётся!

Крестьянин не часто видел монахов, но слышал, что многие из них любят не только всех живых существ, как обязывает сан, но и деньги. Так что он достал несколько медных монет и бросил в чашку Эйсая.

«Даже этот простак знает о том, что большинство монахов далеки от стези Будды», – с грустью подумал Эйсай, но денег не вернул. Он пошёл прямиком к круглому дому.

– Будь осторожен, монах! – бросил вдогонку крестьянин и отправился прочь...

Американец Брет Истон Эллис родился в 1964 г., но для широкого читающего мира предстал только после 1991 г. как писатель постмодернизма и трансгрессии. Большинству читателей и критиков Эллис виделся инсайдером в развращённом мире современной культуры успешных людей и знаменитостей, пустая жизнь которых и становится главным объектом писательской сатиры. Но действительно ли шизофренические порно-сплэттеры помогают лучше понять американское высшее общество? Тогда, возможно, его книги – о культе секса и насилия, удивительным образом взращённого на почве консервативного десятилетия? Но это, скорее, средства для Эллиса – кисточки и краски для рисования, но отнюдь не пейзажа Уолл-стрит; скорее, своего же портрета – состояния сознания и души (в одном из своих последних романов он даже, кажется, признал это).

Если все эти книги о нём самом, то какого же себя он нам пытается показать? Писателя? Светскую звезду? Наркомана и алкоголика? Жертву жестокого обращения родителей? Такой насыщенный микс уже сам по себе объясняет отчаянность эллисовского мировосприятия. Но это только с нашей точки зрения.

Взгляд от первого лица представит Эллиса как постоянно меняющую цвет и агрегатное состояние субстанцию. Есть Эллис – завсегдатай светского общества, есть Эллис – астральное тело джанки-универсума, есть Эллис – странный герой романа, а где-то спрятался и настоящий Эллис, которого становится не так просто вычислить.

Уловить взглядом отблеск реальной личности Эллиса – вот главная задача его романов, которая каждый раз утопает в жиже психоза и раскалывается на маленькие осколки ненастоящих миров. Как максимально погружённая в современную культуру личность, он призывает посмотреть на него и задаться вопросом: «действительно ли я хочу стать частью этого?»

Нарративы Эллиса становятся историями болезни – острой шизофрении с конфликтом сущностей и постепенным отрывом от действительности. Рассмотрим её на примере трёх эллисовских романов – «Американского психопата», «Гламорамы» и «Лунного парка»...

...Алёнка в своём мешковатом плаще стояла рядом и ничего не понимала из странного разговора этих непонятных взрослых. Даже привычный папка вдруг показался ей незнакомцем. Ей очень захотелось развернуться, побежать домой, забраться под одеяло и притвориться больной – так, чтобы даже в школу идти сегодня было не нужно. Просто так вот остаться дома и пролежать весь день под одеялом.

– Поехали, на раз-два-три, – снова командовал отец.

– Рраз… два… триии! – и огромная машина как-то тихонько крякнула, словно выдохнула, а потом дрогнула и приподнялась над шпалами и рельсами.

– Выше! – прокряхтел отец, а потом вдруг заорал не своим голосом: – Держим, держим, не опускаем, мы его раздавим на х..!

И тут Алёнка увидела, что под машиной что-то есть – это что-то напоминало как будто свёрток старой одежды. Она присела и попробовала приглядеться, но голос отца буквально взорвался где-то наверху:

– Алёна, лезь быстро, быстро! Доставай его!

Нутро машины казалось горячим, зловещим и тяжело пахло не то бензином, не то ещё чем-то, Алёнка не разбирала. Она неуклюже, на коленях, проползла под брюхо тяжко зависшей над землёй машины и робко потрогала что-то рукой. Человек не шевелился...

Вы сморите «Стоп-кадр», и на этот раз мы с вами обратимся к ещё одному воспитаннику Олега Павловича Табакова, молодому и очень талантливому актёру Сергею Безрукову, который в последнее время своими киноработами вызывает большой интерес и резонанс в обществе. Одни без ума от его солнечности и открытости и видят в нём чуть ли не универсального актёра, способного сыграть любые эмоции, другие же обвиняют в пафосности и фальши, или даже признают его талант, но, что называется, «не переваривают». Но если отбросить все эти эмоции, это лишь доказывает, что перед нами незаурядный актёр с особой харизматичностью, которая, как выясняется, не всем по душе.

Совершенно очевидно, что Безруков – актёр не только талантливый, но и творчески очень смелый и решительный. Это касается и выбора ролей, и самой природы его таланта. За эту смелость и уверенность существования в роли его даже обвиняют в самодовольстве и самовлюблённости. Но вот уж точно, в чём нельзя обвинить Сергея – это в равнодушии к своей профессии. Он очень серьёзно относится к работе и всегда выкладывается по полной, буквально живёт своими ролями. А его вулканический темперамент и экспрессия иногда, кажется, даже зашкаливают. В общем, Безруков может нравиться и не нравиться, но уж точно никого не оставляет равнодушным. Что он и подтвердил, не так давно сыграв Есенина...

...Лейла нерешительно призадумалась, а Рамин продолжал её взволнованно уговаривать. Он был так убедителен, и голос у него дрожал так проникновенно, что на какой-то короткий миг легкомысленное сердечко Лейлы предательски дрогнуло и шепнуло ей: «А что если…?»

– Скажи мне, Рамин, – спросила она, обратив на него своё обрамлённое длинными локонами бледное лунное личико, – если мы убежим вместе… ой, я имела в виду, когда мы убежим вместе и поженимся, то где будем жить? И вообще, какой ты видишь нашу с тобой совместную жизнь?

Если бы Рамин в это мгновение осознал, насколько его ответ был важен для Лейлы, то сто раз подумал бы, прежде чем заговорил вновь.

– Как – где? – простодушно ответил он. – С моими родителями, конечно. Ты не беспокойся, как только мы поженимся, я устроюсь работать на завод. У тебя будет всё, что только ты пожелаешь. Я сделаю тебя самой счастливой на свете! Моя красавица, моя…

По лицу Лейлы пробежала тень лёгкого разочарования. Да, возможно, Рамин любит её так, как никто ещё не любил и не полюбит, но перспектива, описанная им, в корне отличалась от той яркой и интересной жизни, что была ей обещана, и которую предстояло ей вкусить с Ильгаром. Последние колебания немедленно унеслись от девушки прочь, а на губах вновь вспыхнула и заалела обычная её улыбка, которую она всегда щедро дарила миру.

– Слушай меня внимательно, – бесцеремонно перебила Лейла Рамина, не дослушав его до конца, – завтра ночью жди меня у рощи. И ни в коем случае не смей возвращаться в деревню. Я постараюсь незаметно выбраться из дома и прийти к тебе.

– Но почему не сейчас, Лейла? Вот, мы вместе! Бежим сейчас!

– Не могу! Отец и мать всегда мечтали увидеть мою свадьбу. Я не могу лишить их этого заветного желания. Пусть порадуются. Это ведь женская свадьба, так что ничего страшного. Жених и его родственники приедут за мной лишь послезавтра утром. Следующей ночью я сделаю вид, что хочу быстрее лечь спать. Дождусь, пока все не угомонятся, и дело в шляпе. Неважно, будет ли то ночь или утро, или день. Ты обязан меня дождаться в условленном месте. Клянёшься, что дождёшься меня?

Рамин пытался настоять на своём, но, в конце концов, покорился и пообещал Лейле выполнить её просьбу в том виде, как она сказала. На том они и расстались...

...Холодный дождь стальными жгутами охлёстывает осенние деревья, пытаясь вместе с листьями содрать и кожу, деревья возмущаются, гнутся, шумят, но так и остаются на месте, увязнув в наших русских чернозёмах.

Осень всегда печальна, особенно теперь, под затяжными дождями с ветром, готовым смахнуть всё по своей дороге.

Печалюсь и я...

Печалюсь, что так быстро пролетело чудесное лето с погожими долгими днями, с его теплом и утренней улыбкой зари, что безвозвратно прошла молодость, оставив в сердце досадное чувство – за присущую ей, молодости, бездумность и щедрое растранжиривание времени на пустяки.

Всё вернётся на круги своя, но отпущенное тебе Господом Богом время не возвратится никогда. Эта аксиома всем известна, но верить тому отказывается душа вопреки разуму. Может, действительно, душа вечна и ей, душе моей, всё наперёд известно и определено. Может, потому я с такой жадностью гробил молодые годы на пустяки, на солому дней, сгорающих без следа в закатных небесных кострах.

Только в школьные дни, ясные и чистые, ты полностью ощущаешь радость новизны жизни, которая течёт, как светлый ручеёк из солнечного родничка, чтобы потом прошуметь высокой волной полноводной реки, или захлебнуться, запутавшись в бурьяне стоячей, прокисшей водой, рядом с пустыми, сухими берегами.

Всё ещё впереди, ещё не жжёт сердце горькая щёлочь утрат, и солнце светит только тебе одному...

…Мне позвонила по телефону незнакомая женщина, которая разыскивала современных азербайджанских писателей-фантастов, пишущих на русском языке. Мой телефон ей дали в редакции журнала «Литературный Азербайджан». Яна (а это была она) предложила встретиться и обсудить кое-какие вопросы. Мы назначили встречу у памятника Натаван. «Но как я вас узнаю? – озадаченно спросил я. – Я же вас никогда не видел». «Очень просто, – засмеялась моя собеседница на другом конце провода. – Вы узнаете меня по волосам. У меня такая львиная грива!». И правда, я сразу узнал её по волосам. Это была действительно львиная грива, украшавшая хрупкую женщину, больше похожую на девочку-подростка. А позднее я узнал, что Яна Кандова по гороскопу – Лев…

Тогда, в 2003-м, Яна задумала проект под названием «Наша фантастика». Ей было горько оттого, что некогда очень сильная школа азербайджанской фантастики (многие, наверное, помнят ещё имена Войскунского и Лукодьянова, Журавлёвой, Альтова, Амнуэля, Бахтамова, Леонидова, гремевшие по всему Советскому Союзу и за его пределами) в двадцать первом веке практически сошла на нет. Хотя фантасты у нас есть, безусловно, и сейчас, но они разрознены, изолированы и малоизвестны. Вот Яна и решила объединить всех нас, ветеранов, как она шутила, «броуновского движения», и составить из наших новелл хотя бы один альманах – для начала. Я охотно взялся помогать Яне, сражённый её благородством. В самом деле, в наши дни, когда каждый за себя и один лишь Бог за всех, когда каждый гребёт к себе и под себя, и рвётся к личному успеху, при этом нередко расталкивая локтями и сбивая с ног остальных …одним словом, в наше неласковое, недоброе время кто-то подумал не только о себе, но и о других!..

...И кому позволено не двигаться дальше? Вдогонку за безутешной историей, наслаивающейся на саму же себя, вечно мёрзнущей под дыханием ханжей, шаг за шагом, следом за физикой стагирита, никогда здесь не бывавшего и, пожалуй, имевшего весьма смутное представление об этих краях. Но места, особенно нынче, не пустуют, а человеческие привычки верны себе. И жизнь ещё теплится в моих ногах. Они покорно ступают вслед за проникновенной прозрачностью всех живших талантов, параллельно великим делам невеликих людей, по упавшим телам, по великим судьбам и пошлейшим жизням, под всё тем же вороным небом. И пусть глаза мои слезятся, зубов сильно убавлено для простоты счёта, не гнётся правая нога, а кожа местами напоминает жёваную бумагу – ночного неба вполне достаточно, а звёзды своим числом покроют любое моё банкротство. Чудесный город, чудесная улица и желание жить. Сколько бы ни бранились, сколько бы ни беспокоились стражники нашего внимания, отнятого за ненадобностью, – люди хотят существовать и ежечасно подтверждают свои к тому способности. Однако как тихо теперь. Вижу, что асфальт лишился популярности и его скалывают теперь с замаранной битумом брусчатки. Но не сейчас. Рабочие побросали инструменты и укрылись до рассвета в своих затхлых квартирках на том берегу реки. Ясень, отец мой. Клён, молочный брат мой. Вяз, сын мой. Глушь, душистая мгла. Согласие с природой означает вечное, а потому разрушение тела не таит в себе никакой опасности. А вот и знакомая витрина. Кто знает: может быть, к ней я пробирался сквозь всю мою жизнь, обходя существенные стороны и выбирая пусть грязный путь, но напрямик? Недолго существовать, почитай, этому месту. Вон и вывеска уже другая. Здесь будет казино, а все остатки распродадут, а более вероятно – выбросят. И мнится мне, что до этого старья, изготовившегося к преставлению и смотрящего в грядущее почти с надеждой, больше дела никому нет, целый город, а следом и весь простёршийся за ним мир – вымер. Но недалеко их шумное поочерёдное пробуждение, ступенчато несущееся с востока на запад и завершающее за день полный круг, когда всё перетекает с одного места на другое. И даже планета эта (всеми ли, наконец признанная таковой?), мерещится моему тёмному, неясному сердцу, устроена специально так, чтобы быть опутанной лентами разного времени, и чтобы эта несуразность, а вместе с ней и несуразность движения, поддерживалась непрерывно, и у спящих были вечные сменщики на противоположной стороне сереющего шара. И верится, всех когда-то ждёт смерть, и разум требует, чтобы это благо осуществилось...

...Как-то всю работу по дому сделала, ребёночка спать уложила, села и начала скучать, тут – «тук-тук». Що таке? Кто там?

Это гость, с соседнего села, Мыкола, участковый, он с Марфыным мужем в одной школе учился, в параллельном классе. Такой простоватый, крупный сельский мужик, внешне неприветливый, но в душе добрый.

– Как ты Марфа, тут сама живёшь, як справляешься, не обижает ли кто? – спросил Мыкола, по-свойски снимая сапоги и пиджак.

– Да всё нормально, живём помаленьку, жду вот мужа, – ответила Марфа.

– Это правильно. Малый-то спит в той комнате? Добре. Ждёшь – это хорошо. Трудно, конечно, одной, я знаю. Сделай мне чаю… Одной нелегко, мужик то в доме нужен, прибить вот что, построгать. О, вот у тебя дверца шкафа болтается, що я казав? А ну дай молоток… Сейчас мы её на место приладим.

Мыкола уже освоился, прибил дверцу шкафа и уселся на диван пить чай. Марфа села на стул сбоку от дивана.

– Як работа, як справи? – спросила Марфа вежливо, из участия.

– Що работа, кручусь как белка. Столько всяких негараздов, за всем не уследишь. Развелось мелких нарушителей, ты их ловишь, пресекаешь, а их всё больше становится. Рутина. – Мыкола развалился на диване, и как-то чаще стал поглядывать на Марфу и входную дверь. – Знаешь, Марфуша, я тебе скажу, стал чаще в последнее время задумываться, для чего я живу? Да, есть у меня жена, дети, работа, но що беспокоит, что как-то всё известно наперёд, не так, как в юности, когда ты не знаешь, что тебя ждёт… Таке враження, что рутина тебя засосала, радости нет, понимаешь, Марфуша?

Марфуша вроде и понимала, но отчего-то напряглась. Больно сложная какая-то мысль. Мыкола тем временем продолжил.

– Для полного счастья одной обустроенности мало. Нужно какой-то волчок, чтоб крутился, что ли. Понимаешь? – Мыкола слегка придвинулся к Марфе...

...Мальчик на койке был одним из трёх пациентов, принятых в палату реанимации и интенсивной терапии ожогового отделения Четвёртой городской больницы скорой медицинской помощи в период между четырьмя часами дня и семью тридцатью утра, то есть, за время, которое в клиниках принято называть «дежурством». Единственный ребёнок из поступивших. Единственный, о котором было известно только имя, примерный возраст (около десяти лет), и обстоятельства травмы: пожар в подвале догнивающей свой век трёхэтажки – бывшего склада типографии (причина, как обычно, – костёр из подручных материалов).

Если верить другому пострадавшему, доставленному из того же подвала и благополучно отъедающемуся в соседней палате, мальчик ночевал там время от времени: «мож, бездомный, а мож, дом такой, что в подвале лучше. Костя, вроде, звать. А мож, Кирилл. Ага, Кирилл, точно…»

Мальчик был на ИВЛ и, кажется, уже на допамине. Неоперабельный. Отходящий.

«Лопата» – история болезни заведомо безнадёжного больного – по традиции доставалась опоздавшему, и Кирилл прекрасно понимал: несмотря на то, что основная работа сегодня ляжет на реаниматолога (куда тому деваться), именно ему, Кириллу, придётся заниматься самой муторной – бумажно-официальной – частью, а именно: писать первичку, почасовой дневник состояния, эпикриз, как водится, присутствовать на вскрытии и, самое главное, общаться с бесконечными дознавателями из МЧС, прокуратуры, инспекции ПДН и прочими, безусловно, приятными людьми – да не по одному разу.

Кирилл взглянул на мальчика – спёкшаяся маска вместо лица (наверняка останется неопознанным, даже если будет кому опознавать), в углу рта трубка ИВЛ, грудь механически поднимается и, после лёгкого щелчка аппарата в углу, опускается обратно. Тело. Кусок скорчившейся, агонизирующей материи, где-то в глубине которого, за приоткрытыми мутными глазами, за нейро-вегетативной блокадой, в складках коры головного мозга, между синапсами и нейронами, спряталась сопротивляющаяся естественному ходу вещей жизнь. Вспыхнувшая однажды из ничего, из протоплазмы, из «опаринского бульона», как учили в школе, через одноклеточных, брюхоногих, ракообразных – к познающей себя материи, и бессильная перед этой самой материей. Сгоревшая в жалкой попытке согреть себя костерком в подвале заброшенного за ненадобностью продукта цивилизации себе подобных...

...Собираясь на своё первое в жизни «интернет-свидание», Лика волновалась. Было это вполне понятной вечной женской боязнью не понравиться, разочаровать. Разглядывая себя перед выходом в зеркало, Лика лишний раз отметила едва намечавшиеся морщинки у глаз, которые показались ей глубочайшими, уродливыми и фатальными бороздами на лице. Хотя, конечно же, никаких настоящих морщин в её двадцать девять лет не было, и быть ещё не могло.

Страх «не понравиться», однако, не проходил. Она попыталась посмотреть на себя как бы со стороны и даже нашла возможность как бы «идти», при этом оценивая себя с точки зрения стороннего наблюдателя. Походка показалась кособокой, а ноги – и вовсе кривыми, чего она раньше за собой не знала.

После Лика ещё долго вертелась перед зеркалом, так и эдак, укладывая свои длинные волосы – то увязывала их узлом в хвост, то, как бы небрежно, схватывала заколкой-крабом. В итоге, глянув на время и увидев, что уже 17.55, позволила волосам свободно упасть за спиной и, не слишком довольная собой, поторопилась на площадь.

Надо всем, что произошло дальше, теперь Лика смущённо смеялась, медленно шагая по улице и неосознанно приглядываясь к попадавшимся навстречу мужчинам. Некоторые из них открыто смотрели на неё тоже, что было, в общем, и неудивительно – была Лика яркой и, как принято говорить теперь, ухоженной молодой женщиной, с густыми тёмными волосами и правильными чертами лица...