Архив публикаций за сентябрь 2011

Мастер фантасмагорического преувеличения (гротеска), приёмов театральной эксцентрики в литературе, а также и сугубо оригинального психологизма (показать суть персонажа писателю удавалось всего лишь с помощью двух-трёх ярких деталей), Чарльз Диккенс оставался верен до конца своему крайне экспрессивному стилю. Одного из самых знаменитых английских писателей-реалистов часто упрекали в примитивных сюжетах, явно тяготеющих к невзыскательной мелодраме, многие критики относились весьма скептически к его «идеальным» персонажам, никогда не знающим поражений в своей правильности и порядочности, упрекали даже в излишнем оптимизме и бескомпромиссности, с которой он вводил оглушительные хэппи-энды, но все эти замечания исследователей меркнут по сравнению с выпавшей на долю писателя славой. Уже после публикации первых глав своего первого романа «Посмертные записки Пиквикского клуба» Чарльз Диккенс стал известен практически всей Англии, что к концу работы над книгой привело к настоящей истерии – читатели ждали каждого следующего выпуска с таким невероятным оживлением, что стало даже модным подражать облику главных героев произведения (в продаже появлялись соответствующие детали одежды, аксессуары). Как расплавленные от счастья и самоуверенности нелепые «пиквикисты» и его глава смогли завоевать симпатии читателей всего мира? Попробуем разобраться в этом феномене...

...Гена разговаривал сам с собой. Иногда он так делал, думая, что Бог слышит. Он решил, что раз душа является частью божественного сознания, то, разговаривая с ней, он говорит и со Всевышним. Раньше Гена говорил о любви, а теперь всё больше о деньгах.

Однажды Гена попросил о незначительной сумме.

Бог сказал: «Ты огорчаешь меня. Ну почему все люди так меркантильны?»

Гена воскликнул: «Боже! Дав нам жизнь, ты лишил нас главного! Разве можно в этом мире поддерживать наши тела горением или хотя бы тлением без денег?!»

И тогда Он спросил: «Как ты думаешь, вероятна ли жизнь человека без души?»

«Конечно, – ответил Гена. – Достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться в этом. Разве Ты не видишь, сколько жалких полутрупов тащат свои тела неизвестно куда?»

«Ты сам ответил на свой вопрос», – сказал Он.

Через день Гена выиграл в лото незначительную сумму.

Надо было миллион просить, – подумал Гена. Подумал и обнаглел.

Сначала робко, но потом смелее Гена бросал Ему вызов. Покупая лотерейный билет, он говорил: «Даю Тебе шанс, если не поможешь, выкручивайся со мной Сам, как знаешь». Ожидая карающей руки, Гена, как виноватая собака, весь сжимался и смотрел одним глазом куда-то наверх, но ему пока сходила с рук даже матерщина в Его адрес.

Бог не наказал, просто замолчал и отвернулся. И тогда Гена подумал, что не стоит тратить на Великую Пустоту слова, которые настолько же пусты, как Сама Пустота. Да и что есть на самом деле слово, если не продукт жизнедеятельности нервных клеток, которые мечут потенциалы направо и налево. «Тебя нет», – сказал он и вдруг захотел дать кому-нибудь по морде. Тут же почему-то почувствовал себя очень несчастным, потому что вспомнил малиновый закат и подвешенные высоко в небе перья облаков, вспомнил ощущение теплоты во всём теле и чьи-то слова, произнесённые то ли рядом, то ли внутри:

«Я существую…»

И пустота наполнилась, появились и стали жить в ней какие-то силы, в их противоборстве рождались желания, в большинстве своём не исполняемые, и снова хотелось кричать «Тебя нет!», и снова хотелось всё разрушать...

...– Присаживайтесь, – кивнул доктор, продолжая что-то писать в своём изрядно потрёпанном, точно гроссбух, толстом журнале. – Можете быть свободны, – это уже санитару. – Одну секунду, сейчас мы с вами займёмся… гм-м… Павел… гм-м… Петрович… Ну-с.. Так вы здесь с двадцать девятого августа… Почти два месяца. Кстати, какое сегодня число?

– Двадцать седьмое октября, – слабо улыбнулся Павел Петрович. – Двадцать седьмое октября одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Вторник. Полных лет мне сорок. Родился в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. Если к тысяча восьмистам девяноста семи прибавить сорок, будет как раз тысяча девятьсот тридцать семь.

– Превосходно, – одобрил доктор и принялся писать в потрёпанном гроссбухе – перо его видевшей виды авторучки слегка поскрипывало; потом встал и, обогнув стол, подошёл к Павлу Петровичу. – Разрешите вашу руку… Та-а-ак... Теперь извольте встать... Руки в стороны… Глаза закройте... Коснитесь указательным пальцем правой руки кончика носа... Теперь то же – пальцем левой руки… Превосходно. Следите за молоточком… Будьте внимательны. Та-а-ак… Присаживайтесь.

Доктор сел и сам и, устремив на Павла Петровича немигающий взгляд своих по-совиному жёлтых, слабо поблёскивающих за стёклами очков глаз, спросил:

– Как сегодня спали?

– Спал?.. Как обычно.

– Как обычно, – сделал доктор пометку в гроссбухе. – Вас что-нибудь беспокоило?

– Вроде бы нет.

– Вроде бы? Что же в таком случае приключилось с вами утром?..

В 2008 году немецкий писатель Зигфрид Ленц, классик современности, написал удивительно трогательную повесть «Минута молчания». Это история о любви восемнадцатилетнего гимназиста Кристиана и его учительницы английского Стеллы Петерсен. И не только о любви, но и об утрате этой любви. Утрате по воле случая, а может, судьбы – Стелла Петерсен погибла. Вот так: красивая история и трагичный финал.

Некоторые критики оценили это произведение как простую историю. Простую в том смысле, что сюжет повести незамысловат. Удивительно читать подобную трактовку произведения. Да, весь сюжет сводится к воспоминаниям Кристиана о его взаимоотношениях со Стеллой. Событий как таковых не происходит. Но при этом достаточно сложно назвать «Минуту молчания» простым произведением. За внешней, событийной простотой скрывается наполненное трагизма внутреннее, душевное переживание главного героя – Кристиана. Гибель Стеллы – это гибель родного человека. Родного, одного, единственного. Для Кристиана она действительно была родной – душевно, духовно, телесно, морально – родной. А потерять духовно близкого человека – это всё равно, что потерять себя самого, лишиться какой-то части своей собственной души. Кристиану выпала именно такая судьба – в самом начале своей сознательной жизни он потерял самое главное – родного себе человека.

И причём тут какие-то события, простота сюжета? Разве именно описание событий делает произведение хорошим?

Автор сумел показать весь ужас произошедшего через восприятие, воспоминания, мысли Кристиана, столкнувшегося лицом к лицу с трагедией.

Вот что удивительно...

...В тот вечер долго не везло. Мы бесцельно шатались по небольшой придорожной деревушке, отстоящей от Згуровки километров на пятьдесят. Тут уж, думалось, проклятая баба нас не достанет.

Возле заправки увидели одиноко припаркованную машину с длинным свёртком на крыше. Не мешкая, бросились к ней. Ощупали рулон со всех сторон.

– Ковёр, – прошептал брат.

– Похоже, есть что-то внутри.

Осторожно сняли свёрток с машины и, пригнувшись, рванули в близлежащий лесок.

– Тяжёлый, зараза. И, правда, что-то внутри есть.

Отбежав на безопасное расстояние, решили развернуть ковер. Выволокли на поляну. Луна покачивала бледной похмельной мордой, освещая наши полусогнутые фигуры.

Мы раскручивали ковер, гадая, что там.

Пилипыч заволновался, вновь переживая события той ночи. Задумался, остановился взглядом над головой собеседника.

– Ну, и что же там было, в ковре? – в нетерпении спросил тот.

Он посмотрел на него и грустно улыбнулся...

...– Говорят, в одной из башен-близнецов в Нью-Йорке погиб русский программист, твой коллега, – говорила Татьяна. – Представляете, уехать в США, сделать там карьеру и погибнуть молодым от теракта. Как нелепо!

Олег молча кивнул.

– И что им нужно? Безумцы какие-то, маньяки. Взрывать ни в чём не повинных мирных граждан! – продолжала Татьяна.

– Терроризм – это последнее средство слабого, – сказал Олег.

– Как это слабого? О чём ты говоришь? – возмутилась Татьяна.

Марина молча следила за разгоравшейся дискуссией. Олег продолжил:

– Конечно, террористы, взрывающие мирное население, – это убийцы, и я не собираюсь их оправдывать. Но при этом террористический акт – всегда последнее, крайнее средство в борьбе слабого против сильного, когда других средств не остается.

– Это кто слабый? Те трое, или сколько их там было, захватившие гражданские самолеты?

– Напрасно я ввязался в этот непростой разговор, – пожалел Олег. – Очень уж запущенная и сложная тема. Но всё же попытаюсь объяснить свою мысль. Чтобы избавиться от терроризма и защитить от него население, нужно понимать суть этого явления. Нельзя просто отмахиваться от его причин и бороться только с последствиями. Это бессмысленно и бесперспективно. А основная причина терроризма заключается в том, что отдельный человек или народ чувствуют себя загнанными в угол. Это ощущение может быть верным или ложным. Главное в том, что кто-то видит, или же ему кажется, что на него, на его семью, народ или на его ценности посягают, и не имеет возможности противопоставить силе адекватную силу. Не может прекратить посягательство другими, менее радикальными способами. А загнанный в угол человек способен совершить отчаянный и безумный поступок. В том числе безумный по своей жестокости. В этом нет ничего удивительного.

– Кого загоняют в угол?

Олег понимал, что это совсем не тот разговор, который нужно вести с двумя симпатичными девчонками, но ничего не мог поделать.

– В мире маловато справедливости. И это хорошая почва для терроризма.

– Странные вещи ты говоришь, – сказала Таня.

– Есть просто психи с бомбами, есть честолюбцы, есть люди, зарабатывающие этим деньги. Но всё-таки главная причина терроризма – несправедливость. Этого нельзя не учитывать. Циничные политики одного народа загоняют другой народ в угол, а отморозки из второго народа начинают взрывать мирное население первого народа. Все неправы, порочный круг.

– К чему эти философские построения? Какой в них смысл?

– Смысл есть. Ты знаешь, что заяц может убить орла?

Татьяна отрицательно покрутила головой. Олег продолжал.

– Когда орёл настигает зайца, и тот чувствует, что ему некуда деться, он ложится на спину и со всей силы бьёт орла задними лапами. И может убить. Такое случается. Так вот, чтобы победить терроризм, нужно заботиться о том, чтобы отдельные люди и целые народы не оказывались в безвыходных положениях.

Олег посмотрел в глаза собеседницы и понял, что зря старался.

– Ты права, – сказал он. – Я лично не могу сделать этот мир справедливее. Поэтому мои рассуждения не имеют никакого практического смысла...

...Художник щурил глаза, вздыхал, мудрил над палитрой, и чем дальше, тем мазки ложились всё менее уверенно. Потом он вовсе расстроился, погрустнел и затосковал.

И вот, в этот самый момент произошло нечто странное: на небесном светиле он заметил пятно и точно такое же машинально нанёс на холст. Замер в недоумении и растерялся: «А это зачем? Что я, копировальная машина, что ли?» Руки его вовсе опустились, он плюнул в песок, закурил новую папиросу и отвернулся от полотна.

Солнечная дорожка дрожала. Вода тихо накатывала, успокаивая своим безмятежьем, и шептала: «Брось, в природе нет причин для огорчения».

«К чёрту, – ответил художник, – уйду в ремесленники. Буду афишки рисовать. А больше – на что гожусь?»

Он имел богатое воображение, часто мелким деталям придавал чрезмерное значение, всегда спешил с выводами и неудачи связывал с судьбой.

В этот раз и вовсе как-то особенно ему было горько, потому что он надеялся написать гениальную картину, он уже почти чувствовал, что она может получиться.

Эх-ха-ха. Он всё же вернулся к холсту и попытался убрать с солнца ненароком возникшую точку. Он скребнул раз, мазнул два, потом ещё и ещё, но не тут-то было. Пятно оставалось неизменным, снова и снова проступало, словно находилось здесь всегда.

Художник ещё сильнее растерялся, поднял глаза на настоящее солнце, и обмер, ошарашенный. Точка на настоящем солнце заметно увеличивалась в размерах, превращалась в довольно крупное вытянутое пятно. Художник зажмурился, успокаивая своё расстроенное воображение.

Но пятно на настоящем солнце росло и приобретало очертания, отдалённо напоминающие силуэт идущего человека. «Куда он идёт? Зачем? Он здесь не нужен!»...

...За два дня до Нового года Маруся заявила Милке Веткиной:

– Милка! Как же мы будем встречать Новый год без ёлки? Папка твой всё время обещает привезти, и мой тоже – и всё им некогда и некогда... Давай сами пойдём в лес и срубим маленькую ёлочку!

Мила тоже была «эвакуированная», но не такая решительная, как Маруся. Она долго думала, наверно, минут пять, потом согласилась. Девчонки незаметно (Марусина бабушка была дома) взяли в сарае маленький топорик, положили его в санки и направились в лес. Он, казалось, совсем рядом – стоит только белую полянку перейти. И нужных ёлочек там должно быть полным-полно.

Ходили долго, санки уже с трудом тянули за собой, несколько раз падали, в снегу извалялись, но маленькую ёлочку не нашли. Когда же нашли что-то похожее, оказалось, что где-то посеяли топорик, видимо, упал с санок. Принялись его искать – и совсем заблудились: ни топорика, ни ёлочки, ни тропинки домой... А темнеет – рано, быстро... И тихо-тихо стало, страшно-страшно...

Друг на друга девчонки уже не глядят, всё по сторонам, вот уже и блёстки какие-то в лесу показались – волчьи глаза, наверное... Милка начала потихоньку подвывать от страха, Маруся тоже бы закричала в голос, но нельзя.

– Молчи, – говорит она Милке, – не вой. Давай вон туда, в ту сторону... Нет, вон туда…

Бродили, пока совсем не стемнело. Вдруг в лесу за спиной какое-то шевеление – девчонки совсем обомлели…

...В последний день перед Новым годом в отделении могло бы и никого не быть из больных.

Многие разъехались, разошлись по домам. А троим мужчинам и трём женщинам не повезло, все шестеро они – из дальних районов, кому двести, кому триста километров до дома. Да, могли бы, конечно, успеть, не случись под Новый год неувязка с лекарствами. На складе кончились, и три дня эти шестеро, которым вливали одно и то же, отдыхали. И только вчера лекарство привезли из соседней области. Теперь хочешь, не хочешь, а провожай старый год и встречай новый на больничной койке.

Под капельницей можно и уснуть. Но мужики занимали себя разговорами.

– Стены-то какие, – провёл Сергей свободной рукой по стене, – и что это за мода такая – в казённых домах красить стены в какой-то грязный цвет? Тоску нагоняют. Такой краской, к примеру, в хлеве у быка стены покрасить – конец придёт бычаре, подохнет от тоски.

– Не подохнет, кормить будешь, поить будешь – не подохнет, перезимует. Тебе что же, васильков-ромашек нарисовать, птичек-невеличек? – спросил Игнат, так мужики звали Игнатова.

– А что, и птичек-невеличек недурно было бы. А ведь новый год, мужики, тост надо бы поднять, поздравить друг друга, да и милых дам тоже, – приподнялся на локте Сергей, – как все порядочные люди...

...– Прости. Знаешь, как отношусь к фотографам? Сравнивать фотографию с живописью всё равно, что Паралимпийские игры с настоящими. Забег инвалидов в колясках. Мечтал человек стать художником, но Бог не дал руки. Глаза дал, да. Поэтому фотографирует, но не пишет. То, что художник пытается оживить кистью, придав изображению тёплые оттенки, фотограф замораживает, убивает. Если это месть мне, то не понимаю, за что?

– Нет, не месть. Фотография – мой выбор.

– На выставке видел своё окно. Возвращалась в Венецию?

– Да. Несколько раз. Снимала серию «Взгляд воды». Но плёнки оказывались мистическим образом засвечены, а те немногие фотографии, что получились, выглядели пугающе. К примеру, на одной из них на подоконнике лежит кот, а в отражении в воде канала его нет, будто спрыгнул или не успел улечься, будто вода предсказывает или, наоборот, не поспевает за временем. Вода – как живое, несовершенное зеркало.

А жизнь складывается из мелочей, которые привыкли не замечать. Если на окна наклеить защитную плёнку, то всё происходящее за ними видно лишь с близкого расстояния, отойдите на шаг и встретитесь с пустотой. Отражением такого окна будет чёрный квадрат.

Жизнь проносится мимо, пропущенные дни стираются из памяти, словно и не было вовсе. Он не помнит серые дождливые дни на Лидо. Как пытался забыть её и писал море. Эти дни не спасти ни углём, ни акварелью, ни маслом. Достиг предела, когда человек начинает жить прошлым, а воспоминания скрывают от глаз пейзажи настоящего, как защитная плёнка. Мокрый песок, чаек, детей, играющих у кромки воды. Пустые холсты времени – многие дни вашей жизни. В детстве строили замки на песке, а повзрослев, превратились в печальных мастеров тщеты...

             Пред лицом вселенской тьмы,
             перед безглазой пустотой –
             что можем? Вправду ль мыслим мы?
             Поглощены ли суетой?
             Неужто мир настолько прост,
             и ты на жизни пир – не зван?
             …А небо тёмное без звёзд  –
                                    как будто выключен экран!
                                    Изобрели мы фонари,
                                    и наши ночи – ярче дней.
                                    А тот огонь, что в нас внутри –
                                    не жжет и светит всё бледней.
                                    – Ты где? – Я в трепете огня,
                                    что жжёт и рвётся из меня.
                                    – Но в силах ли дрожащий свет
                                    ближайший осветить предмет?
                                    Увидеть нужно – и назвать,
                                    и друга милого позвать,
                                    и воедино всё связать,
                                    и слово честное сказать.

                                                 Илья Рейдерман

Американский писатель Эрнест Миллер Хемингуэй сегодня немоден в моей Украине. Узкий слой советской интеллигенции, составлявший ядерную основу рассеянных по огромной стране фанов Папы Хема, выметен ветрами новейшей истории. Кто-то выехал на Запад – и там донашивает потрёпанное рубище советского диссидентства, которое уже давно никому не интересно, а оставшиеся – постепенно сходят с жизненной сцены волею неумолимых биологических законов.

Ну а для нового поколения – иные времена, иные песни. Красивый бородач с портрета – в свитере грубой вязки, с мужественным лицом и глазами, полными всемирной скорби – не волнует кровь сегодняшних юных леди, лучшие друзья которых бриллианты и крутошеие парни в дорогих внедорожниках.

И поэтому я был приятно удивлён, увидев в модерновом книжном магазине (конечно же, внутри огромного “Дримтауна” – киевского Города мечты, где на Ваш вкус и по очень высокой цене есть – всё!..) новейшую биографию Эрнеста Хемингуэя старой доброй ЖЗЛ-серии, авторства загадочного российского литератора Максима Чертанова...

...С т а р у х а. Давай, поиграем? Будто тебе умирать надо, а смерть к тебе в моём лице пришла. И тебе будет проще, в родном лице всё-таки.

 

С т а р и к. Да, ну! Только не в твоём. Мочи нет уже смотреть на твоё рыло.

 

С т а р у х а. А что? Смерть – сухая или жирная, не всё ли равно? Лишь бы «родная» была.

 

С т а р и к. Дашь чаю наконец?

 

С т а р у х а. Я, как смерть, тебе прислуживать не обязана.

 

С т а р и к. Не надо прислуживать! Просто дай кружку!

 

С т а р у х а. На, бери!

 

С т а р и к. Получается, значит, что я со своей смертью прожил ровно сорок годочков! Веселёнькая картинка получается!

 

С т а р у х а. Плохо жилось?..

– Он потерялся, – прошептала Марго. – Потерялся – понимаешь? Это болезнь. Называется – потеря автобиографической памяти… Такая форма амнезии – мы проходили в институте. Случается внезапно и… и чаще всего именно в пути, понимаешь – в дороге. И человек пропадает. На много месяцев… А то и навсегда. Иногда находят за тысячи километров.

– Излечивается?

– Наверно… Если лечить.

– Так может, купить ему таблеток?

– Таблеток?.. – усмехнулась Марго. – Как просто. И каких? Я ведь стоматолог, а не психиатр.

Человек вновь принялся жевать хлеб, закусывая его яблоком; Марго неуверенно опустилась на скамейку; Антон продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

Прогрохотал пустыми – в сторону порта – цистернами железнодорожный состав, и почти одновременно, ещё не дав скрыться его перемазанному мазутом заднику, от вокзала потянулся, ускоряя бег на север, молотя бьющие ему наперерез лучи заходящего солнца, бело-голубой пассажирский экспресс.

– Москва–Адлер, – разглядел Антон. – Следующий наш.

Марго беспомощно огляделась.

– Надо что-то сделать. Так его оставить нельзя…

– Может, вызовем скорую?

– Как? Да и не поедут: руки-ноги у него целы!.. Надо вот что – заявить в милицию: человек потерялся, погибает – это их обязанность! Возможно, его ищут родственники, он в базе… Знаешь, я побуду с ним, а ты беги в милицию.

Антон флегматично взглянул на часы:

– Поздно. Осталось шестнадцать минут. Только-только дойти до поезда.

– Но что-то же надо сделать!

– Пусть идет с нами: на перроне должен быть милиционер...

– Послушайте, – сказала Марго тоном, каким говорят с детьми.– Мы едем в Москву, нам пора идти. Иначе опоздаем на поезд. Пойдёмте с нами. Мы отведём вас в милицию. Они вам помогут. Это их обязанность.

Реакция потерянного была неожиданна и мгновенна: он испуганно съёжился и, прижав руки с остатками хлеба и огрызком яблока к груди, попросил:

– Пожалуйста, не надо… милицию!

– Дедушка, – сказал мальчик, – хочу и я тоже знать, насколько же широк снегопад. Как город Бухарест?

Они были во дворе, на окраине оврага – дедушка резал овцу и обдирал её – за оврагом было поле и снег, земля и чистые снега, и по этим расстеленным снегам, которые нигде не заканчивались, метался, закрученный ветром, снегопад. Они были лишь вдвоём, резаная овца, висевшая на ветках большой акации, и собака, которая крутилась неподалёку, подстрекаемая пятнами крови и запахом мяса.

– Да, – сказал дедушка, – думаю, что как город Бухарест… Подтолкни-ка сюда этот чурбан, – просил он потом, – хочу разрезать овцу.

– Я никогда не видел Бухарест, – произнёс мальчик. – Если сказать честно, дедушка, – продолжал он грустно, – я ни один город не видел, вы меня не хотели везти, а мне жалко. Для вас я немного значу, вот что. Вы всё думаете, что я маленький, и меня заставляете рано спать ложиться. Вчера вечером я знал, что будет метель, хотел посмотреть на неё, ни одну метель не стоит пропускать, потому что потом скучаешь по ней…