Воспитательница дебилов

 

 

 

Костоправ Пилипыч работает у нас охранником уже лет пять. Колоритный мужик. Высокий, плечистый, с густой окладистой бородой. Вообще, зовут его Иван Филиппович и ему всего сорок, да и целитель он неформальный, но благодаря искусным рукам, простоте и мудрости, стал для нас кем-то вроде пастыря, к которому ходят толпами и которого без церемоний можно назвать Пилипыч.

Денег он принципиально не берёт, врачевание своё не афиширует, принимает всех без разбору и спасает от боли, попутно вправляя своим многочисленным прихожанам и мозги.

– Привет, Пилипыч! Посмотришь? Вторую неделю маюсь, – робко заглядывает один из страдальцев в его каморку, которая стоит особняком возле ворот.

– Ну, заходи, посмотрю. Давно не видно тебя, как сын? – спрашивает он, покрывает одеялом стол и помогает гостю на него взобраться.

– Не спрашивай, беда с парнем, опять за старое взялся.

– Пил раньше? – интересуется он, готовясь поставить диагноз и дать свой рецепт спасения. При этом, не отрываясь, прощупывает пальцами его позвоночник.

– Да не столько пил, сколько… Он ведь уже сидел два раза. За кражу. Первый раз ещё по малолетству. Второй – после армии. И недавно как-то признался, что подсел.

Пилипыч присвистнул.

– Как же ты, батя, допустил?

– Честно, Пилипыч, только между нами. Неродной он мне. Сын жены от первого брака. Своего бы лупил. А этого не могу, жена по-своему воспитывает. Любовью, – посетитель вздохнул, вспоминая, сколько неприятностей пережил из-за пасынка.

– Любовь разная бывает… Меня вот вытащила, – сказал костоправ и надавил на спину двумя руками. В позвоночнике что-то хрустнуло и расправилось.

– Тут не отучишь, пока сам не дойдёт. Тут пинок нужен, импульс, – авторитетно заявил он.

– Да сколько пинков было, всё без толку.

– Я ведь тоже две ходки сделал, – вдруг признался охранник, и пациент невольно вздрогнул. – Да, не дергайся ты. Давно это было, двадцать лет назад. Все уж лопухами поросло. Если б не любовь Воспитательницы дебилов, так бы и сгнил в тюрьме.

Слушателю интересно. Но он деликатно помалкивает, боясь спугнуть рассказчика.

– История давняя. О любви, между прочим, – улыбнулся он и, не прекращая манипуляций над больной спиной, неспешно двинулся тропой воспоминаний.

 

– Когда-то работала у нас в деревне учительница, Елизавета Ивановна. Жила одна на окраине. Лет пятьдесят с указкой у доски, весь посёлок побывал у неё в учениках. Всех знала и каждому могла подсказать, как жить и чего ждать от судьбы. Историк по специальности, она изучила Згуровку до древнего глиняного черепка, а подноготную каждого – до последнего листа на ветвистых фамильных деревьях. Как каменный истукан на кургане за выселками, возвышалась бабка над нами и ревностно следила за выбивающимися из стада овцами. Пасла.

Говорят, кто владеет информацией, владеет миром. Так вот, училка безраздельно владела Згуровкой. Она знала всё: что, кто, кому, когда сказал, как посмотрел, у кого списал, с кем сидел, дрался, мирился, что пил, курил, колол, кто писался в кровать, кому удалили гланды, кто выбил окно в кабинете директора, кто торгует самогоном, а кто – наркотой. Как и где впервые лишился девственности, праведности, трезвости и прочих достоинств. При каких обстоятельствах превратился в объект её наблюдения и с чего начал падение в пропасть: с булочки, которую стырил в столовой, или с груши, сорванной в соседском саду. Все мельчайшие подробности жизни каждого жителя деревни тщательно протоколировались её цепкой памятью и хранились в её седой укладистой черепушке.

В молодые годы Елизавета Ивановна была женщиной видной, дородной и, в некотором роде, опасной. Богатырская внешность и воинствующая справедливость распугали всех мужиков, попадавших в радиус её внимания. Она так и не смогла выйти замуж. Но родила двух детей. Воспитывала их сама, в строгости. Излишества пресекала, шалости не допускала. Потому и сын, и дочь, лишь только проклюнулись у них крылья, упорхнули в кудыкины ебеня за пять тыщ километров, чтоб мать не достала. Отбившись от её рук, дети приезжали редко. И она жила совсем одна.

Только никогда одна не оставалась. Всё учительствовала, председательствовала, выступала на собраниях, показания частенько давала в суде и районном отделе милиции о бывших учениках, замешанных в тёмных делах. Помогала следствию. Сейчас понимаю, что пыталась вытащить их, но тогда казалось, наоборот. Она по-своему болела о судьбе каждого, пыталась помочь. Не всем, конечно, нравилась такая помощь. Но, между прочим, благодаря ей, у нас в деревне не было ни одного наркомана. Она вывела их, как крыс.

 

Сколько себя помню, учительша всегда была одинаковой. Как памятник на площади, прямая и строгая. Всё обо всех знающая, всюду сующая свой огромный пористый нос. Мы диву давались, как она, ведя урок истории, угадывала, где находится муж Верки Пряхиной, за какие шиши он купил пузырь у Кузьминичны и что сказала по этому поводу его тёща Наталья Пантелеймоновна, работавшая уборщицей в сельсовете.

– Может, у неё свои доносчики были? – предположил больной и спустил ноги со стола. Пилипыч показал ему на стул и поставил чайник.

– Может, и были. Но нам казалось, что она и так всё знает. Как совесть, от которой никуда не скроешься. Все привыкли к ней, и прилежно втягивали животы и подравнивали свои сколиозы, проходя мимо её дома. Правое плечо вперёд, руки по швам, равняйсь, смирно, шагом марш! Вольно – только где-то за указателем, где Згуровка была перечёркнута красной чертой. Там, в кустах, расслаблялись, вытаскивали сигареты и припрятанные в портках ёмкости, чтоб снять напряжение и порадоваться неподконтрольной жизни.

Воспитательница дебилов. Это прозвище, конечно, дали ей со зла, но в нём заключалась своя горькая правда. Большинство сельского молодняка появлялось на свет по залёту или по-пьяни. Случайное потомство получалось квёлое, склонное, как и родители, к спиртному и блуду. Всё от безнадёги. Работы в посёлке нет, только в соседней деревне пилорама и шиномонтажка. Народ, как водится, выпивает. Последние лет тридцать большая часть населения отравлена алкоголем и производит на свет исключительно отморозков, растущих сорной травой без родительского глаза. Но их тоже нужно любить и воспитывать. Вот Елизавета Ивановна и несла свой крест. Только не все понимали это.

 

Однажды, ради вредительства, мы залезли к ней в огород и с особой злостью вытоптали аккуратные, заботливо ухоженные грядки клубники. В обычном крестьянском распорядке, за скотиной и огородом, времени на клубнику не хватает. У большинства она растёт дико, затягивается травой и даёт хилые, земляничные плоды.

Но у Воспитательницы дебилов клубника вырастала гигантская и содержалась в идеальном порядке. Все завидовали. Редкий ремонтантный сорт назывался «Королева Елизавета» и был гордостью Елизаветы Ивановны. С июля по октябрь она с удовольствием угощала ягодами всю округу. И щедро раздавала соседям отростки.

Практически уничтожив плоды её труда, мы огородами рванули смывать грехи в горячей июльской речке. Но не успели ещё намочить молочные задницы, как на берег въехал мотоцикл участкового с училкой в коляске.

Часа полтора она выносила нам мозги, не разрешая прикрыть срам и с интересом изучая угловатые подростковые мослы, потом притомилась стоять, присела прямо на песок, неуклюже расставив полноватые ноги. Нас, несмотря на собственную неприкрытость, невольно качнуло заглянуть под подол. И мы дружно плюхнулись на землю. Воспитательница дебилов, как ни в чём не бывало, одёрнула юбку. И запросто, будто и не распиналась только что о высоких материях, сказала:

– Вы хоть клубнику-то попробовали?

Мы сглотнули от неожиданности. Залипли взглядом на её руках. Больших, в узловатых нитях вен, с вывернутыми артритом пальцами.

– Вкусная хоть? – почти домашним тоном спросила она.

– Вкусная…

– Вот и я её люблю. И вас, дураков, тоже. Хочу, чтоб люди из вас выросли…

Она вздохнула, и задумчиво уставилась куда-то вдаль, будто выключилась. Недолго думая, мы подхватили свои портки и, сверкая ягодицами, сиганули в камыши. Участковый заулюлюкал нам вслед. Но догонять не стал.

 

Мы тогда не понимали ещё, что в нашей неприютной, неухоженной жизни, с вечно пьяными или занятыми родителями, она, собственно, и была тем единственным человеком, кому мы были по-настоящему небезразличны. И который готов был сгореть, лишь бы осветить нам путь в темноте. Она и горела, горела непрерывно, как костёр в степи, по которому можно выйти к теплу и свету, к людям, если захочешь их видеть. Но мы в то время избегали костров, хоронились, скрывались, ни разу не найдя в окружавших нас взрослых ни тепла, ни участия. Потом и сами озверели, из трусливых волчат превратившись в матёрых хищников без логова, семьи и запретов. По привычке побаивались только Воспитательницы дебилов.

Кажется, она нарочно выбирала такие человеческие ошмётки, на которые все давно смотрели, как на отбросы. И натачивая до прозрачности красноречие, шугала нас с братом и пьяных отца с матерью до такой степени, что батя дрейфил даже до ветру за сарай сходить. Я тоже боялся её как огня. Но мы были молодыми и смелыми, слушаться ополоумевшую старуху не собирались, и как только представилась возможность, мотнулись из родной деревни искать случайного счастья.

Поначалу нам фартило. Воровали всё, что плохо лежало, тут же продавали за копейки и всегда удачно уносили ноги.

За пять лет дважды сходили в колонию за хулиганство и кражу. Оба раза по наводке старой ведьмы, которая все эти годы следила за нами. То она как раз в этот день якобы приехала к своей куме в соседнюю деревню. То – в район за цыплятами. Ну, и в суде, естественно, красиво излагала о наших неприкрытых задницах, на которые мы с детства искали приключений.

После армии вернулись, думали отстанет. А бабка как с цепи сорвалась. Ни дна ей, ни покрышки. Мы проклинали Воспитательницу дебилов, активно желали ей сдохнуть побыстрее и оставить нас в покое.

 

 

В тот вечер долго не везло. Мы бесцельно шатались по небольшой придорожной деревушке, отстоящей от Згуровки километров на пятьдесят. Тут уж, думалось, проклятая баба нас не достанет.

Возле заправки увидели одиноко припаркованную машину с длинным свёртком на крыше. Не мешкая, бросились к ней. Ощупали рулон со всех сторон.

– Ковёр, – прошептал брат.

– Похоже, есть что-то внутри.

Осторожно сняли свёрток с машины и, пригнувшись, рванули в близлежащий лесок.

– Тяжёлый, зараза. И, правда, что-то внутри есть.

Отбежав на безопасное расстояние, решили развернуть ковер. Выволокли на поляну. Луна покачивала бледной похмельной мордой, освещая наши полусогнутые фигуры.

Мы раскручивали ковер, гадая, что там.

Пилипыч заволновался, вновь переживая события той ночи. Задумался, остановился взглядом над головой собеседника.

– Ну, и что же там было, в ковре? – в нетерпении спросил тот.

Он посмотрел на него и грустно улыбнулся:

– Воспитательница дебилов.

– Как…???

– Мёртвая…

Слушатель, ожидавший чего угодно, нервно улыбнулся.

– Вот и мне сейчас смешно. А тогда не до смеха было. Мы с братом чуть коньки от страха не отбросили. Нам показалось, что старуха радостно подмигнула нам, вывалившись из ковра. Километра два бежали прочь без передышки.

Позже узнали, что бабку убили заезжие наркоманы, задумавшие наладить сбыт в Згуровке. Дети, приехавшие издалека, решили не хоронить её в родном селе, а забрать с собой. Чтоб не связываться с властями и не нанимать труповозку, завернули мать в ковёр и повезли с ветерком. А тут мы. Слава Богу, тело нашли, и старушку похоронили. Но нас с братом долго ещё галюны смущали. Только бывало сядем, нальём, поднимем, и тут перед глазами старуха, синяя, страшная, с открытыми глазами.

Видно, очень уж она нас любила. Никак не могла отпустить. Только позже я понял, насколько это верно. Настоящая любовь должна не ломать жизнь, а вправлять её, как рука выпавшие из строя позвонки. Иначе цена ей – копейка.

Как бы там ни было, а эта любовь отшибла-таки у нас и страсть к алкоголю, и тягу к воровству. Заставила стать людьми.