Архив публикаций за ноябрь 2007

...Возле костра лежал пёс и сквозь дрёму слушал хозяина. Это был старый не мало повидавший на своём собачьем веку волкодав. Хромота от схватки с волком, порванное ухо – рысь вцепилась, шрам на боку оставил кабан.

– Ну, что, пора на боковую, как ты считаешь, Байкал? – спросил дед Матвей и под­бросил в костёр сухих веток.

 Пёс зевнул, подполз и, прижавшись к спине хозяина, уснул. Луна выглянула из-за облаков и, улыбнувшись, опять спряталась...

...Он улыбнулся ей, как прежде, как улыбался всегда, когда уходил, и ничто в мире, да и во всей Вселенной, не могло остановить Его. Он, не сводя глаз с замершей на балконе Лины, коротко махнул рукой, приказывая ливню затихнуть, и через мгновение стало так тихо, что девушка услышала стук собственного сердца. В наступившей тишине Он надел свою шляпу, и через мгновение дождь опять застучал по крышам домов, по стволам и листьям деревьев, по фонарным столбам, по асфальту и лужам, выбивая в воде глубокие воронки. Возле рябины же никого не было: Он ушел. Запахло свежестью и молодой листвой. Лина улыбнулась и прошептала:

– До скорой встречи... До свидания!..

…В "Колобке" три очереди. Возьму себе беляш с мясом больных коров. Ведь у коров теперь совсем здоровья не стало. Спидом болеют. Ну, и курицы болеют, только гриппом. Пива тоже возьму. С чем? С чем намешают, с тем и выпью. Ну вот, а теперь пойду кино смотреть. Смотреть и плакать о судьбе бедных Ромео и Джульетты…

...Так что же это за «слово», которое согласно христианству было «вначале»? Вообще слово обладает огромными возможностями, оно имеет многозначную природу, поэтому нельзя относить его к абсолютному благу. С одной стороны, «слово» кроме обычной пропаганды используется в магических обрядах, в гипнозе, а поэтическое слово способно волновать и приносить радость.  Через посредство «слова» создаются (хранятся и передаются) тайные, «эзотерические» учения. Такая, «тайная» компонента есть во всех «мировых» религиях. Но в том-то и весь фокус, что миллионы людей разных национальностей на протяжении тысячи лет имели дело не с «эзотерическим словом» и не с поэтическим. Тайное, «эзотерическое» слово было всегда недоступно даже для образованных людей разных эпох. Поэтому, к примеру, на Руси было не принято подвергать анализу «святое писание». Его принимали, как говорится, «по умолчанию», как «наши традиции», о которых размышлять не полагается…

...МОЯ ДРАМА. Самое далёкое и враждебное для меня учение (после 15 лет пребывания в христианской церкви) – христианство. Самые близкие и любимые мной люди – христиане: жена, сын, две дочери, которых я сам завёл в церковь. А обратно, увы, не выведешь. Движение одностороннее...

Рассказ Белосветова «Ленин в октябре» чисто политический, не учитывая первых десяти процентов текста, посвященных разбору русской пейзажной живописи. Обсуждать его рассказ означает говорить о политике. Единственное, что можно сделать, это избежать принципиального разбора различных политических движений, иначе автор с рецензентом будут смахивать на участников телевизионных предвыборных программ. Пусть автор Ленина критикует. Но аргументы – застарелые ведь. Ведь опоздал Белосветов: в 90–91 годах это убедительнее звучало.

«– И вот еще что, – вождь на секунду задумался. – Нужно что-то решать с питанием для особо ценных сотрудников. Столовую какую-то организовать, что ли. Отдельную от остальной публики. Не дело получается. Надо бы наших наркомов как следует подкормить». Из общего контекста можно видеть, что автор иронизирует – народ голодный, а большевики хорошо кушают. Так же изобличается Ленин за то, что принимал ванну и носил «дорогой люстриновый пиджак». Самое невероятно наивное, что его высмеивают даже за то, что жил он в хорошо охраняемом особняке. Интересно, господин Белосветов действительно думает, что нынешние постсоветские президенты кушают черный хлеб с селедкой, запивают дешевой водкой, и без всякой охраны живут в обычных квартирах? Или он надеется, что читатель так думает, и неужели он думал, что ни один рецензент (если таковой найдется) не догадается об этом сказать?..

... – Итак, план лекции. Тема: «Смысл и назначение человеческого бытия». Вопросы, которые будут рассмотрены в данном контексте. Первое: понятия «индивид, индивидуальность, личность»; второе: проблема смерти и бессмертия; третье: проблема смысла и цели жизни.

Я говорил и обводил взглядом аудиторию. Юноши и девушки шестнадцати-восемнадцати лет, яркие, жизнерадостные, легкомысленные и пустоголовые. На первом ряду записывают то, что я говорю. На втором – обмениваются SMS-сообщениями. Задние ряды шушукаются и сдавленно хихикают.

О, их жизнь доверху полна смысла! Ведь вышла новая потрясная игрушка, назавтра наконец будут выклянчены деньги на крутой сотовый телефон, дискотека в новом клубе – отпад, и там бесплатно раздают такие ништяковские таблеточки, от которых жизнь торчит из штанов, как факел статуи Свободы. А новые джинсы такие стильные, что, возможно, его все-таки очарует ее слишком большая задница…

Я кашлянул; продолжил говорить несколько неуверенно:

– Проблема смысла жизни волнует человечество с древнейших времен, и остается актуальной по сей день. Но, чтоб обратиться к истокам этой проблемы, нам необходимо обозначить ряд понятий, которые являются здесь ключевыми. Начнем с того, что в представлении господина Маркса человечества как такового не существует. Человек – уникальная материальная реальность, человечество – абстрактное понятие, обозначающее некоторое количество конкретных людей. Существование отдельного представителя человеческого рода было зафиксировано понятием «индивид». Индивид – единица социума, бесполый термин, без возраста и психических особенностей; некий носитель всех психофизиологических и социальных черт челове… чества.

Произнеся эту фразу, я осекся. Из угла аудитории на меня таращились огромные очки в роговой оправе, криво сидящие на носу. Я узнал и брюки без пуговицы, и черную шапку… И свое пальто.

– …Индивид, – надтреснуто проговорил я, не сводя глаз с типа, – отправной момент для формирования личности. Низшая ступень человеческого бытия, на которой еще не приобретены или безвозвратно утрачены индивидуальные черты. Предположим, его зовут Иван, и он подсел к вам на лавочку в сквере, чтоб предложить выпить с ним и забыть всю ту чушь, которую называют культурой и социальным опытом.

По аудитории прокатился смех; студенты одобряюще подняли головы от своих конспектов, чтоб взглянуть на меня.

– Как вы считаете, что привело данного индивида к такому плачевному состоянию, господа?

– Баба! – крикнул кто-то из-за последнего стола. Новая волна. Некоторые обернулись на говорившего; потом глянули на меня. Полагали, что рассержусь.

– А каким образом, потрудитесь объяснить?

– Ну, каким – обычным. Втюрился, ошибка молодости, а она стервой оказалась, и Иван в пролете.

– Весьма вероятно. Но это еще не превращает Ивана из личности в индивида. Можно найти новую… хм, бабу, как вы выразились. А он идет пить водку с незнакомцем. Почему?

– Да «почему-почему», втрескался потому что. Не надо ему другой бабы.

– «Не надо»… Интересно. Вот подумайте сами – вокруг столько женщин, а ему надо не какую-нибудь Нюру или Шуру, а совершенно определенную Маню, и ежели не найдет он ее, так и не станет личностью, а тихо скатится по наклонной плоскости, и… под забор. Так что же он утратил, господа?

– Смысл жизни, – тихо сказала черноглазая студентка, сидящая на первом ряду.

– Совершенно верно. Именно так. Он утратил смысл жизни, – отрывисто и жестко проговорил я, глядя прямо в ненавистные очки. На лбу выступила испарина.

Интересно, заметил ли кто-нибудь?..

...Доставили нас в лагерь, помыли, одели. Всем и ботинки дали, и одёжу, старую, но чистую, без дыр. Поп молитвы принялся петь: наши подпевали, я-то не умел, слов не знал. Потом от Америки помощь была: посылки «нашим братьям из России». Выдавали один пакет на троих. Каждый свёрток загодя был вскрыт: какое-то «ко-офе» снято. Его охранники забирали себе, остальное – нам.

Вокруг, надо не надо, все по-фински чешут. Я-то с русской деревни, у меня не особо разговор, а наши как залопотали:

– О, суомалайнен! Свои!

В ответ пренебрежительно:

– Рющщю…

Ночами я ел припасённые американские сухари, ворочался на жёстких нарах и думал, думал, думал…

Другой мне виделась встреча с родиной. Для русских мы – «чухонцы», для финнов, оказывается, «рющщю»... Нигде с рождения я не был «своим». Таких называют: «гражданин Мира», но себя ведь не обманешь. Когда ни один из берегов не стал родным, чувствуешь себя дерьмом в проруби…

...Я взялся писать эту статью, так как за творчеством Максима Жукова посматриваю. Не то, чтобы слишком уж внимательно, но и выпускать из внимания неохота. И вижу, что человек этот из жанра своего вырастает, как выросло наше поколение из купленных мамами в «Детском мире» одинаковых тяжелых серых пальто с черными воротниками «под мех». В которых было душно, и в которых даже гулять было практически невозможно – ибо они СКОВЫВАЛИ, эти пальтушки.

«Масяня» прекратилась сама собой. Никто ее не «прикрывал», никто не «наступал песне на горло». Просто, эстетика андерграунда не бесконечна. Более того, она очень и очень быстро исчерпывается. И приводит своих адептов туда, где они могут «начерпаться» чего-то другого – кто наркотиков и рока, кто водки и джаза, ну а кто-то переходит в иные измерения. В те, где границы пошире, и нет места «паролям» – слэнгу, повадкам, построению фраз и т.п.

Аналогичная судьба постигла «растаманские» прозу и поэзию. После талантливой «Мыши» было еще несколько попыток что-то создать из подобного материала. Более или менее удачные, они тем не менее были всегда повторами. Хотя, я сегодня не знаю, кого считать родоначальником – может, и ошибаюсь, и обижаю напрасно других авторов из этой плеяды. Тогда простите.

Аналогично (и трагично) вышло с диссидентской поэзией. И с лагерной. Фон, в котором работали (и работают еще) авторы этого жанра, един до оскомины. Некто называет это версификацией, некто бесталанностью и графоманией – не важно. Важно, что прочитав пять-шесть таких произведений, ты читал их уже все. За редчайшими (!) исключениями...

После отбоя Опарышев дёрнул Максима за руку:

– Вставай. Тебя Немец кличет.

Максим слез со второго яруса и последовал за Опарышевым в дальний угол казармы, к кровати Немца.

– Салага, – сказал Немец, давя прыщ на ляжке, – сделай-ка мне массажик.

Максим замер. Немец снял майку и лёг на живот. Максим почувствовал омерзение, глядя на его прыщавую спину.

– Приступай, – скомандовал Немец.

Максим не шелохнулся.

– Делай, что велено, – Опарышев толкнул Максима сзади.

Максим презрительно оглянулся на погодка. Тот ощерился.

– Мне долго ждать? – проворчал в подушку Немец. – Или ты отказываешься делать массаж? – Немец обернулся. – Хочешь горя хапнуть?

Максим отрицательно повертел головой.

– Тогда не выёживайся. Сделаешь и пойдёшь спать. Устаканили?

Максим отрицательно качнул головой.

– Ах, ты чмо, – устало произнёс Немец и медленно перевернулся на кровати, – не понимаешь по-хорошему?

Максим молчал. Немец опустил ноги на пол:

– Не понимаешь?

– Он не понимает: он борзый! – пискнул Опарышев.

– Кто борзый? Он борзый? – насмешливо переспросил Немец, указывая мизинцем на Максима. – Ты борзый?

Максим посмотрел в тёмную даль окна и подумал, что, может быть, он и не борзый, но хлебальники этим двум гадам разорвать сумел бы, если бы не остальная блатота в роте. На прошлой неделе один из салаг пошёл в отмах на Немца – после отбоя паренька изнасиловали старослужащие в сортире...

...Амбиции «продвинутого ученика» уже не бросают его из одной крайности в другую. Ремесленнику свойственна завышенная самооценка: «Я пишу гениально, и мне всё равно, что вы обо мне думаете», «Я интеллектуал, а вы с вашей романтикой, детским садом и любовью-морковью можете идти на все четыре стороны». Ремесленник хочет одобрения, но не со стороны двух-трёх близких друзей, а со стороны широких общественных масс. Ему, в отличие от ученика, уже мало Интернета для публикации своих произведений – он хочет, чтобы издавали его книги. Ему мало выступать в прокуренных клубах на арт-салонах – он хочет ЦДЛ, ДК и творческие фестивали. Иногда ремесленник хочет стать частью литературного общества – вступить в как можно большее количество союзов, гильдий и клубов, поучаствовать во всех мыслимых и немыслимых конкурсах, стать их лауреатом, получить премии, призы и попасть в телевизор. Иногда ремесленник, наоборот, протестует против официоза и становится аутсайдером. Но и здесь он хочет быть первым среди отвергнутых: лидером андеграунда, рупором «настоящей» поэзии, скандальным писателем. Вспомним главную мотивацию ремесленника – его убеждения. И через творчество, и по жизни он будет цепляться за них, пока не поймёт всю глупость подобного времяпрепровождения...

...Неумолимым ручьём текло время. Чем старше он становился, тем больше роговели его несформированные крылья. В конце концов, они так затвердели, что ни цветом, ни прочностью не уступали спинному панцирю. Алканжооин, не знакомый с судьбой Уии, мог бы принять их за рога причудливой формы и размера. Вот только не было в Клансаавии жителя, не знакомого с судьбой Уии…

С досадой и завистью Уии следил за белёсыми пятнами соотечественников, мерно покорявшими изумрудную гладь. Казалось, что каждым мощным взмахом крепких крыльев все они как бы насмехаются над ним…

Но так только казалось. На самом же деле никто и никогда не смел насмехаться над Уии. Все ему сочувствовали, жалели. В Клансаавии был закон, запрещавший оскорблять инвалидов. Жаль, что не было закона, запрещавшего их игнорировать…

...Когда она вернулась в отдел, в воздухе как будто витало что-то. Она не могла понять, что это, но это было что-то недоброе, нехорошее. Какая-то странная тишина. Дина посмотрела на сослуживцев, но увидела только затылки и спины склоненных над работой людей. И надо же такому случиться, что именно сейчас ей понадобилось распечатать какой-то документ. Она отправила его на печать, подошла к принтеру (он было один на весь отдел) и включила его. Аппарат загудел, подхватил лист, и вскоре его край появился в прорезе. Что-то темноват ее документ на вид. Опять дурит техника. Ей бы взять этот лист и, не переворачивая, выбросить в корзину. Но она, поддавшись какому-то инстинкту саморазрушения, посмотрела.

Есть идиоты, которые говорят, что пощечину надо воспринимать как массаж. И что нужно уметь абстрагироваться от эмоций, что даже физиологическими реакциями можно управлять, что все это никак не связано, и что выражение «внутри похолодело» – метафора. Никакая это не метафора. Когда хреново и страшно, внутри действительно холодеет. Только сейчас у Дины не похолодело. Кровь ударила в голову, и во внутренностях появилась противная слабость. Ощущение подлого удара из-за угла. Можно сколько угодно думать, что это просто массаж кишок, эффект не изменится – в тебя словно влили яду, и это яд теперь всегда будет смердеть у тебя внутри.

Кто-то сфотографировал ее в один из тех моментов, которые не предназначены для чужого взгляда. И теперь этот натуралистический портрет вылез из принтера и смотрел на свой оригинал. Это было слишком серьезно – посмеяться над собой не получится...

...Истина также дихотомична, в зависимости от того, какая логика нами используется – логика покоя или движения.

В первом случае истина есть соответствие наших представлений действительности.

В этом качестве истина довольно редко восстает против смысла-сути, и в мировоззренческом гамаке рядом с углубленной в идею черепахой обычно подремывает. По своему высокому статусу истина должна утверждать обретаемые человечеством знания, но, надо признать, она довольно халатно относится к своим обязанностям. Правильнее такую истину назвать «сонным» или даже «спящим секретарем».

Круглая ли Земля? Есть ли Бог? Как Его имя? Расширяется ли Вселенная? Превосходит ли эфир по плотности гранит? Большинство людей принимает ответы на такие вопросы на веру. Если критерием истины является практика, что трудно оспорить, то все господствующие теоретические знания и представления являются предметом общественного договора. Лучше других это доказывают сами противники такой точки зрения, которые в разное время одну и ту же крамолу оспаривают, опираясь на различные, нередко противоположные базовые понятия («Нет Бога, кроме Сварога… Зороастра… Кецалькоатля… Параллельные не пересекаются… Время циклично… Линейно… Циклично… и т.д.). Революции в этой сфере обязательны, привычны и усыпляют, как прибой...

...Крещенский чувствовал прилив бодрости и злости. Он купил сигареты в ларьке и вдруг почувствовал, что тело его растет и превращается в огромную движущуюся глыбу.

– Вот он я! – воскликнул Крещенский и пошел по городу.

Он наступал на автомобили огромными темными ботинками и автомобили хрустели под подошвами, как майские жуки. Милиционеры прыгали по штанинам Крещенского, пытались что-то сделать, стреляли, но Крещенский сбрасывал их щелчками своих огромных пальцев и смеялся, разгоняя хохотом голубые облака на небе.

– Я есть! – кричал Крещенский.

Приехали омоновцы. Они жарили Крещенского из огнеметов, и от этого ему становилось лучше и смешнее.

Громко и весело сплевывал Крещенский через два зуба и поднимал, как Моисей, обе руки вверх.

– Боже! Боже! – кричал он, – О, Боже! Зачем так все прекрасно?! Зачем я тебе, Боже?...

...Среди мусора расположился десяток разномастных, грязных, усталых собак. Серая сука лежала около разорванного пакета и, засунув в него морду по уши, что-то оттуда выуживала. Крупный пёс с квадратным черепом боксёра и ушами бассета кружил около неё, отгоняя пегого кобелька. «Здоровяк» с преувеличенной яростью кидался на соперника, щёлкал жёлтыми клыками, брызгал слюной. Конкурент-заморыш взвизгивал, отпрыгивал в сторону, но, обежав контейнеры, заходил к равнодушной суке с другой стороны. В ответ «боксёр» злобно клацал зубами и норовил вцепиться кобельку в морду, но каждый раз промахивался.

Остальные псы покорно расположились на безопасном расстоянии.

– Кого-то покусали? – спросил Григорий женщину.

– Бог миловал, – ответила она. – Мы даже подойти туда боимся.

Настырный кобелёк в очередной раз взвизгнул и отскочил в сторону.

– Вот, – женщина показала на ведро, из которого торчали объеденные до самой зелени арбузные корки. – Выбрасываем где попало. Весь двор загадили.

– А дворничиха?

– Она уже неделю не убирает. Боится.

– Понятно, – сказал Григорий.

Он вытащил из кабины пневматическое ружьё и зарядил в него дротик с ампулой...

...Курт, молодой шалопай, имел неосторожность взять деньги в долг и не отдать какому-то местному барыге, владельцу столярной мастерской. Обиженный коммерс обратился к местному авторитету Альберто Мору, и тот, прощупав почву и узнав, что в городе серьезной протекции у паренька нет, со всей серьезностью наехал. Парень, слабо разбираясь в ситуации, попытался артачиться, но разговор получился короткий. Когда в установленный срок сумма не была собрана, авторитет и пара его отморозков отрубили Курту два пальца. К следующей дате деньги вместе с процентами были в условленном месте.

Проблема Мора была в том, что дядя должника, Бертрам Валетт, последние шесть лет торговавший оружием в Перу и подзабытый в местных краях, именно в это время вернулся в родной город.

Валетт умел мстить. В Перу у него несколько раз выходили стычки с местными зарвавшимися партизанами, дешевками, считавшими себя властью. Однажды командир маленького, но дерзкого бандформирования пришел, с грязной испанской бранью погрозил Бертраму пистолетом и забрал коробку с бомбами на дистанционном управлении. Только позже, как говорится, пораскинув мозгами, он догадался, что у Бертрама был дополнительный пульт дистанционного управления...

Евгений Петрович Костромин прожил на этом свете, ни много, ни мало, три десятка лет с небольшим. Откликаться он привык на имя Жека. Никто, кроме дальнего племянника Серёги – Жека раз в месяц или два бывал в городе – его дядей Женей не называл. А как звучит его имя-отчество, он уже, наверно, и не помнил бы, если бы не единственная на всю улицу соседка Баба Маня, которая помогала ему иногда открыть просевшие ворота отеческого дома, когда он бывал изрядно уставшим.

Уже с десяток лет как остались они в деревне, что вдали от дорог, с несколькими доживающими стариками. Жека помогал им: колол и складывал дрова, садил и копал картошку, а они его кормили-поили.

Сегодня Жека сидел на скамье всё у тех же ворот, тоскливо похлопывал комаров и хмуро оглядывал пустую улицу. Похмелье проходило тяжело, ничего не хотелось, да опять наплыли эти давно ненавистные Жеке липучие воспоминания. Гнал их от себя Жека, опивался бадяжной водкой, работал до одурения, чтобы к ночи упасть и забыться, а они опять выползали из дальних пыльных закоулков. А явленные в Жекином сознании, расцветали махрово, не давали спокойно жить, томили. Казалось, там, в воспоминаниях, он, Жека – Евгений Петрович – настоящий и есть. А то, что с ним происходит сейчас – так, не жизнь, а сон, медленный и мутный, из которого трудно вырваться. Так вот спишь и понимаешь, что видишь сон, а пробудится не можешь… И знаешь, проснёшься, и всё вернётся, должно вернуться… И Жеке всё мнилось: не правда это, пройдёт, стоит лишь пробудиться, и всё будет так, как должно быть. Так, как было… И друзья, и та, которую, как всё ещё кажется, он любит – Любушка-голубушка, и его, Жекино, крепкое крестьянское ремесло тракториста, в ожидании возврата которого он сидел и сидел тут, в отеческой деревне, не желая ничего и никого слушать…

...Во всех отношениях приятный и на вид богатый мужчина вошел в магазин и потребовал показать ему вазы. Продавец обрадовалась и выставила пред ним дорогущие «авторские работы». Мужчина придирчиво осмотрел их и поинтересовался: «А, позвольте, какая из них под гладиолусы?» Продавец озадачилась, и стала объяснять, что это под любые цветы, и разницы нет, можно и ромашки, и гладиолусы. Но мужчина уперся и требовал вазу под гладиолусы – напольную, высокую и тяжелую. На прилавке стояла тяжелая круглая ваза, она и была предложена, но оказалась невысокой и была отвергнута. После упреков («Что это за магазин, где нет вазы под гладиолусы, авторской или эксклюзивной, причем за любую цену?») продавец предложила и авторскую, и эксклюзивную – «Прикаминный диптих в стекле «Откровение»» автора «N». Диптих был осмотрен, облапан (под благоговейные вздохи продавца) и одобрен. Но возникло затруднение – нужна одна ваза, одна, а не «диптих в стекле». Продавец сказала веское «невозможно!». Покупатель оживился и вступил в прения. На причитания продавца («Как можно, шедевр… разделять… кощунство») последовало: «тоже мне шедевр, и камина у меня нет, и зачем две, что в них ставить?» Из-за прилавка не унимались («В них не ставить, их созерцать в свете камина, это как Джоконда…»), покупатель рычал («Нет у меня камина, какое к черту созерцание, какая Джомолунгма, у меня гладиолусы»). Продавец не сдавалась, покупатель зверел...

...Машинально закрыв дверь, я некоторое время постояла, судорожно пытаясь вспомнить, что принято на Руси делать в подобных ситуациях. Обычно просто завязывали пить, но я, вроде как, и не начинала. До моих ушей донесся смачный хруст и довольное чавканье. Похоже, там и без хозяйки не скучали, самостоятельно угощаясь крекерами. Набравшись смелости, я заглянула внутрь. Четверо рядком сидели на диване, передавая друг другу пачку соленых печеньиц, а пятый с начинавшей седеть мордашкой, строго блюдя осанку, расположился в кресле, очевидно, приняв его за некий трон. Ежу понятно, что он был главным.

– Заходи, присаживайся, – начальственным тоном предложил он.

– Постою, – отрезала я неожиданно для самой себя. Во-первых, когда ситуация выходит из-под контроля (особенно, когда я стесняюсь или пугаюсь), я невольно начинаю хамить, такая естественная реакция организма, вроде как у скунса. Во-вторых, в вертикальном положении я была значительно выше этого мини-ад-шоу с доставкой на дом, а это придавало мне некое чувство защищенности. Странно, на мне висел освященный серебряный крестик, а эффекта никакого, наверное, не надо было в пост колбасу рубать. В целях эксперимента я размашисто перекрестила диван...

Василий заканчивал пятый курс на отделении то ли менеджмента, то ли маркетинга разросшегося экономического факультета. Он собирался получить диплом и пойти работать к своему дяде. Учёба и собственное будущее не слишком волновали Василия.

Он «жил как все, и был как все», но хотел чувствовать себя человеком с изюминкой. Василий выбрал для этого обычный путь – подался в неоязычники. Придуманный волхвом с физтеха «древний» культ не напрягал. Но он придавал смысл непрерывному студенческому отдыху. «Не в клубе тусим. Традицию помним», – не раз говорил Василий, разливая пиво.

Жизнь молодых неоязычнников шла ровно, по накатанной колее. У Василия появилась охота к одиночным поездкам в лес. Там он гулял, собирал грибы-ягоды, немного выпивал. Однажды об увлечении Василия узнали братья по вере. Они необидно посмеялись над ним. Потом всем стало скучно. «Нет, это неспроста», – вдруг сказал волхв, прогоняя зевоту. «Леший Василия избрал. Они теперь – побратимы. Надо посвящение устроить»...

Я уже говорила, что люблю маленькие, короткие тексты. Но не беззаветно, не за один только недообъём. Всё-таки хочется формы, хочется содержания. Хочется обаяния – чтобы текст притягивал. А такое редко бывает. Даже, казалось бы, в хорошем случае…

7-ого июля публикуем миниатюру Яны Кандовой «Боль».

«Что такое боль? Ты, человек, читающий эти строки, знаешь, что такое боль?» Нет конечно. Куда мне. «Если не знаешь – скомкай этот лист бумаги и выброси его на помойку…». Не могу. Это ноутбук! :) ...

...С этого и начался мой стремительный конец в этом городе. С этим всё и закончилось, закончилась моя жизнь – так думал я. Мой фантастический провал.

Мало сказать, наверное, что не просыпаться – это действительно страшно. Ну, когда ты проснулся, но доказательств этого, вроде бы нормального факта, нет. Вокруг тебя темно, и ты покорно ждёшь. Ну? Я же проснулся. А вокруг ничего. Ты прекрасно понимаешь всё, что происходит вокруг, осознаёшь всё, что происходит. Но не происходит ничего. Ты готов осознавать, но ничего не происходит. Это страшно, потому что что-то обязательно должно происходить. Потому что я проснулся, в конце концов.

И ничего удивительного, что тебя, ещё секунду назад напуганного, но всё же спокойного может привести в панику звук. Голос. Я услышал:

– Незнакомец, ты слышишь меня? Ты в порядке?

Руки и ноги хватают и придерживают к кровати, на которой я лежу, на которой спал и, пожалуйста, на которой продолжаю спать. Потому что это всё должно быть, просто обязано быть сном или чьей-то неудачной шуткой.

Нет, я не в порядке. Не всё в порядке. Так я просыпаюсь уже раз восьмой, я именно просыпаюсь, но не могу этого видеть. И каждый раз я думаю: ну, умоляю, пусть сейчас всё обойдётся. Но по-прежнему ничего не вижу, начинаю паниковать, и мне вводят какой-то препарат – я ощущаю укол. И вновь засыпаю...