Архив публикаций за март 2003

Весну в Петербурге нельзя увидеть на улицах: собственно, те же серые солнечные улицы, что и сухой осенью или летом. Нет, настоящую весну надо смотреть в садах и парках. Боже мой! Как блестит на солнце гонимая ветром рябь на прудах, которых здесь никогда не было! Но за неделю, что светило светило, разгорячаясь с каждым днем, разлеглись между пустых пока деревьев эти лужищи, раскинулись на все пространство, такие глубокие, что только детская нога в резиновом сапоге рискнет забраться в середину. И даже ручьи – с улиц весной выгоняемые солнцем – здесь счастливо перебегают из лужи в лужу, перекатываясь по гладкой земле, а встанешь – каблук увязнет, уже не мерзлая земля, а мягкая теплая грязь под ногами. Вчера увидела я почти целую реку в Михайловском саду, утопающем в солнце, тепле, и озерах – широчайший ручей все быстрее журчал вниз, вниз, пока не упадал, наконец, в Мойку, что кутается в грязные лед. Как хорошо вдыхается этот забытый в в городе запах теплой земли, как дышится среди тающего снега и мокрой земли, как весело вспомнить, что земля сырая – мать наша, а асфальт – в лучшем случае отчим. С каким наслаждением я иду сегодня, шлепая итальянскими ботиночками по грязи, смывая ее потом в ручье! Словно опять я ребенок, словно вновь могу радоваться, и так тянет меня в самую глубь огромной лужи! К сожалению, этого я себе позволить уж не могу.

 – Ты знаешь, Джонни, – заплетающимся языком пытался обрисовать ситуацию Гарри. – Америка еще всем покажет!
      – Да, – кивая носом в бокал, сопел его камарадо.
      – Вон давеча в Чикаго сняли памятник Мартину Лютеру Кингу. Ну стоял бы себе еще, так нет же – сняли, расисты проклятые! Лучше бы каждую неделю зарплату давали. Вон в Союзе Капиталистических республик этих каждый месяц дают. На девятисотых "Запорожцах" уже разъезжают.
      – Зато в Миннесоте минисотовый телефон изобрели. Во!
      – Кстати о промышленности. Нынче рабочие Детройтского автозавода опять бастуют, хотят, чтобы зарплату за последние 40 недель выдали.
      – Во дают! 
      – Это еще ничего. Раньше-то как было? 4 июля прокукарекало, флажки полосатые со звездами в руки и на парад, салют глядеть. Теперыча одни митинги. Негры южных штатов опять митингуют – отсоединяться будут. 
     – Туды им и дорога. Обойдемся без их сахарного тростника и кукурузы. 
     – А в западных штатах черти-что. Кругом в школах портреты Виниту висят с рушниками и вампунгами, и каждый урок индианознавства начинают с молитвы к Великому Маниту.
      – Не иначе как Конец Света скоро.
      – А как же. Теперь моего племяша в пионеры принимают.
      – Это что, как в Союзе?
      – Ну. А помнишь, бывало, скаутами в походы ходили? Костры жгли...
      – Вожатую Мэри молодили...
      – Ишь ты, старый пень, помнишь ведь.
      – Эх, хорошо в стране советской жить.
      – На фермы картошку собирать ездили.
      – Голова фермы этой нам еще благодарность объявил... и вынес.
      – Да, хорошо.
      – Помянем старые добрые штаты, – поднял бокал Гарри.
      – Долой агрессивный блок Варшавского договора! – добавил Джон.
      Они минуту помолчали, дожевывая тараньку, при этом запивая ее холодным "Жигулевским".
      – А хорошее пиво! Да еще в светлой бутылке.
      – Умеют же делать, буржуи! Не то что наше, американское баночное.

...Я много лет не был в тех местах, где родился, и вот недавно собрался и приехал. Меня вовсе сюда не тянуло. Все время новые события, на что-то надеешься впереди... Да и от того робкого мальчика во мне ничего не осталось. Он гулял в тех забытых мной местах. Столько, знаете, всего каждый день, ведь производство. Это жизнь. А прошлое... если не помнишь, то и нет его. И того мальчика уже нет, и место это я забыл, не вспоминал, вот и не ездил. Но тут получилось так по работе, что надо поехать...

...К нам ходит такая собака – толстая, белая, морда поросячья, а глаза китайские. Она шлепает, переваливается, от дерева к дереву, и каждое поливает толстой шумной струей, у нее хватает на все деревья, что выстроились вдоль дорожки от нашего дома до девятого. Потом она ковыляет обратно и поливает деревья с другой стороны, добирается до угла нашего дома, поливает камень, большой булыжник, когда фундамент закладывали, вытащили, да так и оставили, польет его и исчезает...

...Когда мне было тридцать, я впервые попал в Крым. Другие, знакомые мои, часто ездили, рассказывали, как там, а у меня времени было мало. Я работал изо всех сил, особенно летом – в лаборатории тихо, прохладно, места много, приборы свободны – твори, дерзай, или как там сказал поэт, не помню, я поэтов с детства не читал. Приезжали сотрудники, загорелые, усталые, веселые, и рассказывали, что за чудесная земля – Крым, а я им не верил... нет, верил, но мне и здесь хорошо, да и времени нет...

...Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит – сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так – инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело...

...Она умерла, не дождавшись разговора, который, она считала, должен все прояснить, и стена рухнет, а я боялся и избегал объяснений, не представляя себе, что ей сказать, только смутно чувствуя нечто в самом начале, разделившее нас. Как-то она, преодолев гордыню свою, все же спросила – "почему ты так не любишь меня?" – меня, все отдавшую тебе, это было правдой, и неправдой тоже, потому что не мне, а ему, и его могиле! Что я хотел у нее узнать? Она ничего не знает, также, как я. Да и что я мог бы понять тогда, в середине жизни, полный сил, совершающий те же ошибки, также как они, рождающий между прочим детей...

...Вот он опять появился из-за угла, идет, помахивает газетой. Его новости, видите ли, интересуют. Подбираю живот, грудь навыкат и стремительно прохожу. Он глазами зыркнул – и мимо, не успел оглядеть. Уже не тот, раньше никого не пропускал... Кажется, он тоже чего-то бояться начал, все смотрит по сторонам, может, выискивает, к кому его вкатят на колесиках...

Дородная фельдшерица, которая Антону, изголодавшемуся по общению с женским полом, казалось еще дородней, чем на самом деле. Ее и без того короткий белый халат, одетый чуть ли не на голое тело, пополз вверх. Антон лежал на единственной в медсанчасти кушетке и не мог оторвать взгляда от этой белой фигуры. Она собиралась сделать ему обезболивающий укол в опухшую ступню ноги, чтобы что-то там надрезать и, наполняя шприц, повернулась к нему спиной. Стояла она при этом так близко к нему, что ему казалось, будто он ощущал запах ее тела. А может, и не казалось. Не устояв перед искушением, он сунул руку ей под халат, и коснулся ее ноги чуть повыше колена… Реакции не последовало. Сердце его бешено заколотилось, когда он, ободренный этим фактом, начал, поглаживая приятную шелковистую кожу, взбираться выше. Фельдшерица словно бы ничего и не замечала, даже более того, повернулась немного так, чтобы ему было удобней. Когда Антон добрался до трусиков, и скользнул рукой под них, у него перехватило дыхание. Он чувствовал, что сейчас в голове его, и не только там, случится взрыв…

Тропа вилась по меж зарослей заболоченного смешанного леса словно по синусоиде и просматривалась в обе стороны лишь до ближайшего поворота. Тем не менее, по компасу и по маячившему впереди, чуть слева, заходящему солнцу нетрудно было догадаться, что ведет она на северо-запад. Когда она отклонялась в лево, увидеть что-либо впереди было невозможно – солнце било прямо в глаза: лишь силуэты кривых болотных деревьев да облака вьющегося на безветрии гнуса. Зато, если обернуться назад, лес стоял как на картинке: притихший, полупрозрачный, весь облитый золотом...

...Мальчик рос фантазером. Иногда он начинал рассказывать о ком-то, кого вовсе не существовало, да не могло существовать. Но, поскольку все его выдумки были абсолютно безобидными, взрослых это всего лишь забавляло. И бабушка, иной раз, с умилением рассказывала об этом своим знакомым.

Вот и сейчас, выйдя на кухню и занявшись приготовлением завтрака, отец был готов забыть о Дреме, который приходит во сне. И он, наверняка, забыл бы, если бы на следующее утро не пропала наволочка с подушки мальчика. Да-да, именно так. Пропала, самым обыкновенным образом. Ее просто нигде не могли найти. Сначала родители подумали, что мальчик сам снял ее зачем-то ночью и куда-то засунул (ведь вечером-то она была!), но подобные предположения мальчик отмел напрочь.

“Ее забрал Дрема”, – спокойно сообщил он в ответ на расспросы.

Родители тут и сели. Так далеко мальчик еще не заходил. Они молча посмотрели друг на друга, переваривая сказанное...

...Наденька и не знала, что она умеет управлять трамваем. Но вот теперь она на нем ехала и у нее все получалось. Правда, она не знала, КУДА ей ехать. Впрочем, это было пока и не важно: она просто каталась по большому городу, переходя с одной трамвайной линии на другую где это было возможно, и ей это нравилось. Стояла ранняя весна, бежали ручьи и ярко светило солнце, отражаясь в лужах и стеклах трамвая, и мир казался таким большим и прекрасным!!! Трамвай ей подарили. Да-да, просто подарили: вызвали из дома на улицу, подвели к трамвайной линии недалеко, от остановки, указали на трамвай и сказали: "Вот стоит трамвай, он теперь твой. Тебе дарит его один человек, которому ты очень нравишься. Садись в него и езжай. Только побыстрее, а то вон, уже "двойка" едет, а ты путь загородила"...

...Это была хитрая ловушка и, в то же время, все было очень просто: железная клетка внутри старого зимовья на заснеженном склоне сопки. Они рассчитали все точно: рано или поздно этот медведь все равно придет сюда, почуяв людей. Он охотился на них. Эти двое охотились на него. Кое-кто до них успел таки его зацепить и от этого он стал еще опасней. Они решили покончить с ним в то время, как остальные поспешили отсюда убраться, посчитав, что пятеро человеческих душ – достаточный для этого повод...