...Но письмо так и не покинуло сумку.

Каждое утро он брал его с собой. Конверт лежал между счетами за электричество и рекламными листовками. Руй-Мигель чувствовал его – почти невесомый, но всегда заметный. Иногда он доставал письмо, держал в руке, изучал почерк на конверте. Буквы были написаны синими чернилами, аккуратно, с лёгким наклоном вправо.

Начальство не проверяло. Письмо путешествовало по маршруту: от почтамта до улицы Алегриа, мимо пекарни сеньора Перейры, через маленький сквер с фонтаном, вдоль трамвайных путей. В конце дня оно возвращалось обратно. Руй-Мигель начал думать о письме как о спутнике. Оно видело то же, что видел он: собаку, которая лаяла из-за забора на углу Республики; старика, читающего газету на скамейке; девочку с красным рюкзаком, бегущую в школу. В дождливые дни он заворачивал конверт в пластик. В жару – прятал в тени. Однажды порыв ветра чуть не вырвал письмо из рук – Руй-Мигель поймал его в последний момент, прижал к груди. Бумага хрустнула под пальцами. Сердце колотилось. Он боялся потерять письмо больше, чем работу...

...Про Гришкино урочище мы не очень… Дед мой рассказывал, что поставили его после империалистической. Ещё до революции. Трохины или Трошкины строили, уж не помню, как звали-то. Давно их не осталось в деревне. Питерские они. К нам как попали? Не от добра, понятно. Кто ж сюда своей волей поедет? Бежали. Вот и добежали до нас. А дальше уже и некуда. Тут все беглые. Кто из первых, те от Ивана Васильевича бежали, из новгородских. Из новых – те от революции. Этим летом, вон, тоже мужик… Видишь, там, у озера? Он Берендеевых дом чинит. Недавно пришёл. Молчит, откуда и зачем. Ясно, что беглый. Дом-то брошенный, но крепкий еще, если крышу перекрыть… По-всякому бывает. Шерстобоевы в том большом доме – те старообрядцы, от Никона сюда пришли. Люди ведь от хорошей жизни не бегут, понимаешь? А отсюда бежать уж и некуда. Самый, стало быть, край здесь. И мы здесь, на краешке, живём помаленьку...

Самый счастливый человек за всю историю моего существования наконец появился на моём жизненном пути. Звали его И́нья. Он был простым пастухом. Пас овец на живописных лугах. Восседал на любимом холме. Завтракал в пять утра, встречая рассвет в шалаше. Плескался в реке.

В общем, я решил спросить его однажды, как он стал счастливым, просветлённым...

...– Санёк, там стучит кто-то, открой дверь.

Кажется, и Петя проснулся. Все встали, включили свет. В комнату не вошла, влетела Настя и с места в карьер, рваными фразами:

– Серёжа… Ты здесь... Ну, хорошо... Что-то с нашей Светой… Не знаю…

– Расскажи толком, что случилось?

– В общем, ночью, часа в четыре, Светка расплакалась. Думали, мало ли что, девчоночье. Нет, хнычет и требует куклу ей дать. Девчонки нашли у кого-то, а она свою просит, Машуткой называет. Потом опять плачет, хнычет, маму зовёт, навзрыд: «Где… моя… мама?..». Не можем успокоить, что-то случилось с ней...

Не зря ёкало вчера на вокзале, провидение высадило Сергея из поезда. «Спокойно», – говорит он себе, а вслух обращается к Насте:

– Иди к себе и не паникуйте, ничего страшного. Свете помогите прибраться, одеться. Приготовьте нам ручку, карандаш, бумагу. Я приду минут через десять...

...– Они лучше нас, – тихо сказал Нико. – Потому что любят, даже когда мы их предаём.

Солнце почти касалось горизонта. Воздух стал прохладнее. Где-то в небе скользнула тень ястреба.

Лара подняла голову, посмотрела в поле – и снова улеглась.

Всё вокруг оставалось прежним.

Но внутри у каждого что-то изменилось. Навсегда.

Они встали. Стряхнули траву, позвали собак.

Шли в закат – молча, рядом, сквозь поле, над которым сгущалась вечерняя синь. Тишина между ними была тёплой. Как память. Как прощение...

...– И куда ж ты теперь?

– Куда-куда! На завод, конечно. Не в парикмахеры же подаваться!

– А почему не в парикмахеры! «Чик-чик-чик» – насмешливо подрыгал пальцами Валерка.

– Ага. И так вот: «Сле-е-еду-щий!».

Вася угодливо сгибается с перекинутой через руку воображаемой салфеткой, и оба не могут удержаться от смеха.

– Или… – сквозь хохот говорит Васька, решившись уже совсем «уработать» зрителя. – Или… бул… гахтером!

Глядя, как Василий, нацепив на щедро сдобренный веснушками нос невидимое пенсне, щёлкает на мнимых счётах, Валерка хохочет так, что начинает болеть под диафрагмой. Но беспощадный дружок, важно поглядев поверх «стёкол», блеет противным фальцетом:

– Дебет, кредит, Са-альдо, бу-ульдо...

– С-сальдо… в карман! – подхватывает Валерка, почти уже сползая со скамейки.

– А возьмут? – говорит он, когда оба отдышались.

– Дядька договорился. Учеником токаря обещали взять. А что? Семилетку кончил, хватит с меня. Не всё же учиться. Надо когда-то и пожить. А?

И, прерывая задумчивое Валеркино молчание, продолжает:

– Ни …! Зато теперь «бычки» сшибать не будем. Денежка будет в кармане! А?

Он хлопает Валеру по плечу.

– В отпуск на базу отдыха поедем. Волейбол, девочки… Э? Ни тебе букварей, ни арифметики – житуха! А говорят, скоро вертолёты начнём выпускать...

Лежу под раковиной на кухне. Спина на холодном паркете. Голова на свёрнутом коврике для йоги. В руке плоскогубцы, хотя уже минут десять я ничего не делаю. Просто лежу...

...На металлической поверхности мойки вижу своё растянутое, искажённое отражение. Как в кривом зеркале. Ржавчина проела резьбу в месте соединения. Оранжевые пятна – словно континенты на карте. Те самые, до которых я так и не добрался...

...– У вас операция, готовьтесь. И у вас операция, готовьтесь…

Открываю глаза, возле нас крутится пожилая красноволосая санитарка в фиолетовом халате уборщицы. Подходит то к одному, то к другому и напоминает:

– У вас операция, готовьтесь. И у вас операция, готовьтесь…

Как она тут ходить умудряется, не пойму, тут же теснота такая, все койки впритык. Подходит и ко мне:

– У вас тоже операция, не забудьте, готовьтесь.

– А что со мной?

– Сотрясение мозга и перелом шейки бедра. Голова у вас заживёт сама, только лежать надо, а вот бедро Врач оперировать будет.

Санитарка исчезает, появляется Врач. Крепкий невысокий мужчина с широким лицом и небрежной щетиной. Белый халат расстёгнут, словно только что наброшен, для вида. Но недоверия к Врачу у меня нет. Наоборот, рядом с ним стало спокойнее. Только глаза у него как-то странно поблёскивают, вроде бы смотрит с добротой и участием к нам троим, но вроде и с неким замыслом.

Увидев его, Юлия начинает бормотать:

– Мы больше не люди, мы что-то другое, мы больше не люди, мы что-то другое…

А парень в жёлтых пятнах издаёт протяжный стон и начинает возиться, как червь на раскалённом асфальте.

– Вы первый, – говорит ему Врач, – операция у вас лёгкая, под наркозом...