Dominus

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за декабрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Господа, в этой части исповеди я расскажу уже о главном, случившимся со мной. Как я уже отметил, из меня литератор никудышный, да к тому же принципиально отказывающийся от литературных излишков, поэтому извиняюсь заранее, что не смог облечь свою жизнь в более-менее пышную форму, как это сегодня любят; придётся вам, господа, чаще читать между строк, за что извиняюсь. Обо мне вы уже узнали кое-что, следовательно, нечего и продолжать говорить этими абстракциями. Я назвал эту часть «Быть человеком» ведь в тот период, который описываю здесь, я почти подошёл к очищению от всех своих злостных мыслей. Но увы, как только шагнула моя нога в океан очищения – я испугался и чересчур забеспокоился о своей грязи, к которой так привык (на тот момент мне казалось, что я грязевой Голем – очищение означало бы полное исчезновение).

Пусть я и отказываюсь от литературщины, но буду пытаться поведать обо всём по порядку, ничего не упуская. Итак, всё это происходило десять лет назад – в 10-х годах сего века. Я был ещё вполне красив собою, пусть моё лицо уже стали бороздить морщины. Описывать предшествующую жизнь не стоит – я уже дал вам некую парадигму, каким я прожил выделенное мне время. С Сергеем я на тот момент знаком был с года два, может, чуть больше; он успел проникнуться мною, наслушаться о моих развратных похождениях и окрестить ни больше ни меньше – целым примером для подражания (как-то бессознательно он вечно пытался в чём-то меня копировать, даже вещи совершенно бездарные, глупые, как может делать униженный школьник, который нередко перенимает всё самое неприятное из своих обидчиков невольно для себя, – и всё это ради того, чтобы как-нибудь упразднить боль: «я, дескать, теперь сам как задира, ведь копирую даже некоторую сутулость того, кто меня обижает»). Я силюсь вспомнить, что было самым первым во всей этой истории со встречей с нею... Ну, разумеется, момент, когда я с ней и встретился. Я вспоминаю, что за окном неописуемая стужа; пришёл я сюда от скуки и тоски, вызванной недавним расставанием с очередной дурой; выйдешь – ноги по колено в конце января; я чуть пьян, чувствую себя тепло и мягко, точно младенец, укутанный в тёплый плед. Сергей что-то городит несуразное. И она сидит поодаль меня – кроткая и, в отличие от меня, трезвая. В то время Сергей пытался приглашать от скуки (или излишнего и мучительного одиночества) всевозможных людей, с которыми встретился в интернете, к себе попить и что-нибудь обсудить, – и в этот раз наметилась какая-то встречка, но гости, бывшие тут неделю назад, так и не пришли; была как бы невзначай приглашена и эта кроткая простушка, вся излучающая какую-то светлую детскость (что за слова! Ох, они слишком лживы: она была просто глупой, наивной и чересчур сентиментальной... И даже эти слова ни капли её не описывают). В хмуром выражении лица Сергея угадывалось, как он досадовал из-за не прибывших гостей, а также некоторая даже доля осознания случившегося в прошлый раз: для нас обоих негласно было понятно, почему они не явились вновь – он опозорился, будучи пьяным, невнятно рассказав какую-то ерунду, а также встряв в споры, что не увенчались победой. Это было тоже сладкое ощущение: Я ЗНАЛ его чувство и берег правду о нём у себя на языке, что в любой момент готов удариться о зубы и нёбо, свидетельствуя предмет смутной обиды. Сергей по своему обыкновению любил, чуть капля достигнет его рта (иногда казалось, что он лишь симулирует опьянение с тою целью, чтобы взять алиби для своего бестолкового мудрствования), начинать с высокоинтеллектуальным, но небрежным видом разглагольствовать о евгенике и проч. Слова его путались, мысли часто давали осечку, не принимая ясную форму. Тем не менее этот человек, несмотря на некоторые дефекты речи, говорил вполне правильные слова; беда лишь была в том, что он был один из тех мыслителей, если так можно выразиться по отношению к нему, которые никак не рифмовались с собственными убеждениями... Это несколько даже и сближало, знаете ли. Люди дивились на него также и из-за невероятно внезапных прочтений новостей. Такое вправду было комично: он мог внезапно начать читать новости, преимущественно жуткие, и давать им свою оценку во всех красках необъятной правой мысли. Я бы назвал его псевдоинтеллектуалом, не познакомившись с ним ближе, ведь в самом-то деле в тогу теоретика этот человек был невероятно компетентным, – в этом и суть, что его компетенция не могла быть выражена из-за... не то, чтобы робости, а просто неумения говорить. Вероятно, говорить хорошо он не мог из-за того, что работал курьером (ох!) и оставался после рабочего дня изнуренным, что также действует на способность формулировать мысли.

Данный фрукт что-то лепечет, пока я штудировал её тело, – оно было рыхловатым и покорёженным временем. Так мы и сидели в какой-то душевной тесноте, все трое не понимая, что же мы тут делаем и зачем: если смотреть на реальную жизнь, как на книгу, то она будет самой алогичной, идиотской и безграмотно написанной работой, в которой нередко проскакивают аляповатости. Квартира у него была скромно меблированная и однокомнатная, пусть и вполне солидная для однокомнатной, но для баланса всё-таки помещенная в не очень хороший район, чтоб не радовался больно. На небольшом столе, за которым мы втроем восседаем, две-три осушенных банки пива. Изредка она пыталась со мною заговорить, но отвечал я сухо, после чего она замолкала, начиная тосковать, однако не было видно, чтобы она хотела отсюда уйти, – потом я понял, отчего же она сидела здесь до сих пор – ей нестерпимо скучно и тягостно в жизни.

– ...Вот тут новость-то получше... – твердил Сергей, читая по телефону, – А! Это и вовсе у нас... Значит, мужчина поймал белку... О, опять этот делирий у алкашей, – иным тоном сделал он ремарку, а потом вновь уткнулся в телефон и стал читать, – и стал себя... Стал бить себя по животу ножом. Хм, тут ещё написано, что он хотел ударить полицейских и медиков, которые пришли. Ну! Так вот. Смотрите, – он включил видео, показав нам телефон. Там толстый и старый мужчина спокойно бил себя ножом по большому животу, как-то преглупо посматривая на снимающего его медика, даже угрожая ему, но несколько нескладно, простодушно вопрошая: «Что такое?».

Лицо Медеи исказилось ужасом и она, не понимая, зачем ей это показывают, робко отстранялась от просмотра этих страстей. Он говорил дальше:

– Ну вот, вот до чего доводят себя эти алкаши... Идиоты полнейшие, жалости никакой он не вызывает. Homo Soveticus! Сплошь, сплошь гниды, которые только и делают, что спиваются, а потом адекватным и нормальным людям мешают жить. Тут-то я к чему? В комментариях кому-то жалко... А мне вот не жалко! Бессмысленное мясо самоуничтожилось, всё. Это в них какой-то ген есть, что ли, чтоб ничего не уметь делать, кроме как спиваться. Ну, ген-то в них определенно есть... Это животные, им просто и нечего делать по жизни, кроме как спиваться. Вот такая вот штука.

– Я почти также думаю, пить не надо... – начала робко молвить Медея, – но ведь ужас, что с ним произошло. Он выглядит не как ты говоришь, что алкаш, а просто какой-то старик. Так, может, у него это... Ну, не знаю, как сказать, я глупая, но я думаю, что это ведь не так всё просто, вдруг там с головой что-то не так изначально и вот чуть алкоголя всё это дело усилило. Вот родные, значит, и психически не поддерживали его...

– Нет такого понятия «психическая поддержка», – прервал язвительно её Сергей. – Есть «моральная поддержка».

– Ну то есть морально, – поняв свою неточность, подкорректировала она себя, по-детски заерзав на месте, как обычно бывает, когда в твоём рту точно все слова вязнут, не сумев внятно вербализоваться, и всё это стеснение проносится по всему телу, заставляя ерзать.

– Зачем ему морально помогать? Сам справится – не ребенок же.

– Но не справился же. Ну... Я о том, что, – говорила уже начиная досадовать, что открыла рот, – вот я читала про посттравматические... Он себя почему по животу бил? Там написано? Это ведь самобичевание какое-то. Вдруг от большой злости к себе.

– У него в голове что-то щёлкнуло, вот и всё. Тут написано, что ему там что-то чудилось внутри живота и он решил этого ксеноморфа из себя вытащить. Ничего не самобичевание, самое что ни на есть типичное помешательство. А если и самобичевание, то заслуженное.

– А я думаю, что всё всегда сложнее, я однажды шла по улице, это было днём, всё как обычно, – она стала говорить еле слышно, – я переходила улицу с толпой, и вот одна старушка в этой толпе стала истошно кричать. Прям действительно истошно, я очень испугалась и стала озираться по сторонам, а потом увидела как раз-таки эту медленно ковыляющую старушку. Она кричала, чтоб от неё отстал какой-то Игорь, – я помню, как после «Игорь» Сергей озарился улыбкой и издал смешок, похожий на крысиный писк. Медея, однако, не увидела и не слышала, ведь понурилась и сильно занята была своими словами: – И я сразу же подумала, может, этот Игорь какой-то её родственник, который давно умер, например, и это её угрызения совести?.. Нет, не так, я подумала скорее о том, что, может, это её муж, которого она потеряла, а теперь он вот так... Мучает в голове её... А ещё все люди прошли мимо, даже не поворачивая головы.

– Так и к чему это? – резко выпалил Сергей.

Медея застеснялась, испугалась и вновь заерзала на месте.

– Ну... Просто. Я о том, что в жизни довольно-таки сложно всё, а это наверняка на психику действует...

– Вот эта старуха, которая кричала, – твердил он, – всего-то навсего всю жизнь ничем не занималась интеллектуальным, не читала, не думала ни о чём. Вот итог – деменция или шизофрения. Ничего тут сложного нет, всё очень просто, подруга. Мозг у таких людей после самой школы как рудимент, они им не пользуются. А итог-то вот, простите за тавтологию, – он торжественно обратился и ко мне, – итог-то вот такой: человек впадает в деменцию. Это просто слабоумие и всего-то. А может, и так, как ты говоришь, – обратился он к ней, – что это внезапно не простая деменция, а какая-то аляповатая совесть, что очень и очень сомнительно. А тогда... Я так понимаю, ты хочешь жалость вызвать к ней?.. А тогда-то напротив, её только можно уличить в том, что она всю жизнь бодалась с этим, уже фантомным, Игорем, – ему становилось весело, – ненавидела его, он ненавидел её, довели друг друга и вуаля, совесть вперемежку с шизофренией.

– Ну... Я примерно о том же, но не о том, что... – осекалась она, чтобы подобрать слова, – короче, я о том, что это очень плохо, что люди так доводят себя. А может, и их доводят. Никто им руки не подал. А я думаю, что не подали руки, потому что их проблемы что-то вроде неинтересные людям...

– Неинтересные?.. – он слегка изменился в лице, убрав свою мефистофелевскую улыбочку в тридцать два желтоватых зуба, – да... Так бывает. Бывают неинтересные проблемы... Не, всё. Хватит это обсуждать.

– Да-да, хватит, – вторила она.

Лицо её покрылось румянцем, что я сразу же заприметил. Помню, что я подумал: «Ей не с кем говорить». И то была правда, что ей не с кем говорить. Когда говорливость распирает всю душу, очевидно, захочешь влиться и в самый сомнительнейший контингент, даже если он целиком и полностью противоречит твоему внутреннему наполнению. Впрочем, любой школьник знает сей трюизм. Но ведь смехота-то, что этот трюизм происходит из раза в раз в жизни. У этого трюизма есть оборотная сторона, о которой уже не думают: влившись в противоречащий тебе контингент, как-то невольно начинаешь мараться об него, то есть принимать его правила, начинаешь хотеть быть в нём, но внутри себя всё-таки отрицать его. Иначе не было столь много людей, униженных в каком-то контингенте, но при этом вполне добровольно остающихся в нём. Поэтому стоит избегать противоречащих тебе контингентов: они создадут внутренний конфликт. Царило безмолвие. Изредка были слышны сопение и кашель. Сергей что-то дальше читал у себя в телефоне, а я продолжал потягивать пиво. Медея совсем заскучала и решила всё-таки нас покинуть, сказав: «Ну, что ж, может, я пойду?». Я кое-что упустил: в тот момент меня тоже сильно поразило это «есть неинтересные проблемы». И я стал об этом молча думать, что же она имела в виду? Не о том ли, о чём я постоянно думал тогда? Я вам в первой главе забыл также отметить, сколь сильна была моя боль из-за неидеальности, о чём я не мог сказать никому – потому что это неинтересные проблемы. И это касается именно моих звёзд. Помню, что, как только она встала, я её решил остановить, сказав:

– Ну чего? Посидим ещё, на улице тем более метель вон какая, – я демонстративно посмотрел в окно. Она с минуту поколебалась, но решилась повременить со своим уходом. Я сам не понимал, отчего же мне стала она интересна? Поначалу никакого интереса я к ней не питал, а после слов об неинтересных проблемах (с ней мы это упомянули ещё не раз, углубив тему и поняв, что это такое) внезапно что-то прихлынуло. Это было с самого начала запутанное и сложное чувство, идущее корнями всё-таки в мерзость. Я в ней заинтересовался из-за алкоголя, а мне показалось, что из-за какого-то душевного родства. Это была моя очередная ошибка. Иначе говоря, я её просто-напросто захотел, посему и решился с ней заговорить. Я её спросил: «Чем занимаешься-то по жизни?», на что она лишь с горечью ответила, что ничем. После молчания, когда я пытался найти ещё один беспредельно общий вопрос, она опередила меня и как-то разоткровенничалась:

– Вы вот вроде умные люди... Умнее меня, – она так говорила, разумеется, не по одному только сегодняшнему диалогу, а по диалогу ещё в интернете с Сергеем, вероятно. Это, господа мои, чтобы не было вопросов, отчего же она нас посчитала умными, когда я молчал, а он лишь рассказал о своём не очень интересном. Вот-то тут моё отсутствие литературного дара и видно. Она продолжала: – А я вот совсем, так сказать, индифферентная, – в её устах это выглядело слегка наивно, и по глазам, бегающим по нашим физиономиям, также угадывалось неполное понимание сказанного слова, – то есть по жизни совсем никаких таких умных мыслей не имею... Ну о чём я болтаю?.. Это какое-то... Минутное откровение, я всё-таки успокоюсь, – мне было тогда крайне примечательно, отчего же она разболталась с нами, когда захотела уйти минуту назад? Я помню, что тогда разгадал её – она крайне и крайне сильно чувствует себя бесполезным человеком. В этом я укреплюсь в дальнейшем. Когда человек ощущает себя крайне бесполезным, то тут всё-таки два исхода: либо он станет мнительным, если в нём есть внутренняя агрессия, которую увеличит множитель в виде фрустрирующего эго, либо, если он подобрее, он будет таким вот откровенным, всем говоря, не стесняясь, что он бесполезный. Люди подобрее обычно тянутся к умникам, пусть только иллюзорным, чтобы почерпнуть от них хоть крупицу материала для заполнения внутренней пустоты. Люди же злые сторонятся умных обществ, как бы ревнуя, как бы конкурируя, ведь злые-то чаще всего и поумнее, понимают, что в умном обществе они просто-напросто мозоль, ничего не означающая, но при этом уме всё-таки именно такие злые бездари любят навыдумывать себе какое-нибудь качество, которое-то они и будут отстаивать в бою, о котором не знают их визави. Я решил её спросить:

– Так почему же не имеешь мыслей умных? Вот эта-то мысль про неинтересные проблемы... Я бы сказал, что неинтересные страдания скорее. И даже не так, а страдания противные людям.

Она закивала головой.

– Да, вот так лучше звучит, это противные страдания... – твердила она, широко раскрыв глаза.

– Вот эта старушка крикливая – она же противна людям, получается. Она идёт по улице и истошно орёт, действует на нервы, всем просто-напросто противно. И никто уж точно не вникнет в её страдания, кроме врача, а ей, может, врач нужен только из-за того, что сначала нужен был человек, но его не было. То есть нормального человека. Этот-то Игорь, я уверен, был кто-то важный в её жизни, – молвил я, немного сам понимая, что начинаю нести глупость. Но у меня было детское желание произвести на неё впечатление.

– Ну вот... У меня тоже есть противное... Ладно! Я же тут от силы час, а уже начинаю ерунду свою нести, это неинтересно, я помолчу. Лучше поговорим о чём-нибудь более нейтральном? Какое кино-то вы любите?

Далее последовал диалог, полный рекомендаций любимых фильмов. В какой-то момент диалог кренился к книгам (речь зашла об экранизациях), но Медея их миновала – она не была начитанной, а из любимой книги могла назвать что-то совсем преглупое (она рассказала про пресный ужастик Стивена Кинга, чьё название он и сам не знает), и в соответствии с глупостью книги, не могла толком раскрыть, чего же там серьезного гнездится в ней, что могло бы тягаться с работами, озвученными мною и Сергеем. Она заметила это и отступила, перестав рассказывать о ней. Я помню, что мы разговорились, это уж точно. И я тогда более ярко увидел её сущность, – она была девочкой. Двадцатишестилетняя девочка, всё ещё не выросшая из возраста непринятия себя. В двадцать шесть лет, представьте себе, господа, будучи уже матерью, всё ещё тосковать, что она вышла не той, какой бы хотела. Это было видно по тому, как горестно при разговоре менялось её лицо, по ту сторону которого бушевало пламя ненависти к себе, подогреваемое всё ещё теплящимися внутри грёзами о чём-то хорошем. Я её разгадал тогда, уверяю вас. И я даже сам не понимаю, отчего же во мне возникло теплое ощущение... Не знаю, как объяснить, друзья мои. Ваш извращенец, я это подчеркиваю, испытывал к ней нечто эмпатийное, как к ребенку. Собственно, как я потом и изучил её, она действительно всё ещё была ребенком, но всё это будет описано далее. Однако я отмечу сейчас, что её внутренняя трагедия о нелюбви к себе – это не то противное страдание. Под последним она разумеет другое. Когда за окном метель стихла, а разговор вновь зашёл в тупик, то первое послужило удачным поводом наконец-то разбрестись. Сергей, уставший после работы и размягченный вдвойне алкоголем, решился провалиться в сон. Мы пошли вдвоём на улицу. Помню, как она решила спросить, а чем занимаюсь-то я? Я ей ответил, кем работаю. По своей глупости я решил оживить умирающий диалог страннейшим вопросом о том, что же она думает о Сергее, – мне было безразлично абсолютно, но я спросил. Она ответила:

– Странный тип. Такое чувство, что он какой-то агрессивный на меня... Я же ничего и не сделала ему, чтобы быть таким ему агрессивным. Ну, не то, чтоб агрессивным. Пассивно-агрессивным, а это ещё хуже. Я и так терпела много этого пассивно-агрессивного тона, честно, как-то даже неприятно стало...

– Он это из-за работы, – твердил я, – а так-то не возникает обычно, – врал я. – Впрочем, возникает. Он же фашист.

– Фашист?..

– Ещё какой. Я так думаю, конечно. Себя фашистом он не называл. У него ницшеанство, индивидуализм и какие-то ещё понятия. Он как школьник, открывший для себя более интересную сторону истории – всяких якобинцев, Роммеля, Наполеона, а потом и их философию. Но по факту фашист, да ещё славянофил. А может, и немцефил. Не знаю. Ну-с...

– А сколько ему лет?

– Двадцать пять.

– Ну ещё и не взрослый... Значит, действительно ты прав, как сравнил. Я таких встречала, но не в живую. Мне не нравятся такие люди, – меня несколько покорёжило, как всё-таки бедно она сказала в конце. Вы даже не представляете, как всю жизнь я ненавидел наш распад речи. Тем не менее... Скажем так, я считал, что односложные какие-нибудь реплики всегда более о душе, а значит, априори важны. Надеюсь, вы меня понимаете. Мне немного нравилось в односложных и в чём-то инфантильных словах налёт интима. Такой вот дуализм. Кстати, сам я себя ловил часто на глупых изречениях, и всегда пытался думать над тем, что говорю: удавалось не всегда. Она продолжала: – они злые какие-то совсем беспочвенно. Он, наверное, злой на меня... Я там в беседе как-то мельком заметила (она имела в виду интернет), что ребенок есть, а мужа нет. Он, может, из-за этого? Я сейчас только об этом подумала.

– А муж-то где?

Она застеснялась.

– Развод просто...

Сказав это, она как-то заколебалась, словно захотела рассказать ещё что-то. Ей было стыдно говорить правду, и я видел, как она осекалась и поникала. Однако хотела. Это я видел. Помню, что я отчеканил что-то вроде: «Почему бы и не рассказать прям всё? Неужели просто так встретились, чтобы потом никак не общаться? Расскажи, я-то, вот, не фашист. Какие у тебя противные страдания? И из-за чего развод?». Немного иначе, конечно, более богато на увещевания и умасливания, но суть я передал. И помню, что мы походили ещё немного молча, словно она вынашивала своё откровение, анализируя и взвешивая всё и вся, раздумывая, достоин ли я быть того, чтоб прочесть её душу. И она рассказала. Рассказала она не всё, что её правдиво гложет (ведь это она сама не знает. Это уж потом я разгадывал), а в общих чертах, но более конкретно, чем простое «был развод». И она начала свою тираду так:

– Я считаю, что я сама по себе противная, вот, – странно взглянула она на меня, – это-то и есть, отчасти, противное страдание. Я вот противная и чувствую, что ничего недостойна. После развода себя такой чувствую... У тебя бывало такое ощущение, словно даже и сказать воспрещается, именно воспрещается, другому человеку о накопившимся?

– Бывает. Часто бывает, – вяло и безынтонационно слетело с моего незаинтересованного языка, создавая иллюзию меланхолии и тем располагая её к себе.

– Вот и я никогда не говорила. И некому вообще-то говорить. Я нечасто вообще с кем-либо общаюсь, потому что ребенок, времени нет. Отдала его сегодня маме, а она тоже не всегда может нянчиться с ним, после выходных снова заберу. Вот так вот... Я не знаю, как рассказать о себе. А развод... Там сложно всё было. А ты женат?

– Нет.

– Ну и хорошо! Я не знаю, как у других, но у меня точно что-то адское было. Вот ты не женат, и хорошо. В браке одни ссоры и одна мерзость... Слушай, я почему-то всё хочу рассказать тебе, но... Боюсь как-то. Хочется, но боюсь. Может, ко мне зайдём?.. Я недалеко живу.

Я решил не трогать свою машину, оставив её во дворе, ведь её дом действительно находился рядом. Квартира находилась на втором этаже, по пути наверх нас смерил взглядом надменный, но неприятной наружности сосед, покрытый весь оспинами; от него слегка пахло алкоголем. Жила она скромно, ведь в этом районе сложно встретить что-либо уютнее двухкомнатных коробок, по размеру граничащих с каменным мешком. С порога я обнаружил следы живущей здесь девочки – кое-где были приклеены девчачьи наклейки, кое-где валялись куклы. Мне становилось несколько противно, когда я входил. Помню, что я думал нечто вроде: «Она легко меня сюда позвала, зачем так легко позвала-то?» Впрочем, алкоголь оставил право мне мыслить благородным тоном, но обезоружил на благородные поступки: я остался всё равно там. Я говорю сейчас так, словно это единственный раз. Увы, нет. Это я проходил множество раз до неё. Эмпатия к ней, как к какой-то девочки, резко улетучилась, как я помню; я стал прохаживаться по коридору, по кухне, ожидая, пока она приготовит какой-то дешевенький чай. Поставив кружки, наполненные чаем, на стол, она как-то странно стала буравить меня взглядом. Опустив глаза, она прошептала:

– Наверное, я неправильно сделала, что впустила тебя. Собственно, я же даже не знаю тебя... Вот опять: я глупая. Захочешь со мной сдружиться – поймёшь, какая я глупая и легкомысленная. Но я просто хочу хоть сколь-нибудь... Не знаю, как сказать. Я практически вообще не общаюсь ни с кем. Лет так шесть-пять не общаюсь, представь? Только в интернете... Я весь день о себе только, ну а ты? У тебя вид такой одинокий.

Мне было смешно от неё. Суть была лишь в том, что у неё не было на протяжении тех шести-пяти лет мужчины. Это всегда раздражало, когда люди старались облечь свои самые что ни на есть мирские горести во что-то более-менее поэтичное. «У тебя вид такой одинокий»! Я всё ещё помню, каким тоном она это произнесла: тихим, театральным, точно вырванным из какой-нибудь мелодрамы, а по-факту-то это лишь была попытка меня расположить к себе. Удивительное существо, однако, человек. Для совершенно первобытных инстинктов у него найдется масса высших эпитетов или фразочек, которыми он заарканит тебя, сблизится с тобой, сделает вид, что это всё – душа, а не гениталии. И сам будет свято верить, что всё это душа, а не гениталии. Так и будете оба свято верить, пока вы сами друг другу не разобьёте розовые очки. Хм! Красивые словечки предваряют некрасивые делишки... Что ж, продолжим. Я последовал глупому тону разговора:

– Может, и одинокий. Но не распространяюсь о своём одиночестве.

– Я тоже... Нет, я, конечно, сегодня много об этом наговорила, но всё-таки это впервые за пять-шесть лет. Тебя не смущает здесь бардак? Вот позвала, забыв прибраться... Хотя утром я ещё немного прибралась... Вот ты сказал, что всё-таки одинокий, а почему одинокий?

Знаете, я всю жизнь тосковал из-за алогизма человеческих поступков. Нет, не так. Ведь логика у них всегда есть, как бы ни казались они нелогичными, абсурдными. Взять хотя бы возвращение к своему бывшему на пару минут – нелогично и глупо, но вспомним про наши половые инстинкты, либидо и тому подобное, так сразу всё встаёт на свои места: пусть это не этично, не логично в моральном смысле, но вполне логично в животном. Это... Самоунижение, но с конкретной целью – удовольствие. Я унижался часто также. Менее значимо, может, но точно уж не менее болезненно для себя: я поступал наперекор себе. И сейчас я поступил наперекор себе, решившись ей рассказать о причине своего одиночества. Пусть нескладно, пусть поверхностно, но решился! Я сейчас проклинаю этот момент.

– Гм... Знаешь, у меня звёзды... Звёзды хочу.

– А? – она замешкалась, не понимала, – это, должно быть, метафора на что-то?

– Да, метафора на что-то. Сам не знаю, на что. Просто звёзды. Ни меньше... но больше, может, – моё откровение отдавало хмелем.

Она несколько жалобно на меня взглянула. Я всё гадаю: это наигранно было или нет?

– Послушай, я тебя понимаю... Может, мы родственные души?.. Ну, нет, нет, не так... С чего бы родственные души, когда от силы день знакомы... Хотя обычно всё и делается быстро, очень быстро. В общем, я тебя, кажется, понимаю. Это непринятие себя, да? Или окружения. Хочется чего-то другого, а вот нет инструментов для другого. Ты поэтому сказал, что это звёзды? Звёзды недоступны нам. Вот, я тебя поняла, так?

– Поняла.

– А ты меня?

– Вроде как, тоже.

Она потупила взгляд, а потом вновь его подняла, но уже несколько остекленевший; она подтянулась ко мне и решила поцеловать. Всё описывать я не стану, ведь суть вы уже поняли. Я тогда спросил, где находится кровать, мы мирно поковыляли к ней, сделав своё дело. Мне понравилась одна маленькая деталька. У неё были презервативы, но говорила она об одиночестве действительно искренне, в чём я не раз ещё смогу убедиться (К тому же они не были распакованы). Хм, готовилась, одним словом! Эта деталь была ещё одним чеховским ружьем, готовым выстрелить мне прямо в лицо: я буду обязательно думать, что ей нужен был лишь один член, но никак не я.

Она меня провожала в каком-то млеющем, сомнамбулическом состоянии. Но радости у неё на лице не было словно бы никакой. Освободившись, а вместе с тем и слегка протрезвев, я поспешил к машине. Произошедшее было не замечательно и не противно. Помню, что на меня обрушилась всё та же пустота; мысль, что я ею овладел, овладел очередной женщиной, никак не согревала. Она уже давно перестала меня согревать, ведь голову заполонили мысли, что я вторичен, что бы ни случилось, – мне нужно было владеть больше, чтобы эту пустоту искоренить. Мне нужно было владеть прекрасными мгновениями, а не одним лишь телом. Ещё: прекрасные мгновения меня пугали тем, что они не мои. Мне нужно было владеть мозгом, но мозг людей погружён в память, означающую разделяющую нас пропасть, а должен быть в идеале погружён всецело в меня.

На следующий день я пошёл к Сергею, ведь, помню, что-то забыл у него. У него был выходной, так что наша встреча подогревалась утренними лучами солнца, вызывающими раздражение. Взяв забытое, я сидел в его комнатушке.

– Вот написала мне ещё. Просит твой аккаунт, – твердил он меланхолично, – а что вчера, пообщались? Хотя... Дай прикину, не просто пообщались... Живёт рядом же. Машину видел у себя во дворе ещё пару часов. Дешёвка, а?

– Дешёвка-дешёвка, – вторил я.

– Ты осторожнее. Она же с прицепом, – молвил он, как-то всё больше и больше поникая, – а бабы-то с прицепом непременно и отцом тебя объявят. Зачем ты к ней пошёл, она же с прицепом? Такую один раз, да, но вот аккаунт просила. И я дал.

– А зачем ты дал?..

– А? Да не знаю сам. Взял и дал-то, что такого, раз уж у вас там вот так всё... Я, брат, за тебя переживаю теперь. Ты молодец, что дешёвкой можешь воспользоваться, но, брат, потребует же чего-то. Ты извини, что аккаунт дал. В тумане каком-то я сейчас. С утра так. Всё думаю, думаю, а толку никакого. Утром проснулся в поту, представь. Выходной, мог бы и лежать до часов девяти, десяти хотя бы, а тут раньше даже, чем обычно, встал – и пот холодный. Жуть приснилась. Мне что-то начинают часто сны... Такие... Ну о них не расскажу, неинтересно. А что у неё, при ребёнке, что ли?

Я сделал неопределенный жест, отрицательно завертев головой; его слова уже докучали, а я всё думал о том, что же теперь будет, раз она знает мой аккаунт. Впрочем, скажу откровенно. Эрос застил мне глаза. Мне хотелось, чтобы она написала. В чём-то это выглядело довольно-таки мило. И я сдержанно, но радовался такому случаю. Сам, понимаете, сам не понимаю, за что мог влюбиться в неё. Вероятно, то, что она была как девочка, то есть пусть уже потрепанная временем, но всё-таки девочка. Странно. Будем разбираться в этом.

– А чего ты её вообще позвал-то, кстати?

– Я там всех звал. В итоге она одна пришла. А с этими – хрен. Я оттуда вышел, из беседы. Чёрт с ними.

Разумеется, Сергей всё ещё тосковал из-за мысли, что его продинамили в очередной раз. Здесь комплекс, господа, который вскоре обратится в нечто ещё более мерзкое, чем есть сейчас. Каково! Это ведь был тот самый человек, который в голове навыдумывал себе какое-то качество, но каждый раз понимает, что никто его качество-то и не принимает, не видит, игнорирует. У Сергея был, наверное, самый тривиальный комплекс из всех возможных: столкновение раздутого эго с не то, чтобы отрицанием его эго, а и вовсе флегмой, апатией к его эго. Мне вспоминается момент, когда на каком-то колхозном концерте в парке на сцену ринулась старушка, – чернявая, тучная и отвратительная, – и начала требовать микрофон у ведущего. Тот ей дал, а она тотчас решила запеть. Но музыку он ставил не ту, что требовала она, да и, кажется, микрофон-то не был включен, это её злило и она начинала накидываться на него и чуть ли не рыдать. Анекдотичным тут также было то, что во время своего амока она не забывала пытаться петь, но очень сбивчиво, осекаясь и злясь сильнее. Никто не оценил её пение, ведь ей и не дали козырять своими голосовыми связками. Дальше её просто спровадили со сцены, посмеиваясь, как над юродивой. То же самое, мне кажется, происходило с Сергеем: всё вокруг не замечало его потаенного дара, о котором и я сам ничего не понимал. Такое бывает. Он был по всем фронтам униженный и оскорбленный, но... Возвышенный! Вы даже не представляете, сколь возвышенный был это человек. Номинально, разумеется. Но потуги к полному следованию своим принципам у него наблюдались. Проблема в том, что ни один еврей не может быть антисемитом. Также и тут: он не мог быть целиком и полностью возвышенным, ведь это означало бы отрицание самого себя. Я говорил вам, господа, что он теоретик. Так и есть. Собственно, это одна из причин, что нас сближало. Книги я не особо-то и читал, как понимаете, черпая весь кладезь мыслей из его речей. Впрочем, интеллект врожденный был у меня намного выше: спасибо генам. Так вот. Этот маленький фашистик имел массу идей, верных идей, МУЧИТЕЛЬНЫХ идей, извольте выразиться. Мучительны они были для меня тем, что я их хотел, но как бы и отрицал. Взять хотя бы патриархальную иерархию в семье. Ох, вы, наверное, полагаете, что я самый преглупый консерватор? Нет, таковым был Сергей, я же мечтал о равенстве в семье, ведь я не хотел никого угнетать. Этот фашист лелеял свои грёзы о великом угнетении людей, о всяких фашистских пучках, когда как я где-то там, на задворках души, всё-таки грезил про простое взаимопонимание. Итак, здесь ещё один важный штрих моей личности. Сергей для меня – тот самый художник, знающий мир, но не принимаемый им. Он его знает, это ключевое. Поэтому я прислушивался к нему, как к носителю истины. Но эта истина... Мучительная истина! Она даёт слишком бедный и слишком необратимый выбор – суицид либо принятие мира. Но принятие мира – значит, принять конкуренцию и естественный отбор. А принять последние, значит, желать возглавить их, ведь такова доктрина мира. Я хотел возглавить мир, господа, не от злости своей, а от одного лишь принятия мира. Суицид сразу же отсеивается. Жизнь во мне кипит, во мне каждый атом требует бытия.

Вы меня спросите: «Значит, ты хочешь равенства в семье. Так почему же ты просто не принимал женщин такими, какие они есть, и не начинал нормальную жизнь? Что сложного?» Конечно, это ложь: это мой вопрос к себе. Не надо его проецировать на вас. Но я отвечу. Потому что каждая женщина для меня была врагом. Как бы я ни хотел с нею сблизиться... Это было не сближение, а нагнетание какого-то природного конфликта. Тут опять моя безупречная память: я всё помнил. Помнил каждую эманацию неидеальности – в жестах, в словах, в мыслях, в поступках этих женщин. И только этих-то малейших жестов хватало, чтобы окрестить их моими врагами. Я отказывался женщин принимать, ведь они недостойны.

Вспоминается, как он, сказав «чёрт с ними», резко поник, начиная бубнить себе под нос:

– Знаешь, брат, в чём шутейка-то. Я-то вот индивидуалист. А ведь что значит «индивидуалист»? Так ведь означает, что у него совсем не должно быть единомышленников. А один-то всё-таки есть, брат. Ты-то и есть. Ты вот грустный-то ходишь, а оно понятно, почему грустный, жизнь не даёт для такого идеала средств. Мерзкие людишки эти не дают тебе средства. М-мерзкие людишки... – процедил он агрессивно, – что эти людишки? У них нет морали, нет добродетели. Даже не так... У них рабская мораль. Они все – гр-р-рязные. Я, брат, за тебя, ты помни. А к ней не ходи, удали её. Извини, что я дал ей аккаунт... Я сам не понимаю, отчего его дал. Как попросила – так какая-то злость... Так, ладно. Не об этом. С ума немного схожу. Я вот всё думаю о твоих звёздах. Что же они означают-то? У меня, брат, кажется, тоже звёзды есть. Ты вот примешь за глупость, а всё-таки искренне скажу. Я России будущее хочу хорошее. Без этих нелюдей дефективных. Без проституток этих. Чтобы нормальные люди бизнес вели, а не эти подхалимы, вылизывающие ножки ущемленным всяким. Заразы левацкой не допустить. Генофонд чтобы не портить. Вот мои звёзды. Вот, вроде, не совсем никчёмный человек! В общем... – он ждал, отвечу ли я что-нибудь, но я был безмолвен. А потом всё-таки продолжил говорить сам, – в общем... Да. Надеюсь, ты меня понял. Извини ещё раз за то, что дал ей аккаунт... – он посмотрел на меня. Улыбка зазмеилась у него на лице и он пролепетал: – какой-то я сегодня экспрессивный, да? Спал плохо, ты не обращай внимание. Выходной, а я не выспался ни хрена. Зато-то ведь, что не выспался, завтра на работу хорошо встану... На руку-то директору мой недосып. Кхе.

На тот момент я совершенно его мысли не понимал, но и пытаться понять тоже не хотел, – я лишь кивал. Впрочем, мне стоило уже тогда задуматься, что значит «...так какая-то злость...». А значило это маленькое, нелепое словцо очень много. Сейчас, чтобы не портить впечатление обо мне, как о человеке, умеющем вообще мало-мальски повествовать, скажу лишь то, что всё сказанное им тогда – тоже часть маленькой, низенькой обиды: в этой тираде Сергей буквально захотел вывалить всё то достоинство, которое хранит в себе. Глупое, идиотское, инфантильно-максималистское, но достоинство, – его защита какой-то России, манящей его к себе во влажных снах. Я никогда подробно не просил его рассказать об этом, о его взглядах, – они сами настигали мои уши, – может, поэтому я так до конца и не разгадал его душу, а лишь только оболочку. Впрочем, для меня ведь существует только его оболочка, а его душа – какой-то непостижимый ноумен. Что мне толку от ноумена? Поэтому-то и судим мы по оболочке, ведь не существует для нас чужой души. Иногда-то и нашей для нас не существует. Я думаю, что от одного только факта, что для нас не существует чужой души, а лишь непробиваемая оболочка в виде морщинистого, рыхлого и желтоватого фасада, нередко источающего испарины или другие потные и смердящие детали человеческой экзистенции, вызывающие отвращение, – от одного этого факта уже рушится любое альтруистическое желание вникать в душу человека. Иными словами, это лезть сквозь гущу острых веток, вонючих болот и тому подобного – неизвестно зачем, за одним лишь словом. Что ж, не буду лгать! Не мои это мысли, а мысли Ивана Карамазова. Странное, однако, дело: не начитан, а всё равно весь соткан из литературных мыслей. Постмодерн. Хотя говорят, что уже наступил метамодерн.

Помню, как смотря на него, такого униженного, такого смешного, ко мне потихоньку возвращалось чувство триумфа, – триумфа очень обыкновенного, как пропагандистский плакат, где изображены гротескный условный враг и возвышенный условный друг: зритель, созерцая плакат, сразу понимает по одной лишь внешности, кто здесь хорош. Примерно также было и тогда: мне нравилось, что вчера я обладал женщиной, а он сегодня из-за чего-то тоскует. Мне нравилась такая мизансцена, где один степенно хранит молчание о своём триумфе (возвышенный), а рядом с ним какой-то плебс сетует о мелочах (гротескный). Но в то же время что-то во мне душило радость от такого триумфа – и опять это была его униженность. Я не мог, не мог, господа. В иные минуты совсем не мог выдержать, что могут быть на свете в принципе боль и унижение. Но это только, наверное, моё чувство эстетики – нежелание видеть всяческую мерзость, оттого меня это так и расстраивало, а чего-то альтруистического, гуманистического тут и в помине нет. Да и что гуманизм? Сегодня заменили гуманизм либерализмом, а этот либерализм – столь спорен и отвратителен, да и совсем не ровня мертвому гуманизму. Нет такого слова уже.

Наверное, от одного только солнца – он меня в это время неописуемо раздражал. Я смотрел на его лицо, чьи недостатки в озарении солнца выступали всё явственнее и явственнее... И только думал об одном: «Я точно знаю, что он тоскует из-за бросивших его гостей. Однако, из-за его неприятных черт лица – я начинаю думать о том, что его комплексы смешны, да ещё и отвратительны». Это, безусловно, сладкая мысль – мысль о чьём-то несчастье, сопряженная с собственными удобством и довольствием. И об этом я подумал тогда. Но нет, ничего я не хотел ему говорить. Не слетело с моих уст: «Я тебя понимаю, из-за чего ты сейчас так»; не слетело с моих уст по-отечески наставляя и по-психоаналитически понимая: «Я понимаю, что ты обижен из-за...» – ни-че-го из этого. Знаете почему? Просто-напросто потому что незачем и так надо. Возвращаемся к мысли в начале, где я вам рассказал про унижение обществом спорной парочки, состоящей из бывшей куртизанки и человечка, готового сменить оверсайз кофту на ультраоверсайз мешок. Что ж, из-за того, что для общества не существует души этих двух – у них есть лишь оболочка, сразу всё для порицающих людей выдающая, – но выдаёт она отчасти также, как замученный пытками военнопленный, готовый сделать чистосердечное признание в единоличной бомбардировке Хиросимы; эта-то оболочка самый главный для них показатель – она может быть мерзкой, как лицо Сергея, озаренное утренними лучами, призванными облагораживать и вызволять наружу все красивости человеческих ликов, но играя злую шутку со всеми лицами, скрывающими в полутьме какие-нибудь недостатки носа, щёк, подбородка и проч., – и из-за одной мерзости уже никакого им понимания. Их душат, их растопчут – от одной лишь невозможности погрузиться за тем самым словом в оболочку. Но я считаю, что это правильно, господа. Ещё сам превеликий классик твердил, что падающему нужно дать пинок под зад. Правильно это хотя бы по той причине, что это самый что ни на есть фундамент жизни – то есть естественный отбор. Льву несвойственно думать о своём больном собрате, ему свойственно его выгнать: выгнать ради улучшения рода, чтобы он не мозолил глаза и не тянул за собою весь прайд. Впрочем, у человека всё сложнее, но сложность только усиливает нужду в такой селекции... Что для меня, для одного, какой-то болезненный, перекошенный и неудачный труд природы? Правильно, ничего, пустое место. Но это пустое место ещё и имеет притязания, следовательно, хочет бороться за себя. Нет уж! Ни за что.

Люди, думающие вполне правильно, всё-таки нередко предаются греху спекуляции – они оправдываются какими-то идеологиями, концепциями... Ну что за болтовня, когда всё намного проще! Проще! Всё очень просто – животный мир. Человек далеко от него не ушёл, а следовательно, и принципы мы должны соблюдать животные. Но вы скажете наоборот: вы скажете, что человек ушёл далеко от животного, поэтому имеет право на человеческое, на гуманизм. И отчасти правда. Однако далеко лишь взор его смотрит, а ноги вязнут всё в том же животном болоте. Сама природа человека осталась неизменной (какая разница, что может думать или мечтать человек, если внутри него стержень обезьяны, который-то так и есть нередко предмет и фундамент его размышлений и мечтаний?). Нет, нет. Не заслуживает человек ещё ничего. Заслуживает только к себе обращение льва, – то есть агрессию, – ведь всё ещё сам не утратил львиные амбиции. Я подчеркиваю: львиные. Здесь мы вернёмся к парочке снова. Пусть, как я и сказал, что в их интиме всё сложно, глубоко, но и они оба, подчеркиваю, ни за что бы из-за своей природы не попытались погрузиться в чужие судьбы, – такова их природа. И ежели у человека нет такого органа внутри, чтобы понимать другого, с чего бы я должен его понимать? Меня, господа, никогда не понимали. Зачем мне быть идиотом, вроде кучи этих сердобольных и всепонимающих писак, прорывающихся сквозь ветки и болота – к слову? К чьей-то душе? Незачем. И вам не советую. Всё то, что воспевают писатели, всё то, что они деконструируют, всё то, что они анализируют, – это лишь одно слово, а не реальность. Так вот, о парочке. Так как у общества нет представления об их так называемой душе, то и карты не путаются; не возникают бесплодные размышления и всякая тоска о человеческом месте в жизни, но есть суть – суть действа, главный тезис. Тезис в том, что есть обманутый жирный дурак, на которого не клюнет без денег (а-то и с деньгами) ни одна девушка, посему ему приходится довольствоваться единственно бывшими куртизанками, и есть, собственно, проститутка, у которой очевидно корыстные цели (ведь даже та цель «избавиться от прошлого» – корыстная). Два убогих и неправильных эго, подрывающих чистоту общества, – позор им! А ведь сколь много можно спекулировать с заумным видом экзистенциалиста, как у них всё сложно! Но зачем!? Что касается же людской, а в частности нашей мужской, реакции, то она вполне логична – это проекция себя на эту парочку: нежелание попадать в столь ужасную ситуацию. И правильно, нельзя попадать в столь ужасную ситуацию, её нужно всеми силами избегать, чтобы не впасть в позор, – её нужно ненавидеть.

Я не договорил про «львиные». Господа, вам покажется, что изрекаемое мною сейчас – вырванный монолог какого-нибудь либертина-содомита из книг маркиза де Сада, однако я всё равно скажу. Скажу кратко. Нельзя сочувствовать таким людям, ведь они ищут своё удовольствие; ищут удовольствие для себя. Куртизанка на протяжении всей предшествующей жизни занималась известным делом, как не в себя, – какое ей понимание? Толстяк-богач хочет отведать свой кусочек, – разжеванный, дюжину раз переваренный, – не обращая внимание на гнилостность, ведь взгляд затуманен излишней и всепрощающей похотью, лишающей человека какого-либо благородства, посему он так и падок на куртизанок (но в перерывах, когда всепрощающая похоть отступает, будет пенять на себя). Какое понимание им, если всё, что они есть – тяга к удовольствию? Поэтому никакого им прощения и понимания, – ведь они просто тела, львиные тела, имеющие эгоистические притязания на что-либо. Даже пусть они были бы менее порочны, – вывод остался неизменным. Я одно хочу сказать: все мы, люди, львы. И львиным нашим роком противопоказаны овечьи чувства.

Как только он договорил свою невнятную тираду, зазвонил его телефон; звонила ему мать, судя по контакту; он сию минуту же выключил звук и положил на телефон лежавшую рядом книжку, всю покрытую какой-то грязью и катышками, деформированную и скошенную. Он посмотрел на меня, сказав:

– Может, в шахматы? Впрочем, не знаю, сонный же, точно не смогу...

Я же в свою очередь спросил:

– Мать звонила?

Он несколько застеснялся и замешкался:

– Да, она. Не хочу отвечать. Меня она бесит. Всю жизнь бесила, говорю спокойно, – я не знаю, почему он прибавил это «говорю спокойно», но, видимо, чтобы уточнить, что не испытывает каких-то мальчишеских, амбивалентных чувств, обычно гнездящихся в голове у убогих и по его мнению людей, но тогда совершенно неясно, зачем же он стал откровенничать. Он продолжил говорить, вероятно, оттого, что уже начал с глупости этот разговор и надо как-то окончить его логически и себе в оправдание: – Она, знаешь, постоянно, как говорит, фыркает носом... Что-то с перегородкой. И так всю жизнь, боже же ты мой, никогда не мог терпеть выслушивать её. Что бы ни сказала, будет этот «фыр-фыр»... Хотел намекнуть, чтобы себе ринопластику наконец-то сделала, до чего же раздражало всю жизнь! Впрочем, может, там и не перегородка, а нервный тик. Всё равно... Так, я ведь ещё и не понял... Я спросил, при ребёнке ли было, а ты сказал, что нет. Так, значит, ничего и не было?

– Какая разница-то?

Он развёл руками, корча гримасу:

– Ну... Да просто, брат, просто... Интерес какой-то, всё. Ну не было и не было, так?

– Было. Не при ребёнке. Что за вопросы?

Он сделал неопределенный жест и умолк. Допустив, что «не было этого», он сразу дал мне понять, как ему хочется, чтобы этого не было; меня разбирало желание смеяться, готовое вырваться наружу слезами у глаз и пеной у рта, когда я его раскусил, и тоска улетучилась (хотя я ещё думал, отчего же он дал мой аккаунт, если ревнует?): с его помощью ко мне окончательно вернулся триумф. Ох, что за триумф! Не критикуйте меня за это, господа: ежели в триумфе нет ничего плохого, то и факт, что для триумфа необходим хоть один униженный и оскорбленный – не должен быть плохим. Эта маленькая его ревность, – ревность, дающая мне понять, что я на пропагандистском плакате или где-нибудь ещё сотканном по тем же методам – победитель. Помню, что, чуть развеселившись, я приказал ему взять шахматы, хоть он и увиливал, мешкал, сетуя, что из-за недосыпа не может нормально поиграть. Однако мои требования были удовлетворены, хоть и с колебаниями. Он достал маленькую, пластмассовую доску, с потихоньку отрывающейся наклейкой в виде клеток, приклеенной на тонкую железную пластинку, к которой должны примагничиваться ощетинившиеся заусенцами и другими всевозможными симптомами безалаберного и дешевого производства фигурки, прячущие магнитик в месте, о котором неприлично говорить. Он с минуту колебался, задаваясь вопросом, какого цвета ему взять; я разрешил вопрос, предпочтя взять белые, сказав: «Без разницы, кто первый начинает. В конце концов-то войны выигрывают зачастую не нападающие, а защищающиеся». Хотя, честно говоря, сказал я это только, чтобы взять себе белые фигуры не так бесцеремонно и нагло. Теоретические ходы пошли молниеносно и машинально. Так что он решил параллельно о чём-то завести разговор. Он поднял взгляд с шахматной доски и устремил его куда-то в стену (у него была такая манера отворачивать взгляд куда-то в сторону, когда ему вздумается лепетать о чём-то архинасущном). Дурень думкой богатеет:

– Я вот, брат, всё постоянно думаю, а что значит владеть-то? Я думаю, что надо еще и быть довольным своим владением. Можно, вот, взять камень с улицы, засунуть в карман – всё, твоё владение, а что толку с такого владения? Правильно, никакого. Нужно владеть чем-то, чем будешь доволен. Например, женщиной, – его голос становился несколько мягче, веселее, словно бы голос, озвучивающий в мультфильме обаятельного старичка, хоть голос Сергея отдаёт также нечленораздельностью алкаша, неспособного воротить языком, – да и не просто женщиной, а всё-таки верной, толковой и нормальной женщиной. Девственницей, разумеется. Тогда всё будет точно идеально и никакой мерзости у вас не возникнет, да и почему это должно быть идеальным? Это стандартным должно быть, а всё остальное – девиация. Но нет, мы сейчас так оскотинились, что это уже внезапно стало идеальным. И ведь от такого осатанели не одни мы, брат. Все ведь люди сейчас поголовно так называемые мизантропы, это всё потому что чувствуют, что оскотинились, а меняться не хотят. Хотя их мизантропия притворство чистой воды, одна только модная штука, хоть в модной штуке этой есть правда. Я как-то спорил с одной дырой в интернете, которая сначала говорила, как ненавидит всех людей и что они поголовно дерьмо, понимаешь, да? Типичная такая мизантропка. А потом я стал пояснять за женщин, так вот уточнять в деталях, отчего же люди дерьмо, то есть говорил то же самое, что и она, но только более точно. И какое было моё удивление, когда она вспыхнула и стала нести несусветную чушь в защиту своего пола! Вот так, брат, эти уродцы – всё одно и то же: все говорят, что люди никчемны, а как уточни им, почему они никчемны, так сразу ведь разозлятся, понимая, что речь о них самих. Так, а вот владеть всё-таки? Я поспешил ведь, надо сначала определить, что значит-то владеть. Впрочем, я совсем не знаю, что такое владеть. Я знаю, что такое хотеть владеть.

– Собственно, и я знаю только, что такое хотеть владеть, – сказал я.

– Да? – он глянул на меня, престранно щурясь, – а я думаю, что не так... Впрочем, без разницы.

– Думаешь, что я чем-то владею, как ты описал?.. – проговорил я, ферзем метя в уязвимое место, а он подстраховался глупым образом, поставив в защиту коня не туда, что сулит ему незамедлительное поражение. Он говорил дальше:

– Думаю-то, что всё-таки... Ладно, твоя правда. Мы оба с тобой тщетно пытаемся чем-то завладеть.

– Может, и владею, да вот владением своим недоволен, – я устроил ему мат. Он улыбнулся и стал твердить:

– Я же знал, что от детского мата нужно вот сюда коня поставить. Я и видел краем глаза, что мне угроза. Но при этом всё равно не поставил. Заговорился, чёрт подери. Кхе-кхе. Получается, произошла, так сказать, жизнь? Хм! Вот сам подумай, я говорил-говорил, а всё-таки видел, что нужно здесь коня поставить, чтоб так легко ты не выиграл. А всё-равно не поставил, как бы было лень и мне казалось, что это совсем безразлично... Да, я ведь коня и поставил! Да вот не туда, вот поэтому такой довольный был, что коня чутка не туда поставил, но всё-таки поставил. Вот так вот. Маленькая жизнь произошла, кхе-кхе.

Пусть я и выиграл, но ко мне вновь вернулась тоска, – триумф бесследно улетучился из-за этого маленького разговора. Пусть я и был вчера на пару минут самозабвенно упоён наслаждением, а он сегодня столь потешно страдает из-за глупостей, – я всё-таки обладал не женой своею, не чем-то идеальным, а чем-то, так сказать, пережёванным. Рот змеился у него на лице, как-то вечно варьируясь, становясь то понурым свисанием уголков рта, то действительно отрадным восхождением морщинок кверху. Но в конце концов дуализм исчез, оставив лишь одну грусть. Ему было обидно, что я победил. Чутка надувшись, он стал о чём-то откровенничать снова:

– Ну, вот. Обиделся, брат, даже слегка! Я вообще откровенный же человек. Так вот, обида моя – очевидно, не из-за проигрыша. Проигрыш своего рода лишь напоминание о чём-то. Очередная манифестация чего-то. Это, наверное, что в молодости недостаточно владел, – последнее слово он протянул, вкладывая в него какой-то многозначительный смысл, которого я тогда не понял. – Нет уж, мне нужно определенно высыпаться. А-то совсем ерунду несу, так? Так, конечно.

– Старый ты человек, Сергей, – степенно проговорил я.

– Старый! – наигранно весело вспыхнул он, вновь после поникнув, – да уж не то слово, что старый. Вон, как меня бесят юноши всякие, а потом бац, оказывается, что они ещё и старше меня. Но нет, может, и не старый, а наоборот, – чересчур молод, а все вокруг как раз-таки старые. У меня мысли свежие, разве нет? Вот я сплошь рефлексия, мне не стыдно себя разбирать и понимать, кто я таков – это полезно для развития. А эти – твердолобые, они знают только как тело своё продать за более выгодную цену. Помнишь эту... Как ж её? – он напустил на себя театральный тон, изображая словно забыл её имя, хотя я сразу же понял, что раз он вспомнил её, то непременно и вспомнил бы имя, так что этот монотеатр был совершенно ни к чему. – Вспомнил, Ната... Да и какая Ната она? Наташка, вот и всё. Она и своего парня называла Дэном. Денис, а не Дэн. Будто бы это как-то их возвысит...

– Ну подожди, – перебил я его, – для молодости-то как раз и нужна твердолобость и своего рода опьянение.

– Дионис ты, брат, поэтому так льнут вакханки! Я не согласен с этим... Нужно и молодым быть рациональным, а не твердолобым. Впрочем, ладно-ладно, соглашусь, что по-факту нужна твердолобость – она легче. А в идеале – нужна рефлексия, а идеал важнее, – я кивнул, соглашаясь с ним, – так вот, насчёт этой-то, – сказал он брезгливо. – Так вот. Помнишь, мы с ней спорили? Так вот, я как-то вскользь заметил, что не особо-то идеальная пара они. Ну, я отвлеченно говорил, а она поняла – ух, сразу на себя подумала! Так вот, и её рогатый прицепился, мол, всё идеально у них, они друг друга понимают. Я же что говорил, говорил, что вот эти все бычьи кольца на носу – идиотизм, и парням с такими девушками нужно насторожиться. Потом она стала мне заливать про свободу, что она имеет право делать что угодно, Эллочка-людоедка. Ну-с, тогда, да, по фактам меня раскидала, обозвала меня очередным униженным мужчинкой! Я и сказать ничего не мог. А теперь смотри, эта идеальная-то пара рассталась. Кхе-кхе. А как рассталась? Она ему бухая изменила. Причем и не бухая только, но ещё и под солью. Да вдобавок не просто так, а минет. Мне так рассказали. А потом, в общем-то, понимающий её дурачок взял да и потребовал все вещи обратно. Вещи! Обратно! Она ж свободная была, откуда у неё его вещи! – он начинал заливаться смехом, заражая им и меня, – и вот так. Я, брат, думаю, что Наташку-то мы ещё встретим, блуждая по сайтам. Это точно говорю, а загадка тут лишь одна – сколько будет стоить подписка на её свободу? – тут нас обоих разбирал гомерический хохот.

Успокоившись и придя в себя, а также заметив, что воцарила гнетущая тишина, означающая, что не столь и смешным было рассказанное, тон переменился обратно на степенно-меланхоличный и Сергей заговорил:

– Что ж, мы к грекам вернулись, но от греков слишком плохое унаследовали. Мы к великому греческому не вернулись, но вернулись к гетерам. На кой чёрт нам гетеры? А Еврипид, Эсхил, Платон, Софокл, Сократ, Диоген, Аристотель? Македонский, в конце концов! Коринфский ордер и акрополь! Ох... Ничего из этого, зато сплошная низость – самое плохое из лучшей культуры. Чувства красоты у нас нет, брат. Когда же оно померло, чувство красоты?

– Гетеры – симптом возвращения... Да и мне кажется, никогда его и не было, чувства красоты. Ни в Греции, ни в Риме, ни в Италии, ни в Германии.

– Как ни в Греции, ни в Риме, ни в Италии, ни в Германии его не было? Ещё как было. Могло быть ещё в шпееровской Германии, но кое-кто помешал.

– Да разве же красота эти гермы, акрополи да колонны?

– Брат! Ну как же это не красота? Я тебя не понимаю.

– Нет, безусловно, всё это высшее – красота: и Барокко с его Бернини, и Ренессанс с Боттичелли и Микеланджело, эллинизм с ионическими колоннами какими-нибудь, но...

– А что но-то?

– А то, что в этом и человека как бы нет. – Моя глубинная глупость, никогда не выходящая наружу, боясь, что её не примет даже владелец. Я сам не верил, что мог сказать такую глупость. И сам сейчас не понимаю, а что я имел в виду-то? А-то и имел в виду – одну часть своих звёзд. – Здесь величие элитарного, не человеческого, но сверхчеловеческого.

– А что плохого?

– То, что сверхчеловеческое как бы и вовсе не человек, а фантом, угнетающий человеческое.

– Хм... – он призадумался. – Симулякр, хочешь сказать? Так не симулякр это. Симулякр – это вот сегодняшнее, левацкое, где вечно боевые женщины да негры-герои. А это – праздник жизни, что ты именуешь сверхчеловеческим. Да и с чего ты такое говоришь? Сам мне сколько эдакого, правого наговорил, а тут... Что с тобой?

Я махнул рукой, не желая дальше говорить. Увидев моё нежелание, он принялся собирать шахматы, а собрав их, взял также с телефона книгу, – там было что-то про северные народы, – и положил всё это на полку. Стоит отметить, какие же были у него отношения с матерью. Всё, что я знал тогда и что осталось в памяти по сей день – это лишь знание причины его угрюмости, а не то, какие именно ощущения терзают его душу, когда раздается внезапно звонок; будучи курьером, расплатиться за квартиру он никак не мог и ему в этом стабильно помогала мать, – поэтому ей вполне дозволено было названивать своему сынку, какой бы ни был у него уже возраст, но не с советами и наставлениями, а с приказаниями, в чём она себе не отказывала, наслаждаясь (хотя внешне сетуя) своим попечением над ним. Примерно то же самое в ходе истории привело женщин на кухню и, в целом, вторичное место, – мужчины занимались охотой, покровительствовали, решали всё самое главное, но женщины же из-за своей слабости отступили от важных дел, решаемых мужским полом, в тень кухни, приготавливая только что пойманную мужчинами дичь. Я ещё слышал, что у викингов женщины наравне занимались всеми этими важными делами, следовательно, и общество у них было равным – кстати, от викингов и произошло слово «госпожа», как я знаю, ведь она, женщина, и вправду была госпожой, помогающей развитию общества, а не паразитируя на нём (возможно, я вас дезинформирую. Но эта мысль столь удобна для меня, что я всё-таки продолжу в неё верить, навязывая и вам). В целом, больше ничего я не знаю о его перипетиях. Позабыл. Может, по ходу повествования всё прояснится. Одно ещё надо сказать: его сильно злило и унижало, что им по сути владеют, постоянно читая всякие сентенции, а-то и вовсе приказывая что-либо делать, но между тем ему сложно было сопротивляться, ведь не было независимости. Он всё ещё не вырос из детского возраста, когда каждый шажок твоей юной ноги решался и рассчитывался с заумным видом математика твоею матерью. Но ужас, когда такое всё ещё происходит, когда ты достиг сознательного возраста и привык к сознательности, но каждый твой шаг совершается под аккомпанемент непонятных приказов, вызывая в ноге дрожь, сравнимую с трясучкой экзаменуемого в машине, пытающегося совладать со своей ногой и сцеплением, но сверх того ещё и обязан уверенно и по регламенту совершить маневры для сладкой ушам фразы инспектора о удачной сдачи, – всё это ввергает в смуту, в смятение, в неуверенность. Старый человек... Нет, это я тогда поспешил. Старый душою, чутка телом, но никак не местом в обществе, в котором он заключён не как абсолютно недееспособный, а как действительно имеющий какое-то будущее, пусть для него самого будущее в корне отличается от родительских прогнозов: то есть готовый к ассимиляции – этого он и боялся. Тем и хуже, что будущее есть, но уже предопределено: это практически та же неотвратимость, что и болезненная старческая ностальгия, когда седая голова оборачивается назад, вглядываясь глазами, обрамленными морщинами и старческими пятнышками, на прошлое, уже неподвластное и тем ввергающее в отчаяние, – но шутейка-то в том, что все ужасы придётся пережить, а не только лишь вспоминать. Заговорился, господа, за что извиняюсь.

Вот вам ещё шутка, господа. Уйдя от него, я первым делом взялся за телефон и стал искать её сообщение. Я предощущал маленькое упоение от её маленького регресса к детскому простодушию, желающему написать мне что-нибудь располагающее к себе, что-нибудь милое, что-нибудь полное любви. Но был лишь сухой запрос в друзья, как бы даже говорящий мне, что в этом есть какое-то сомнение, а после добавления – полнейшая тишина. В общем, тут детство сыграло не у неё, а у меня, и мне было крайне досадно. Но досада сменялась даже радостью, что она не написала: на кой чёрт мне обременять себя очередной легкомысленной? Я был готов удалить её от одной мысли, что она после произошедшего не написала ни одной милой вещи, господа.

Но, господа, по своей изменчивости и изредка возникающей беспринципности – я ни дать ни взять Протей: тот самый сгусток метаморфоз, готовый ассимилироваться при любви в объект своих влажных снов. Весьма психологический тип, кстати, господа. Итак, главное: я, господа, приехав домой и пару часов колеблясь, воспламенился на безумство, идущее порознь с моими мыслями, – меня разбивало какое-то... Какое-то ощущение вины, друзья. Вины за неидеальность произошедшего днём ранее – вышло так мучительно просто! Так бессмысленно и в опьянении! Мне было мерзко от этого. Мне казалось, что я надругался над нею. И одновременно казалось, что это невероятно отлично, что я надругался. Но в этой схватке одержали победу эмпатия и вина. И так вышло, что навязался именно я, а не она, – написал милую вещь первый я.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в декабре 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: