Dominus

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за декабрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Начальное пышное словцо. Слово, задающее весь тон книги, избавляя читателя от беспокойных домыслов насчёт того, какой будет направленности работа. Это начальное слово нередко мучает и озадачивает писаку сильнее, нежели сам сюжет. К начальному слову нужно готовиться, чтобы не оплошать. Вспомним Камю и его magnum opus. Красотища, разве не так? Вспомним бессмертный афоризм Толстого, коим открывается «Анна Каренина». У Бога тоже в начале было слово. И у всех всё в точку. Нет, господа, я отказываюсь от начального, красивого слова. Не буду, разумеется, лгать вам, моему решению не писать в начале какие-нибудь красивости предшествовали долгие, утомительные и в конечном счёте тщетные потуги сказать что-то эдакое, сразу западающее в душу. Однако я отказываюсь от красивости. Я не литератор, на звание литератора не претендую принципиально. Что такое литератор? Паразит-страдалец. Мученик, на скале кровью рисующий мамонтов, уповающий, что все столпятся вокруг его рисунка и скажут: «Да, всё так. Всё верно! Они именно такие» (А что толку оттого, что они «именно такие»?) И разумеется, будет ждать гонорар за донорство крови. И главное, что этот мученик просто-напросто идиот, не втиснувшийся в мир, но фетишисты непременно будут вылизывать его ботинки и напяливать на его поседевшую раньше времени от напрасных нервных напряжений голову лавровый венок. Мученик этот мир знает, но в нём не существует подлинно. Писатель – вечный Иван-дурак... Что ж, извините меня, я поспешил! Поспешил... С чего бы начать правильнее? Начну, пожалуй, с главного. Я всю жизнь выковыривал невольно для себя боль из ран людей, пусть теперь и мои раны обнажатся. Не ошибайтесь, это не тяга к правде, это какая-то невротическая откровенность... Как, например, маньяки в фильмах вечно изображаются чересчур говорливыми со своею жертвой. Мне кажется, что это правдивый штрих: вероятно, маньяк всю жизнь выслушивал чью-то чужую жизнь и завидовал (непременно в эротическом плане) и внезапно взорвался, устав терпеть. Вот оттого и откровение. Быть может, у меня то же самое. По-крайней мере, я вам признаюсь: во мне всегда была нотка маниакального, о чём вы непременно узнаете. Итак, касательно «ран»: всю свою жизнь (а мне уже сорок) я влачил, навьюченный чужими судьбами, болезненно бьющимися в глаза. Я знал про людей всё, как бы смешно это ни звучало. Жизнь моя прошла чересчур ясновидящая, так сказать. Знаете, каково это ненавидеть людей, но 25/8 чувствовать всю их боль? Быть может, и знаете. Скажу наверняка: я знаю уж точно. Моя ненависть к людям была не мизантропическая, столь сегодня распространённая, а скорее ревностная: я всегда сокрушался от мысли, что у них своя боль, своя жизнь, а я в ней лишь одинокий странник, совершенно случайно вторгнувшийся в их покои, заставший их в неглиже. Как это глупо звучит! Чёрт подери. Наедине с собой всегда и всё звучит адекватно, но чуть решишься на огласку – всё обращается в нечто аляповатое. В общем, не ново. Происходящее в интимной обстановке всегда кажется осмысленным, пока не взглянешь на всё издали. Тогда и мерзость, и суть, и абсурд и несправедливость интима тебе откроются, как будто ты смотришь на картину целиком. Но интим такое дело, что это картина скорее Босха, нежели картина пейзажиста: необходимы детали, необходимо вникать в неё с лупой. Необходимо нырнуть в эту мозаику из факторов, фактов, чувств, мыслей и проч., чтобы понять. Но людям, по их обыкновению, это совершенно не нужно: посему они судят крайне непринужденно и поверхностно. Ну, возьмём хоть кое-какой случай, когда один мужчина, – толстый, застенчивый, но разбогатевший, – решился жениться на красивой девушке (Ремарка. Красивые девушки иногда умудряются западать на обиженных природой, ведь они добрее. Это своеобразная форма лицемерия, ведь девушка пусть и влюбляется в парня некрасивого, но всё равно с чисто эгоистическими претензиями для себя). Разумеется, взаимное желание у пассии возникло только из-за денег (какая тривиальная история! Но беда в том, что тривиальные истории на то и тривиальные, что происходят повсеместно). И вот, внезапно в интернете всплывает вся правда о его жене: она была до него проституткой. Ох, да еще какой! Скажем вкратце, удовлетворявшей все формы перверсии своих клиентов (еще представьте, как же интересно было думать о таких вещах тому пузачу). Теперь сами подумайте: олух и наглая женщина. Всё, как обычно. Но вы только подумайте, какая боль это для них! Для толстого идиота, который совершенно искренне наговорил столько слов любви ей и так уже к ней привязался, и для неё, быть может, желающей избавиться от прошлого (я о том, что вдруг речь всё-таки не о деньгах?). Но в игру вступает общество, клеймящее своей безапелляционной печатью. Обществу совершенно без разницы на детали их интима и как у них всё сложно может быть... Нет, общество, особенно наше, мужское, хоронит больше того самого пузача! И правильно делает... Почему правильно – это уж в дальнейшем.

Я заговорился о совсем отвлеченном. Нет, так не пойдет. Нужно о сути, ведь я пишу о себе, так? Что ж, вот вам суть. Суть в том, что во всё время, как я неспешно ковылял к своему сорокалетию, я хотел узурпировать звезды на небе. Господа, я возжелал невозможного. Вас обязательно порадует то самое невозможное. Это невозможное – всё-таки довольно приземленное невозможное, но вот смехота-то, что в современном мире это всё-таки те самые звезды, далекие и чарующие, такие непостижимые! На них тошно смотреть с земли, ведь они так манят себя потрогать... Ну и потрогай их – обожжешься... Нет, нет, нет. Чёрт! Эти околесицы чёртовы! Я обещаю вам, господа читатели, что я буду повествовать о своей жизни без купюр и тех самых красивостей, пускающих пыль в глаза: готовьтесь к мельчайшим подробностям моей мерзкой, обнаженной душонки (к сожалению, это тоже красиво, но убрать не хочу). Итак, я всю жизнь свою вожделел звёзды. Консервативные, патриархальные звёзды, отдающие американской мечтой... Погодите-погодите, давай-ка я вам, господа, кое-что расскажу. Совсем маленький анекдотик. Что-то вдруг захотелось. Представьте семнадцатилетнего парня. Стояло прохладное летнее утро. Я стоял возле дерева и смотрел на фасад панелек: на балконах потягивали утренние сигареты с кофе сонные мужчины. Я был ребёнок циничный, а то и вовсе ни дать ни взять имморалист, что вас не должно удивлять, если вы знаете про молодежь; и я подумал, что будет, если пошатнуть их мораль? Ох, я считал, что у них есть мораль: у них есть наивное благородие, вызывающее необъятных размеров антипатию. Я упал ниц, ожидая, как все спустятся и осадят моё павшее тело в грязь вопросами: «Мальчик, что случилось? Может, скорую вызвать?» и знаете в чём анекдотик? В том, что никто не вышел. Я открыл глаза и окинул ими балконы: на меня глазел спокойно какой-то мужчина. Ни одна морщинка на его пролетарском лице не дрогнула. Нет, господа, это ложь. Я сейчас вам рассказал иллюстрацию того, на что подтачивало меня время годами... То есть подтачивало осознать, что все люди – они как я. Они ленивые, неблагородные, эгоистичные и апатичные. Глухие к страданиям других людей, поэтому не стоит игра свеч, поступая иначе. Но это касается моей выдумки, совершенно не понятно зачем придуманной (вот и литературщина произошла, которую я избегал. Помните, я человек. Я непременно солгу не раз). А ведь бывают такие случаи, когда люди идут спокойно, даже не одни, а в паре с кем-то, пересекают пешеходный переход и совершенно замертво падают на дороге: автомобилисты ничего не предпринимают, лишь намереваясь объехать, даже негодуют, что путь им преграждает какое-то тело (они ведь наверняка думают, что он просто пьян), и даже спутник новоиспеченного мертвеца ретировался в неизвестном направлении. Ох! Это уже не было придумано. Извините за этот анекдотик. Я не хороший оратор, чтобы выразить всё то, что со мной произошло в период взросления. Это, конечно, не особо-то и важно... Но здесь очень прелестная ирония выходила: я был ребенком, повторяюсь, невероятно циничным, считал людей рабами, которые лобызают свою мораль, мне было за всех стыдно, но как только я чуть подрос и яснее стал смотреть на мир, то тотчас же заметил, что я глубоко ошибся: оказалось, что я намного более моралист, чем остальные! Вы меня не понимаете, это я знаю. Но у нас есть ещё несколько авторских листов впереди, где я постараюсь вам всё прояснить.

Господа. Вернемся к тем ранам. Всю свою жизнь я словно бы не имел собственных прошлого, настоящего и будущего, а лишь созерцал судьбы других людей. Нет, я не был маргинал без личной жизни, но ощущение маргинальности меня никогда, повторяюсь, никогда не покидало. Я встречался с новыми людьми и понимал, как же они связаны со своею жизнью, посему не могут отдаться мне полностью, – а я этого требовал! – у них были свои заботы и своё тягостное прошлое. Всего смешнее, что мне приходилось нередко жить их прошлым... Медея... Об этой барышне тоже потом. Они мне столько прожужжали раз уши своим прошлым, это было невыносимо. Конечно, если сейчас я оглянусь и подумаю о своей жизни, то выйдет так, что я столь сильно пытался гиперкомпенсировать свою внутреннюю пустоту, что заимел секретов вдвое больше, чем те, кто ввергал меня в эту самую пустоту своим изобилием прошлого. Я изменял каждой женщине, изменял с шиком, изменял с болью для себя, изменял особо цинично, изменял и тем, с кем изменял. Я мстил всем своим пассиям, хоть они мне ничего и не делали. Я мстил им за то, что они имели историю, в которой я не был главным. Ох, господа, только не клеймите меня сумасшедшим сейчас, для этого найдутся поводы получше, чем то краткое, что я сейчас сказал. Я говорю сейчас абстракциями единственно из-за того, что мне невероятно стыдно. Но я обязательно заговорю конкретикой – единственно оттого, что в глубине души я ликую и оправдываю себя.

Наверное, у проницательного читателя, если таковой найдется, сейчас на уме моё детство. Сейчас все знают, что всё решает именно детство: это отчасти, разумеется, так. Эдипов комплекс, комплекс Электры, фрустрация инцестуозных желаний, неудовлетворенное либидо, травмы и т. д., бла-бла. Разумеется, это решает, но никак (извольте так выразиться) не детерминирует дальнейшую жизнь полностью... Ох, нет, господа, нет и нет. Я не верю, что всему виной единственно детство, то есть что-то невротическое. Детство – это ещё не причина, иначе было бы всё так легко и простодушно: был бы униженный в детстве, который творит зло, и можно его порицать, что он просто униженный в детстве, можно было бы списать всё на родителей и пытаться исправлять воспитательные методы. Но ведь так, друзья, не бывает. Творит зло он вовсе не из-за травм детства, а, быть может, из-за идей? Детство дало ему энергию отдаться идее, но идея здесь главнее... Что ж, я снова говорю крайне неясно, это оттого, что сплошные абстрактности! От абстрактности нужно избавляться. Конкретика – это демоническое, отдающее потом. Я вам расскажу ещё кое-что перед тем, как начать самое главное.

Мне вспоминается мой друг. Мерзкая, крысиная харя (царствие ему небесное). В то время он носил желтые очки, купленные для езды на автомобиле, но на права он так и не решился сдавать. Пигмей метр семьдесят, полный фашистских амбиций – это-то нас и сближало; он меня воспевал, как идеал, а также, мне кажется, он был чутка гомосексуалист, но об этом также потом. Я часто захаживал в то время в одно мусульманское кафе, где подавали дешевую, но вкусную еду. Находилось оно где-то в индустриальном местечке, где высятся монструозные трубы, прививающие атмосфере яд. И как-то раз так случилось, что мы были оба очень голодные, он был со мной в машине, – и я бестактно повёл его туда. Признаюсь, что сам я никогда не питал отвращение к мусульманам, хоть и плеваться мне всегда хотелось больше от новостей, где изнасиловал очередную девушку очередной приезжий, а не очередной наш земляк. Странный дуализм, который я сам до конца и не понял. Я взял ему лагман. Лагман бывает двух типов – с супом и без, примерно как пельмени. Толстая лапша, вареные овощи и мясо... Ладно, не люблю и не умею описывать еду. Её стоит есть.

С этим человеком, назовём его Сергеем, я дружил единственно как раз из-за того, что я им был воспет. Это сладкое ощущение, показавшее мне, почему многие красивые женщины так любят брать себе в дружбу уродок: и, как вы знаете, для контраста, и также для каждодневного доказательства собственного доминирования. У нас завязался короткий, но очень для меня важный диалог, являющий собою для меня яркий пример:

– Чего ты сюда-то привел меня? – твердил он полушепотом, – что за место?

– А чего такое? – отвечал я.

Он скривил лицо.

– А то, что это... Я не люблю их. Ты же знаешь.

– Они вкусно готовят, – увещевал я.

– Что это? – спрашивал он, глядя на лагман.

– Лагман.

– Западное словцо какое-то. Обезьяны, думаешь, могут приготовить такое? Смехота какая-то, боже. Нет, им бы свою шаурму дальше готовить, а не лезть в чужую еду, – он принялся есть. Ел он без того отвращения, с каковым судил тех.

– Так лагман и есть их еда.

– Да? – он рассмеялся, – что ж, неплохая ирония про лицемерие выходит. Но нет, пусть. Еда вкусная, а сами-то нет. Я не открещусь от своих мыслей...

И мы ели дальше. Это маленький эпизодик, но после этого кое-какая истина укрепилась вновь: даже если человека уличить в лицемерии, то это его не изменит. С чего бы это должно его изменить? Люди ошибаются, когда стараются, например, написать сотню сатир на какой-то типаж людей, где запустят их в какое-нибудь действие, раскрывающее их сущность. Это игра не стоит свеч. Ведь вы-то не изменились, а я уверен, что вас не раз изобличали. Этим эпизодиком я ещё хотел продемонстрировать моего личного Мефистофеля: вот, гляньте на него. Маленький дурачок, преисполненный самых злых мыслей; всё ещё больной детской мизантропией консерватор, начитавшийся самой правой литературы. Взгляните на его желтую и рыхлую харю. Нет, тут никакой симпатии он не заслуживает... Но именно Сергей практически больше всего влиял на меня... (Я познакомился с ним совершенно случайно в интернете. Так мы с ним и провели чуть ли не года три, пока он не повесился). Этим человеком я мог владеть. Хотя владение мужчиной всегда не так радует, как владение женщиной. Владение мужчиной своего рода прелюдия к владению женщиной: раз ты авторитет у мужчин, ты непременно будешь авторитетом и у женщин. Но такая беда, что я никогда не мог владеть женщиной абсолютно, что меня раздражало сверх меры, оттого я всякий раз и бежал к этому мелкому лицемерному фашистику – он облекал мои смутные страдания в какую-то грамотно сформулированную концепцию и внушал мне, что я ни в чём не виноват. Я вам не рассказал подробнее, отчего же я так всем поголовно изменял. Изменял я по одной причине, мои друзья. По причине того, что я лихорадочно думал, что мне изменят абсолютно также непринужденно, а-то и вовсе из-за каких-нибудь внутренних тараканов. Наверное, беда в том, что я избирал всегда в качестве своих жертв женщин проживших какой-то срок, оттого и полных каких-нибудь досадных опытов. И именно этих-то женщин, уже проживших, я и пытался сделать девочками, готовыми отдаться мне полностью. Но увы, у них за плечами уже были мужчины, которым однажды они отдались полностью, а те их просто-напросто бросили, посадив зерно скепсиса ко всем остальным мужчинам, вроде меня. А то, что их бросили – уже скепсис для меня, ведь я не мог воспринимать их серьезнее, чем глупых и легкомысленных идиоток. Это-то меня и раздражало. Меня раздражала их прошлая жизнь, раздражало, что они не чисты, не девственны, имеют какое-то мышление и особенно... Страдания свои. Что значит страдание другого? Страдание другого – символ того же прошлого. Всего больше я ненавидел, когда очередная девушка пыталась излить мне душу. Я на неё бранился, начинал беситься, а она даже ничего и не могла понять, думая, что я просто-напросто сам по себе озлобленный (что практически так и есть). Но, господа, может, вы меня поймете: я бранился и злился на этих девушек от своего одиночества. Меня вечно, как я уже сказал выше, мучило моё одинокое место в жизни, ведь я всегда знал, что у людей есть прошлое, а я, внезапно вторгнувшийся, ценности никакой не представляю. Я был навеки обесценен. Тут-то действительно уже детство, соглашусь: в детстве я слишком много насмотрелся всяческих ужасов. Вот вам ещё эпизодик их моей жизни. Я, еще не совсем человек мыслящий, убежал под стол и плачу, пока мои родители ругаются. Я слышу одно: отец накидывается на мою мать, а та называет его всевозможными оскорблениями. Оскорбления не помню, но я запомнил одно – мой отец спрашивал: «У него длиннее?»

То есть ссора была из-за измены. И вот представьте, маленький ребенок, которому нужно играть в песочнице, начинает думать о том, что его отец комплексует из-за длины своего полового органа. Родитель ревнует и беситься – равно как маленький и униженный зверёк. А ведь при людях они были такой славной парой. Многие браки кажутся славными, когда ты смотришь на них снизу, стесняемый подгузниками. А потом внезапно начинаешь понимать, что кто-то в этом браке захочет член подлиннее, а кого-то это будет унижать. Что естественно, то не безобразно, ух! Это я в дальнейшем понял, что такие страсти чрезвычайно естественны и неминуемы. И такое преследовало меня всю жизнь: я всегда видел во всём если уже не начавшуюся мерзость, то затаившуюся, намечающуюся; иногда совершенно зря, что не умаляло моего психоза, а иногда совершенно не зря, что просто взрывало. Я хотел бы уже рассказать вам про свою Медею, но это будет чуть дальше, ведь она – главное в моей жизни, которое я утерял и вот теперь, совершенно одинокий, пишу эти строки. К главному, то есть, нужно подготовиться. Расскажу ещё о своих маленьких развратиках. Я был извращенец, любивший проникнуть женщине туда, куда не проникал (я это подчеркиваю) никто до меня. Иногда это было метафизическим: я проникал в душу, но обжигался об неё и убегал. Но чаще всего всё было прозаически и материалистично: я проникал в рот, я проникал в анал. Я измывался над женщинами, заставляя их исполнять то, что я хочу (примерно также, как делали до меня). Знаете, ещё анекдотик: мне всегда хотелось всё равно доставить им неописуемое удовольствие. Этот штрих, наверное, обо мне кое-что и скажет: я не мог оставить женщину неудовлетворенной, я старался ей дать что-то такое, чтобы затмить всё бывшее до меня. И я всегда знал, что мне не удавалось. Не удавалось запечатлеть себя в их жизни навсегда, как это могли сделать другие. Вы скажете: «Отчего ты, самый обыкновенный и непритязательный невротик, просто-напросто не пошел к психологу?» или кое-что такое, более циничное: «Зачем нам твой поток сознания, невротик?»

И знаете? Мне совершенно нечего ответить, вы будете правы во всём, какой бы риторический вопрос ни слетел с ваших уст. Но я хочу лишь продемонстрировать, защититься, что всю жизнь все мои мерзости творились не из-за одних только душевных и детских травм, а из-за идеи... Или, скажем так, скорее докопаться до сути моего падения. У меня была идея. И как я сказал, она заключалась в том, что я хотел украсть звезды. Не украсть, это не подходящее слово. Скорее просто взять их, взять так, чтоб они сами отдавались мне. Отдавались и мы жили бок о бок с ними дружно, распираемые неиссякаемой любовью. Сколько же людей настрадались из-за моей страсти к звездам! Ох, немало психозов и скандалов я устраивал только из-за того, что очередная моя жертва (я называю их жертвами, друзья, чтобы уменьшить собственную боль. Если я их назову девушками, то окажется так, что я их любил. Если я их любил, окажется так, что я не был лучшим любовником. И если я не был лучшим любовником, это значит, что я унижен) не была той самой звездой. Именно потому что не было моих звезд, я и деспотировал хуже, чем мог бы это де Сад. С де Садом нас роднит ещё факт, что мы оба идейны. Но, как часто это бывает с людьми идейными, я находился в условиях, диктующих полную невозможность удовлетворения моих чаяний. Считал ли я себя мразью? Разумеется, господа, во мне никогда не была атрофирована человечность, ибо как ещё я мог решиться на написание этой исповеди? Но эта человечность, именно моя-то человечность всегда и ставила мне палки в колеса. Я сказал, что изменял с болью – это так. Я изменял и тотчас сокрушался, что изменил. Я хотел врать насчет того, что я изменил, но мне не удавалось ограничиться одной злой ложью: мне нужно было действие. Иногда я ничего не говорил об измене, но ликовал в душе, что это было совершено. От одной мысли вроде: «В это время она лежала и спала. Или пила чай. Может, она смотрела фильм. Но лучше всего, если бы она плакала» – я насыщался удовольствием. Но это была именно месть, ведь я всегда думал: «Пока я страдал, она где-то с кем-то радовалась». Соглашусь, я самая извращенная форма Отелло. Расскажу ещё эпизодик из своей жизни: однажды, когда я был маленький, меня привезли в сад. Родители пили, а я гулял по улице. Я взял с собой топорик отца, которым он колотил дрова; дрова колотил он редко, так что топорик был крайне ржавый и крайне грязный. И внезапно я нашёл котёнка, который пищит в кустах. Он меня боялся, но я его взял в одну руку. Я его пригвоздил к земле одной рукой, а другой замахнулся на его змеившийся хвост; я никак не мог нацелиться. Ударил по нему топориком, но разрубил лишь самую малость, однако котенок впал в пароксизм и стал страшно пищать и прыгать на одном месте. Крови было совсем мало. Но меня охватил ужас. Я побледнел. После этого я быстренько убежал домой и рассказал всё родителям, но они были несколько недееспособными, сами понимаете. Но я страшно сокрушался и мне хотелось себя наказать. Но мне было больно уж страшно причинять себе вред, поэтому я воздержался. После этого я очень любил впадать в отчаяние после того, как меня как-то обидели. То есть как только меня обозвали или отругали, то моё скверное состояние никак не соответствовало тону, я чересчур драматизировал, но, вы сами понимаете, наверное, мое гипертрофированное отчаяние заключалось в том, что я сразу же думал: «Меня отругали, а ещё я убил котёнка». Котёнка я, кстати, и не убил, он выжил. И видя его, я всё равно впадал в страх, ведь думал нечто вроде: «Топорик ржавый, я слышал про заражение крови, может, у котёнка такое же».

Чтобы вы понимали меня лучше, я дам небольшую характеристику того, какие же у меня были звезды. Моя звезда – это был брак. Идеальный брак. Не смейтесь, господа. Извращенец вроде меня действительно всю жизнь грезил об идеальном браке, лишенным зла, лишенным лицемерия, лишенным эгоизма и легкомысленности. Одним словом, я вожделел идеал. Вспоминается мне ещё моментик из моей юности, когда я сидел с какими-то девочками. Одна девочка лепетала что-то про своего кумира, но я помнил, что у неё уже был парень. Она твердила что-то вроде: «Вот он-то такой красивый, чёрт, я бы так и отдалась». Я не мог ПОНЯТЬ, как она могла о таком говорить, когда у неё уже был парень? Господа, вот это-то во мне и потихоньку воспитывало вечный скепсис. Это смешно, господа, я это прекрасно понимаю. Тут ведь у меня интим, а интим – смешон. Дальше: всё бы ничего, можно было бы ненавидеть одних женщин, но я такое слышал и от парней. Я был словно Будда, вышедший из своего дворца и столкнувшийся с четырьмя зрелищами. У меня были тоже четыре зрелища: людское лицемерие, с которым они существуют вполне непринужденно; животные инстинкты (хотя утверждают, что у людей их нет, – тогда же заменим их на «психологические установки»), заставшие мою мать прыгнуть на другого мужчину; собственная неискоренимая грязь; и, наконец-то, полное отсутствие идеального на свете. Вру. Зрелищ накоплено ещё больше, разумеется. Именно поэтому-то я и пишу работу. Знаете, у буддистов есть интересная практика, называемая «маранасати». Буддистский монах целыми днями стоит возле трупа и смотрит, как он разлагается. Монах так постигает бренность бытия, осознаёт конечность жизни. И в дальнейшем пытается прийти к свободе от всего тленного. Вот теперь скажу так: у меня было каждодневное, беспросветное «маранасати», с одним лишь отличием: я не созерцал, а непосредственно разлагался. Мне хочется рассказать об ещё одной тонкости моих отношений. Вы со мной согласитесь: наихудший диктатор тот, кто иногда делает добро. Что ж, если это так, то я наихудший диктатор. Я был хуже дуче в своём нарциссизме, нередко граничащим с аутоэротизмом. Мне нравилось делать женщинам какой-нибудь подарок, что-то хорошее, а потом начать упрёк, бранясь о чем-то вроде: «Вот я делаю для тебя столько, а ты что для меня сделала?» Это была для них моральная давка. Я требовал всё больше и больше, но а они же, – в свою очередь не особо требовательные, а оттого и радующиеся подаренными мною мелочам, – вправду начинали считать, что вина целиком на них. Это была игра, от которой я также страдал, но остановится, – из мести, повторяюсь, – я никак не мог. Я любил обижаться. Мне нужен был малейший повод, чтобы обидеться, но тут было всё как с котёнком: я обижался столь сильно не из-за конкретного предмета обиды, а именно из-за таившейся во мне боли. Обижался-то я, конечно, на себя одного, но, понятное дело, весь запал моей злой душонки принимали на себя мои жертвы. Но это что касается моих чувств. А теперь моя идея: я считал, что моя девушка должна быть девственницей. И если это правило не соблюдено, то одного этого просчета хватало на то, чтоб его нельзя было заменить чем-то иным, пусть даже более серьезным, пусть хоть миллионами долларов! Да, в этом вся шутеечка-то тоже была. И только на эту гадость, на эту низость-то я, господа, и обижался тоже. Но нет, вы не понимаете. Я вам рассказал, какая я была мразь, но теперь-то нужно себя защищать, ведь именно ради этого-то я пишу это, не обладая и даже отказываясь от литературных изысков. В общем. Я был злой человек. И больной человек. И много-много какой ещё человек. Но я лишь продукт всеобщего грехопадения, я вам это докажу.

Ещё слово о Сергее: он был моё карманное удовольствие. Я всякий раз мог его вытащить из карманчика и любоваться с помощью него на самого себя: я был выше и умнее, я был намного проницательнее, а также больше имел успехов у женщин (это вот уже тянуло его ко мне. Он меня боготворил примерно также, как боготворил Ставрогина Пётр Верховенский). Но всякий раз мне было невыносимо перед ним стыдно за то, что я выше. Я этого ощущения, господа, до сих пор не разгадал. В иные минуты мне было тошно от мироустройства. Вы понимаете, о чем я: я о естественном отборе, о конкуренции, о боли, о перипетиях. Экзистенциальный ужас? Возможно. Но это слово чересчур претенциозное.

Одним словом, я был знаком с ужасами бытия, но они меня тянули к себе, ведь я не знал, как может быть иначе. Я не знал, что может существовать что-то хорошее, да и более того, во мне всегда гнездилась мыслишка Бакунина: «Свобода одного кончается тогда, когда начинается свобода другого». Это очень умно. И очень исчерпывающе. Поэтому, зная, что мир не поменять (ведь даже если захочешь, то просто сменишь одних угнетателей на других), я хотел его возглавить. Я хотел быть лучше всех, – это тоже мои звезды. Моя ревность распространялась на всё, что бы я ни делал: мне нужно было быть лучше всех, иметь больше всех и обязательно быть счастливее всех. Главный показатель был – счастье. Поэтому я завидовал людям простодушным больше, нежели людям умным и богатым. Ведь именно простодушные владеют счастьем. Поэтому я назвал эту крайне нескладную исповедь «Dominus» – ведь я мог быть господином, но никак не счастливцем. Однажды мы шли по улице с Сергеем, оба слегка одурманенные огненной водой. И я помню, что он резко остановился и стал вопрошать:

– Брат, я вот... Ты вот говоришь, что Доминус, называешь себя Доминусом. А я вот прочитал, что такое Доминус... Доминус ведь это господин, так? – он твердил весело и оживленно, но словно бы стараясь прикрыть некоторую ревность, некоторую зависть.

– Это так. Господин.

– Но ведь какой это господин? Это что-то вроде помещик, хм? Это ведь господин, который чем-то обладает, а чем ты обладаешь?.. Ну! Я же говорил. Возможно и ей, Медеей... – решив написать этот диалог, я слегка поспешил. Я невольно хотел написать здесь её имя, но этого не сделаю. Так же я поменял в начале её имя на «Медея», пусть она будет именно ею. Поспешил и тем, что это уже из периода, когда у нас был негласный конфликт. – Что ж, это правда. Тогда и господин! Есть удовольствие, им ты и владеешь. Так?

– Так.

Но беда в том, что я на самом деле крайне редко ощущал себя Dominus, хоть тот же Сергей был уверен в неизменности и вечности этого состояния. Разве что в моменты, когда отступала меланхолия и приходил триумф. Триумф у меня был прост: я был красив, как Брандо (Хотя на самом деле я был скорее Макс Фон Сюдов. То есть скандинавская красота) и мне практически всё давалось крайне легко. Но в этом-то, в этом-то и была беда, господа. Я и бесился от той самой легкости. Я бесился оттого, что всем остальным даётся всё также легко, это было ведь невыносимо. Насчёт обладания. У меня была концепция. Я считал, что можно обладать сладким мгновением. Именно поэтому я, имея женщину, не мог быть удовлетворен абсолютно. Ведь сладкое мгновение было вовсе не со мной. Я был не первым, я не был тем самым мальчиком, с которым она постигла удовольствие тела (господа, я знаю, как вам отвратительно это читать. Мне отвратительно это писать. Но я обязан всё поведать без купюр). И вот причина, почему я лишь в редкие минуты был действительно Dominus, а во все остальные – униженный и оскорбленный самим бытием.

Господа, как вы уже заметили, я очень противоречивый человек. Ох, это заметили не только вы. Я лобызал свою противоречивость: мне нравилось, когда из-за моей противоречивости я тяготил людей. Вот вам рецептик самого унизительного и самого злостного угнетения: первое, конечно, это уметь выигрывать; а второе же, самое главное, это дать проигравшему ощущение, что он лучше вас. Всё так, господа: самая жгучая боль униженного – это иметь смутную надежду, что он чего-то достоин, но его достоинство никаким образом не котируется. Это более мучительно, нежели полное фиаско: у человека остаются притязания. Я поступал так чрезвычайно часто: я любил внушать людям, что во мне есть какой-то недостаток, а при этом побеждать их, видя, как они бесятся и начинают сплетничать про меня. Наверное, вы так не сможете: фундамент тут – умение выигрывать. Впрочем, вы наверняка с этим сталкивались. Не припоминаете ли, как вас унизили, а вы с болью в сердце сидели и думали: «Ну я же лучше него!»?

Я себя любил. Друзья, вы даже не представляете сколь сильная была у меня самовлюбленность (уже отступившая, как вы понимаете). Моё сухое и степенное лицо, а сними ты затвердевшую кожу – там будет хихикать маленький младенец, требующий комплиментиков и особого отношения к себе. Вероятно, я был инфантилен, в этом признаюсь, хотя моя инфантильность всегда была какой-то имманентной, не выходящей наружу, ведь, скажу так, мужское во мне всегда доминировало и я никогда не был раболепен с женщинами (есть такая форма невротической любви, когда мужчина воспринимает свою девушку, как мать. Он её безропотно слушает, повинуется, но и капризничает, чтобы его наказали... Одним словом, разыгрывает спектакль, заставляя исполнять девушку роль матери, – при этом сам же он становится инертным, безвольным существом. Такого у меня никогда не было).

Надеюсь, вы не забыли о том, как я в начале написал про писательство. Это справедливо для всех видов искусств: я смеюсь над всеми так называемыми творцами. Гомерический же смех вызывают у меня так называемые творцы-моралисты, любящие исторгать безапелляционным тоном всяческие глупые сентенции, помещая отдаленно похожие на людей архетипы в несуществующие конфликты, где «иллюстрируется» то-то и то-то. Персонажи сближаются, преодолев невозможный в реальности сюжет: это – сферический конь в вакууме. Люди внимают к односложным афоризмам этих сочинителей вроде: «Человек всегда должен быть человечным» – и что означает-то это «человечным»? Совершенно не понятно, тем более понимая, что те проблемы и трагедии в сюжетиках подобных – несусветная ерунда, не отражающая настоящий ход вещей. Ведь никто не знает, что будут в спокойствии делать персонажи, одолевшие условные свои перипетии и «скрепив свои узы»? Уверен, им наскучит и они начнут ссориться, подумывая об измене. Я разумею, что ничто жизнеутверждающее, слетевшее с их пера на бумагу, никогда не сработает и это просто-напросто бессмыслица. Смеяться над творцами стоит ещё по той причине, что они крайне завистливы. Ох, как они завистливы, мои друзья! Каждый творец – это чужеродный миру элемент, который пустился искать отдушину в том, чтобы этот мир менять у себя в головушке. В то время, пока этот наивный болван что-то сочиняет, рисует свою мазню, кое-где разворачивается подлинная жизнь – еда, секс и другие мирские радости (Но помните, я не материалист-гедонист, во мне тоже есть жилка метафизики и этики. Но стоит признать, что подлинное в человеке исключительно то, что самой природой вложено в него). К тому же искусство, смотря глобально, это всего-навсего язык. Что толку оттого, что человек говорит «мне больно», но картиной, а не непосредственно своим языком? Никакого толку. Но, господа, не к всему искусству у меня было такое отношение. Представьте два мраморных исполина, сплетающихся воедино в борьбе; мраморные пальцы продавливают такую же мраморную плоть... Не стоит описывать такую красотищу, как «Похищение Прозерпины» Джованни Лоренцо Бернини, на неё нужно посмотреть самому. Представьте себе, такую революцию в скульптуре он изваял всего-то в двадцать три года. Я никогда в живую не видел её, не буду лгать. Но всякий раз, когда я видел её по телевизору, в интернете или где-нибудь ещё, я впадал в экзальтацию. Скульптура наиболее отражает моё мироощущение. Я считаю, что скульптур и в жизни полно. Ежели скульптура – это зафиксированное бытие, означающее какую-нибудь субъективную материю, как, например, величие; как, например, влюбленность и тому подобное... То в жизни этих скульптур невероятное количество: например, два влюбленных взгляда и третий, полный печали. Я часто видел такую скульптуру: двое друг друга любят, а третий где-то хнычет. Двое занимаются любовью, а третий – снова же, где-то хнычет. Такие мизансцены в жизни для меня чересчур скульптурные... Я не умею выражаться ясно, но, надеюсь, вы меня поймете. То же самое и касается писателей: пока они страдают своими иррациональными забавами вроде сочинительства, навьючивая текст всяческими роялями в кустах, чеховскими ружьями и тому подобным, где-то двое просто любят друг друга. Вот это главное.

Я неспроста вспомнил «Похищение...». Именно-то тот факт, что сюжет скульптуры повествует о похищении... Скажу прямо: примерно так я представляю себе то, что все мои звезды уже похитили. Это было нагло, это было чересчур театрально, это было полно смысла! О, не умею, не умею я говорить! Я хочу сказать то, что скульптура – это, одним словом, мудро.

Плюрализм мнений. Это знает школьник: сколько людей, столько и мнений. Если все мнения – неважное, глупое и бессмысленное, то, что остаётся в жизни главной целью? Жить аскезой нельзя – тебя засмеют. Жить гедонизмом нельзя – тебя засмеют. Но гедонизм допускает удовольствие, а аскеза – страдания и фрустрацию. Так что, друзья, я считаю, что цель жизни – это удовольствие. Именно им измеряется успешность человека (В глазах остальных и по-факту. Люди друг друга ненавидят поголовно, но только люди, получающие удовольствие, защищены непробиваемым щитом; к тому же именно к этим людям ненависть, как правило, синонимична зависти). Можно сколько угодно порицать какую-нибудь современную гетеру в том, что она слишком легкомысленна (я её тоже осуждаю!) и при этом за свою легковесность жизни получает деньги. Но, признаем, она получает удовольствие и деньги. И я вам сказал так, словно я полностью согласен с таким принципом, но это не так: это только моё маленькое наблюдение. Но я жил по такому принципу, вечно ища удовольствия для себя, а в глубине души отрицал его... Тут опять мои звёзды: я грезил, чтобы такого порядка не было. Я осуждал и ненавидел во всех женщинах то, что они сладострастные, то, что они чересчур невежественные и легкомысленные. Я презирал этих вакханок, но понимал: они все правы. В чем правы? Они живут вопреки абстракциям, живут подлинно – живут согласно своим низменным инстинктам, от которых не убежать. Я перечитываю написанное и понимаю, сколь много я упустил, не зная, как это описать. Куча понятий и картин в голове: ревность, несправедливость, боль, прошлое, будущее, психика, либидо, оружия, война, запутанность, конкуренция и проч., и всё это невозможно описать. Сказав «невозможно описать», может, я внушил вам, что что-то и будет описано по этому поводу... Но, может быть, это ложь: сказать-то и нечего обо всём этом. Оно просто есть. Я пишу сухо, вы тоже это заметили. Но человек, внутренне страдающий, настолько съедаемый изнутри всяческой мерзостью, никогда, господа, никогда не будет поэтизировать свои страсти: он не сможет. Есть даже такое: стресс, тревога и боль столь сильны, что человек просто-напросто отупеет. Вы ведь понимаете, что такое страдать? Это находиться постоянно в непроглядной тьме, в вечных тумане и буре. И когда человек освобождается от них, он просто-напросто становится холодным и бесчувственным, а ещё точнее, снова же, – именно отупевшим (ведь известно, как на мозг действует стресс). Так что, господа, за моими чересчур сухими речами скрываются многочисленные психозы. Психозов у меня было немало.

Мне нравилась такая шутеечка: я, как существо априори доминантное, крайне любил делать какие-нибудь раздражающие мелочи. Мне нравилось начать о чём-то сложном диалог, а потом видеть, как моя жертва не находит слов: я смотрел на неё сверху вниз, язвительно ухмыляясь. В быту же мне нравилось, например, не мыть посуду, оставляя её где-нибудь в несоответствующем месте (знаю, что это смешно, ведь мелочно. Но именно из таких мелочей соткан бытовой ад). Ох, всего-то даже и не перечислить... В общем, мне нравилось быть скотиной в чужих домах. В своём же я всегда сохранял чистоплотность и порядок, – я не мог терпеть в своём убранстве хоть какой-то мусор. А насчет психозов – я всегда, повторяюсь, всегда и со всеми своими жертвами начинал быть невероятно холодным без видимой причины, оставляя жертве лишь гадать, из-за чего это случилось (я уверен, они думали: я что-то не так сказала? я что-то не то сделала? может, я какая-то не такая?). А переставал я быть нежным, знаете ли, даже желая быть нежным. Но никогда я себе этого не давал: я впадал в психоз, начинал браниться, как только понимал, что становлюсь нежным, а всё это из-за банальной ретроспективной ревности! Да, господа, мерзкое существо вам попалось на этот раз. Но это всё было из-за моего глубоко одинокого положения в жизни. Наверное, я одного здесь не заметил, что стоило бы: я всегда поначалу и со всеми женщинами был искренен. Я написал, что меня раздражали душевные излияния, но бывало я выслушивал их жизнь и старался в неё вникать, но делал для себя это, разумеется, болезненно. Во мне накапливалась злоба и вот, в психозе-то она и выходила. Я не хотел вникать, но мои звезды диктовали мне: «Если не вникнешь, ничего идеального не выйдет». А я хотел идеального, господа, но вникая я лишь сталкивался с тем, что я вникаю в бездну, которая поглотит меня. Или бездна, которая не заслуживает того, чтобы в неё вникать. Всю жизнь я ощущал себя словно бы я измученный и выброшенный патриархат. Агонизирующий, можно сказать. В мире всё поменялось и стало фривольным. Меня раздражала свобода женщин – в частности, из-за того, что они после своей этой свободы страдали и доставались мне уже вот такие, покалеченные. Надо начать о сути. В моей жизни был один эпизод-квинтэссенция. Вот его-то мне и хочется разобрать, ведь после него я остался ни с чем.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в декабре 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: