Города мои не берут трубок

* * *

Сумрак свинцов.
Кошмар неотвязчив.
Кто-то идёт рядом с тобой,
в воротник плаща прячет
лицо…

Чёрное. В жёлтых квадратиках окон.
В восемь часов ночь.
Душеприказчик, Твоё Одиночество,
туже пеленай кокон!

До задыхания стисни меня,
до темноты в глазах и хребетного хряска,
горестным, страшным отдай теням,
дай леденящего их огня,
их верных ласк.

Улочки, переулочки,
кривые усмешечки,
мысли – обмылочки,
фразы – обмолвочки…
Рядом идёт, молчит, лицо
в воротник плаща прячет.
Страх, липкий, горячий.
Улочки, улочки, шепотки с гнильцой.

«Февраль несёт дурные вести...»

            Тане

Февраль несёт дурные вести
и оттепель.
Выходишь на улицу бросить письмо –
и всё, тут стоп.
То ли что-то не так, то ли всё не на месте.

А делаешь просто десяток шагов,
и всё рядом:
левей звёзды, откуда мы, должно быть, родом,
Апостол в Рим плывёт…
…чёрный пёс, приносящий назад красный мяч,
и огромные кони и перья заката…
Дачный поезд. Предзимье. Платформа «Пост
Ковалёва».
Жизнь выдалась, не верилось, что настоящая.

Ты делаешь просто десяток шагов,
и ящик почтовый следит от угла,
и очень заячье –
в том, как шарахается от руки с конвертом,
и это неверно, что пуст, мир полон сегодня
твоим неприсутствием в нём,
твоим неучастьем.

И так вот: оттепель, тополь, столетье
спустя возвращаешься.
Нас было мало, а осталось чуть.
Мне и год спустя, и два года спустя
будет так же трудно представить тебя мёртвой,
почти невозможно.

* * *

Тебе же – весточка, шёпота влажный комочек,
в ковшиком приготовленную ладонь.
Сколько длилась и как протекала агония –
о том догадайся по лёгкости строчек.
О том, как стоял ненаглядно в кострах,
будто в помине нет смерти, нелюбви, страха.

Он дом, он только сон волхвов,
не – сущий столь же, сколько я – прохожий,
и так же готовый полечь за любое
из тех нам не щедро отпущенных слов,
костьми ли, стропилами! – в этом мы схожи.

Его забота – помнить тех, что жили
с ним, хранить недовостребованные
сны, вещи, встречи, речи, были…
А я, я жив и требую участья
и слов, каких угодно слов, любых!
Оставляя бездомье, пребывшее счастьем,
уходя с перекрёстков осенней судьбы.

* * *

То, что оградам мерещится герникой сучьев,
небу – внятный безумный семафор тополей.
Как оправданья ищу созвучий
/как «здравствуй, кочующая моя боль»/ ей.

Сделать лишь шаг – и окрутит, завертит,
сирым почтамтским мазнёт сургучом,
тиснет: причастен,
прозвучит: обречён,
а что замолчит, то – бессмертен.

Всё тот же сон, всё тот же город прежний.
Узнай меня! Я столько отражён
в твоих огнях, я твой, я болен тем же…
Но – зря, не слышит, так заворожён!
Он белое видит, нам белое снится обоим.

В большой войне с самим собой
от века бег, бег в ритмах снегопада:
летит на веки навеки летящий снег,
бег не прервется, будет только бег,
за жизнь вперёд, за жизнь тому назад.

«Дождик летальный...»

             «ты встанешь, ты волосы
            вытрешь со лба»
            Б. Куприянов

Дождик летальный,
всё на пределе.
Колотьё и посткоитальная грусть.
Тёплое пиво торгуют бабуси.
В скверике привокзальном
вот опохмелюсь.

Блуди душой, кружи следы,
в ладони пряча тёплый дым,
пей пиво и смотри кино –
менты шуганули бичей,
побежали бичи по перрону…
Ты нынче сам не свой, ни мой,
и ни Его, – ничей.

Шатаются кругом вороны.

Ты пьян от пива и от пота.
Ты был у Господа солдатом,
теперь – привал.
Ты мокр от слёз и от дождя.
Но здесь никто не ждёт тебя,
тебе не удалось вернуться,
и это всё – вороны, дождь, вокзал…
Но что – неважно.
Всё равно хорошо.
Пусть.

* * *

Устанут поезда,
остынут гнёзда,
закатится зелёная звезда.

А поманит крылом даль,
ляжет ладонью даль – спросит,
так давай бросай всё, чего не жаль,
чего было жаль, давно бросил!

Грелся теплом станционных буфетов,
по безлюбому, вхрень одичалому свету
двигался вскачь, как живая мишень,
создавал, видишь ты, мельтешенье.

Но – выпал на родимую звезду
и вытер нелюдимую слезу,
озираюсь кругом с кроткой радостью дауна
где-то в окрестностях паба «Джорджтаун».

«Посидел? Рыбку съел? А теперь, брат, слезай».
Слез, тихо землю ощупал ногами,
умилился, и твердь – ТВЕРДЬ ПОРОЖНЯ БОГАМИ,
и такое банзай всё, такое банзай!

* * *

Что было тише твоего праха?
Слово, остывшее на устах?
И что было жутче твоего страха,
безысходней твоей скуки,
баснословней твоей боли,
незабвенней твоей были,
невозможней твоей воли?..
И я видел, как ветер садится в пыль,
розовую от заката.
Вся земля была пух,
тополиный пух, волшебство Духа,
и я знал, что может быть больше Баха
другой Бах.

В день, когда свет мне застится, короток,
покидая край, где никто не дорог,
где остывший чай и сырой табак,
переменчив свет и не ладит с далью,
отчего в окне маета и в висках боль,
загляну ещё проститься с женщиной,
с лисьим немного, лукавым лицом,
у которой всего-то – что я, да он,
да вот этот дом, да обида в сердце.

«Тишину вечера занимать нечем нам,
и зачем я тебе нужен, коли есть муж?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вскоре со службы воротится он,
человек, что всегда так наивно серьёзен,
и пейзаж, обречённый песку и березе,
под плохонький магнитофон
расскажет грусть, расскажет прелесть,
судьбу сдавая на мечту, –
и верить легко в то, что что-нибудь есть.

Мартиника, скажем, где белые козы,
и чёрные люди, и красные розы,
эмблемы любви, и, начавшись свинцом,
день кончится солнцем.

И пойду назад на кромешный ад,
на барачный рай, где табачный чад,
матерок сквозь бред,
позабыв начисто, зачем вышел.

В каких мне снах ещё тебя хранить?
В каких руках ещё тебя жалеть?
Ежемгновенно обрывая нить,
движению вверх повинуясь как плети,
петь, верить, помирать со страху,
но помнить, что может быть больше Баха…
Петь!

Я выберу слово для этой войны,
негромкой войны и для братской вины,
единой на всех, как могила.
Я, может, ещё дотяну до весны!
Я, может, ещё доживу до весны!..
Ко следующей встрече
чтобы дарить тебя было чем,
я на поцелуи меняю Дар. Речи.

* * *

Это – медленно, солнечно, ветрено – Бах.
По-над городом клин перелётных рубах.
Ком ветра заплутал на сопках.
Погиблую себе торило тропку
лето.

Ему помочь не в нашей власти –
воздух начисто выпит звездой Рождества.
Небо вскорости звёздные пороси застят,
за стрелки будет не пробиться поездам.
Сумасшедшие с долгими белыми лицами
по больницам душевным немотствуют истово.
В полдень сядь у окна,
детский страх свой высвистывай.

Но – бежим, одиночество мира разделим.
Но – бежим, причастимся июньских дождей.
Это всё равно как, это всё равно где,
Лишь бы быть в стороне, лишь бы быть
не при деле,
ведь с неделю – над городом стала Звезда.

Мы попали в такие места, что держись.
Рассказать эту муку? Но разве мычаньем.
Как он затаивает жизнь!
Как он небо тиранит смычками трамваев,
как у самых причалов своих
осаживает каменную прыть
Город Всех Городов, занемогший наитьями
окраин.

Но – это медленно, солнечно, ветрено – Бах.
По-над городом клин перелётных рубах,
ком ветра заплутал на сопках.
Погиблую себе торило тропку Лето.
Так уйти, затеряться в тревоге травы.
Так уйти, раствориться во всполохах цвета,
чтоб в словах описать, приблизительных
очень,
усталость недосбывшегося лета,
которому мы не смогли помочь.

«Будешь мыкать себя в толпах праздного люда...»

             «я становился не болтлив
            Тихонько маясь и болея»
            Евгений Рейн
            Prophesy^[9]

Будешь мыкать себя в толпах праздного люда
на воскресных тугих площадях.
Проносить свою боль в безысходность судеб,
в неисследимость судеб, и не чуда,
не чуда уже, но пощады!..
Простить нельзя, но скажи, что – не было.

Из года в год,
из ночи в ночь,
из стиха в стих
будешь мыкать своё одиночество волчье,
одиночество за двоих.

            Wisdom^[10]

От полудня рос страх, и к закату
вырастал, и, достигнув плеча,
вдруг, забившись, стремительно падал,
опадал, – так сгорает свеча.

Было в ту пору далёко отчаянья,
но – маленький город, много усталости.
Знаешь, мне так нередко казалось,
усталость на крыльях приносят чайки.
Зажигали фонари,
не гремели якоря,
зимовали пароходы.
Заходя на край земли,
я любил смотреть на воду.
Дым плескался над водой,
кой-какой крутился мусор,
было маятно – не пусто –
было страшно той зимой.
О тебе спросить у чаек
я ходил на край земли.
славно радуги цвели
на воде, дымок качая,
слабенький крутился мусор…
Было страшно и не пусто –
и ничуть отчаянно:
ты была ещё со мной той зимой.

Разведены и позабыты
так – разведёнными – мосты,
и шаг ничей не будит плиты
набережных. Мне мой стыд
как позабыть! Тебе твою обиду.

Щёлкает тросик стальной на флагштоке.
Щёлкает – точно о камень трость.
Город и Ночь – это повод для злости.
Город и Ночь – это для радости повод.
Жизнь зародилась от городов,
жизнь зародилась от городов,
жизнь…

* * *

Я так боюсь нечаянного слова,
я так стыжусь ненужного стыда.
Стекло и дым, вот двух миров основа,
старинная и нежная вражда.

Тень не шелохнется, нигде не стукнет дверь,
и погляди – как воздух свято верит
в полуденную эту смерть цветов.
Я так боюсь нечаянного слова!
И я смолчу, ты ж не молчи, любовь.

Наворожи грозу, мятеж,
скажи мой путь устами крови.
Как это только ты умеешь,
наворожи грозу, мятеж!

Но нет, помоги, я бы мог из осколка…
Как долго ещё не уляжется пыль
Разбуженного мотоциклом просёлка!
Как стены домом против ветра стоят, или –

Или: горячие, дикие крымские звёзды
/гляди-ка, особенно эта звезда,
вот, вот с выражением огретого плетью
Родион Романыча/, крымская степь,
и сквозь медленный воздух
в гудящем пространстве спешат провода.

Любовь, мы будем странно старомодны,
свою любовь давай устроим так:
бельмо циферблата, гудок пароходный
вдали где-то, серый роящийся мрак…

И что? Нам оставаться до утра здесь,
ведь улицы – стекло и дым;
там, верно, путают следы
на улицах Печаль и Радость.
/А улицы – стекло и дым!/
Любимая, мне выносить невмочь
луну, погляди, и туман, и деревья…
Глоток надежды за глоток доверья
для нас ворует колдовская ночь.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: