Непримиримый критик

– Спасибо Вам. Мы ведь и не рассчитывали на такое внимание. Знаете, мы даже отговаривали его стихи отсылать. Думали, что никто их не возьмет, и отец только переживать будет. А у него сердце… А Вы и опубликовали, и теперь вот. Спасибо. Это и от отца тоже.

Я сидел за столом, напротив женщины лет пятидесяти. Небольшая кухня, шторы задернуты, на столе чай и что-то из еды. Женщина в трауре: на голове черная повязка, волосы собраны в пучок. Глаза припухшие, но при мне она не плакала, только говорила с трудом, часто запиналась и вздыхала. Разговор был для меня не трудным. Он был невыносимым, неприподъемным, как каменная плита. Каждый раз, когда она начинала говорить об отце, у меня замирало сердце. Я старался не смотреть на женщину, чтоб не выдать свой страх. Я задыхался, боясь услышать приговор – «эта рецензия убила его»… Но дочь Голикова ничего не упоминала о статье, а спросить напрямую я не решался и продолжал задавать ей ненужные вопросы: …каким был Константин Степанович… как относился к современной литературе… планировал ли продолжать писать… Эти расспросы казались мне самому до неприличия глупыми, но женщина в трауре старалась отвечать, что-то вспоминала.

Она вновь заговорила – мой очередной глупый вопрос. Вдруг я почувствовал приступ тошноты – сколько я здесь сижу? и сколько можно мучить этого человека? Я не побоялся прервать ее на полуслове:

– Вы знали, что в журнале была опубликована критическая статья на стихи Вашего отца? Он что-нибудь говорил об этом?

Удивленный взгляд, неуверенное «нет» – вот на что я уповал, вот чего ждал, о чем молил, глядя (возможно, впервые за все время) в глаза этой женщине! Но… но… она опустила голову, взяла со стола салфетку, зачем-то расстелила ее снова, провела руками, как будто убедившись, что нет складок, снова вздохнула. Пауза затягивалась. Я понял все без слов. И она заговорила.

– Я не хотела Вам говорить. Но если Вы спрашиваете. Мы думаем, что эта статья… В общем, отец прочитал ее за день до… Мы с ним тогда говорили. Я пришла с работы, а у нас тишина – ни телевизора, ни радио, и он сам молчит, не вышел ко мне. Я сама зашла, гляжу – сидит, сгорбился над журналом. Я спросила, как у него дела и что он читает. А он сказал, что попозже расскажет. Минут через тридцать пришел на кухню с журналом и прочитал мне статью. Там у автора еще имя такое интересное, я сразу запомнила. Полиграф Яр. А Вы его знаете?

Этот вопрос она задала как-то слишком быстро, слишком громко. Видно, и сама удивилась своей интонации и, не дожидаясь моего ответа, продолжила:

– Отец сказал, что и раньше читал статьи этого Полиграфа. Удалой, говорит, малый. Да, так и сказал – удалой малый. И усмехнулся. Я стала говорить, чтоб он не обижался, не расстраивался, что это просто мнение, одно из многих. А он мне ответил, что и не думал обижаться. Что, мол, за глупости. Наоборот, вон сколько чести. Но я-то видела… Понимаете, я хорошо его знаю… знала. У него так всегда, защита такая – когда ему больно, он все в шутку да в шутку, улыбается, сам над собой как будто подтрунивает. А я знаю, что ему больно. Ну, так и поговорили. Только он все равно загрустил, притих, сидит у себя в тишине, молчит. Я к нему вечером опять зашла. Говорю, я же вижу, что расстроился, не надо на слова обижаться. А он – да я не на слова, и не обижаюсь, нет. Я, говорит, стихи писал, чтоб не забыть. И печатать хотел, чтоб не забыли. Чтоб помнили, что война – она всегда война. Что это не патриотизм, не геройство, не отвага, не романтика какая-то, а кровь, грязь, вонь, смерть. Бессмыслица. Ад, одним словом. Я, говорит, вижу, что забыли уже, что о всякой ерунде говорят, думают. Всерьез. А об этом забыли. Понимаете, он и нам так всегда говорил. Ведь он в стихах именно об этом писал. Без красоты всякой. Писал, чтоб было понятно. А этот ваш Полиграф, о чем он рассуждает? О форме? О слове? Об этой… актуальности! Упрекает, что бывает военная литература и получше, более высокого качества… Да ведь это не военная литература. Это правда. Не о войне, а о жизни, понимаете?…

Женщина опять заговорила громко и быстро. Она, действительно, хотела, чтоб я понял! Но снова затихла, помолчала, вздохнула.

– Мы подумали, что если решили печатать, значит, в журнале поняли, всё правильно поняли. Отец и надеяться боялся. А тут – поняли, напечатали! Он даже письмо от главного редактора получил. Личное. О том, что поняли. И тут эта статья… Она его убила… Простите. Мы, конечно, никого не виним. И спасибо вам. Просто отец думал…

Она снова замолчала. На этот раз пауза была долгой. Женщина отпила глоток из чашки, снова погладила салфетку, вздохнула на это раз особенно шумно, а потом подняла голову, даже немного улыбнулась:

– Знаете… Михаил?

Я не сразу понял, что она ко мне обращается, имя уточняет. Я ведь не мог представиться псевдонимом, поэтому назвал настоящее имя – пригодилось. Я кивнул головой.

– Еще раз простите. Вы совсем не пили чай, попробуйте, отец очень любил. Давайте лучше дальше вопросы.

И она снова тускло улыбнулась. Я отпил чай, вкуса не запомнил и не почувствовал, пробурчал что-то про «не хочу Вас больше обременять», скомкано попрощался и сбежал, опрометью сбежал. Выскочил на улицу, чтоб воздуха глотнуть, чтоб тошнота прошла. А куда дальше? Как дальше и зачем?…