Непримиримый критик

 

 

 

Меня зовут Полиграф Яр. Это псевдоним, конечно. Я предпочитаю говорить о себе именно под этим именем, потому что с того самого дня, как я впервые попробовал написать что-то осознанно (случилось это, когда я учился на втором курсе филфака), я называл себя именно так. Я решил, что лучшего имени для себя мне просто не найти. Почему? «Поли» – латинская приставка со значением «много», а «граф» – греческая основа от «графо», «пишу». Вот так оригинально я трактовал это имя. «Много пишущий». Идеальное имя для человека, который хочет посвятить себя письму. Конечно, на втором курсе филфака я еще не был уверен, что хочу именно этого, но решил, что псевдоним всё же надо иметь. А что касается «Яр», так это просто дань моей настоящей фамилии.

Тогда я подписывал именем Полиграф Яр свои заметки, что-то вроде распространенного дневника. Писал я их, разумеется, в стол, скорее ради тренировки. А псевдоним использовал из неких романтических соображений, мне самому тогда до конца не ясных. Однако вскоре мои товарищи по учебе стали называть меня «критиком». Это прозвище прочно закрепилось за мной: «Критик, привет!», «Критик, пока!», «Что там про Критика слышно» и тому подобное. Я был не против. Да что уж там, мне это безмерно льстило. Ведь сам я был искренне согласен с такой характеристикой.

Дело в том, что еще подростком я не обладал ни хорошей физической формой, ни силой, ни привлекательной внешностью. Я много читал, спортом занимался очень посредственно и не пользовался популярностью у девчонок. Но ведь надо было как-то зарабатывать авторитет. Испытывать унижения и избиения от более задиристых одноклассников не входило в мои планы. Вот и выбрал я своим оружием острый язык. Произошло это, конечно, неосознанно. Просто я много читал, и, случалось, вводил сверстников в замешательство каким-нибудь читанным накануне словом или высказыванием. Эффект мне нравился, и я читал с еще большим вниманием. Тем более, что класс, в котором я учился, был с гуманитарным уклоном, рассуждать о прочитанном, независимо мыслить и нетривиально оценивать
было не просто приятно, но и полезно – на моей учебе это сказывалось как нельзя лучше. Постепенно я начал смело оценивать не только книги, но и окружающий мир – события, факты и, конечно, людей. Словарный запас уже тогда позволял мне достаточно полно выражать мысль. Поэтому если уж я собирался устроить кому-то вербальную казнь, то пощады моей жертве ждать не приходилось. За это одни меня любили, другие терпеть не могли, но в любом случае, репутацию я заработал железную.

Филфак способствовал, так сказать, закреплению навыка. И дело было не только в том, что я снова много читал и изучал теорию языка и литературы. Нельзя забывать, что репутация юноши, получающего образование на филологическом факультете, изначально под угрозой. Мужественные и серьезные мехматовцы (такая уж у них была репутация) звали нас (немногочисленных представителей сильного пола на филфаке) педиками или, в лучшем случае, донжуанами и подкаблучниками. Вот и приходилось
как-то отстаивать свою мужественность. Я не лез за словом в карман. Кроме того, мои пассажи становились все более изощренными. Поэтому прозвище «Критик» я принял как должное.

В сущности, именно оно способствовало моему решению: пора, и правда, становиться критиком. Я не стал откладывать и отнес в университетскую газету свой очерк об очередной кинопремьере. Очерк, надо сказать, довольно смелый для подобного издания: рассуждения о сексе в киноискусстве, о грани между эротикой и порно, а в конце – мой блестящий псевдоним, Полиграф Яр. Очерк не только был принят и напечатан, но и произвел должное впечатление на публику, что мне несказанно польстило. И хотя я никому не открывал своего авторства, очень скоро по корпусу прошел слух, что Полиграф Яр – именно я. С тех пор в каждом номере газеты красовался мой очередной словоохотливый отзыв на новый фильм, книгу или событие из жизни университета.

Моя «университетская слава» (так я это называл, будучи уверенным, что имею право на определенное высокомерие) способствовала и тому, что я получил свою первую работу. Точнее, я получил ее не сам. Моя тогдашняя подружка показала очередной номер с моим очерком своему отцу, редактору небольшой местной газеты «Обозрение». Ей чрезвычайно льстили наши близкие отношения. Так вот ее отец и предложил мне должность внештатного журналиста. Я согласился без колебаний: для студента третьего курса – почти предел мечтаний. Два раза в неделю я обозревал события локальной важности. Чаще всего, связанные с политической жизнью города; хотя иногда попадалась и более близкая мне культурная тематика. «О, сегодня культурка, неплохо» – с такими словами я приступал к очередному заданию. Без особого вдохновения, но честно выполнял свою работу.

В общем, к моменту окончания университета, я писал для нескольких изданий, среди которых был и очень приличный журнал, претендовавший на роль этакого проводника в мир актуальной культуры. Он назывался «City», и на тот момент это была единственная работа, которая мне действительно нравилась. Я зарабатывал ровно столько, чтоб хватало на жизнь, посещал всевозможные мероприятия и тусовки, имел огромное количество знакомых, приятелей и подружек, читал чуть меньше, чем хотел бы – в общем, жил разнообразно и насыщенно. Вот только я всегда был уверен, что мой блестящий псевдоним ждет не менее блестящее будущее. А потому, когда через несколько лет подвернулся случай, я с легкостью оставил все это разнообразие и переехал в Москву. Ради разнообразия еще большего. И ради этого самого блестящего будущего.

Надо признаться, наступило оно не сразу. Довольно долго я мыкался в поисках приличной работы, перебиваясь какими-то разовыми и сомнительными заработками. Некоторые из них я даже не подписывал своим псевдонимом – не хотел марать его репутацию. У меня появился второй, запасной псевдоним для подобных случаев – Иван Иванов. Да, именно так – обыденно и безлико. Имя соответствовало тому, что было им подписано. Я освоил жанр заказных статей, которыми еще недавно гнушался, несмотря на их хорошую стоимость. Большой город оставлял меньше места для принципов, заставлял бороться и выживать. Тем более, претендентов на мое блестящее будущее оказалось немало. Я даже не берусь описывать это время подробно – это лишено смысла, как, пожалуй, и само это время.

Думаю, поворотом в моей жизни стал день 15 июня 2005 года, когда я был зачислен в штат журнала «XXI век». Полагаю, нет необходимости объяснять, что это за журнал, раз Вы сейчас его читаете. Скажу только, что я давно был наслышан о нем. Появившись еще в 1999 году, он пережил второе рождение в 2001, обретя неожиданного покровителя высоких чинов и высоких стремлений. С тех самых пор о журнале «XXI век» стали говорить как о «самом актуальном литературном издании десятилетия» и как «о лучшем представителе нового поколения художественных журналов в России». Появиться на страницах «XXI века» значило получить признание. Именно отсюда открылись двери в большую литературу для многих ныне «популярных» авторов. А для меня – журналиста с комплексом провинциала, амбициями столичного жителя и теперь уже неоднозначной репутацией – работать в этом журнале было настоящим счастьем и огромной ответственностью.

Вот уж где я выкладывался по полной! Ведь, кроме прочего, мне было чертовски интересно. Сначала мне доверили лишь рубрику обзоров: почитайте вот это, обратите внимание на это, а в следующем номере Вас ждет вот что. Но я работал с полной отдачей. Не боюсь себя перехвалить, потому что это правда. Я старался сделать каждый, даже самый незначительный абзац доверенного мне текста настоящим шедевром. В буквальном смысле chef-d’œuvre – главной работой, делом всей моей жизни. Возможно, это не было столь оправданно, но я чувствовал невероятный подъем. Я забросил все параллельные подработки, ведь платят в «XXI веке» хорошо, и с головой ушел в «серьезный труд». Тогда я напоминал себе кузнеца, который трудится над каждым завитком новой решетки для забора. Казалось бы, забор! Здесь можно не эстетствовать. Но стоит вспомнить решетки Летнего Сада или изгородь Русского Музея, и каждая затраченная минута становится оправданной. Да, именно так я говорил себе, и был вдохновлен.

И вот он миг восторга и торжества – через несколько месяцев мне предложили возглавить рубрику критических обзоров и в каждом новом номере представлять серьезную рецензию на одну из работ авторов журнала. «Критик» становился настоящим критиком. Эта работа была мне по плечу и, я был уверен, по заслугам. И для моего псевдонима, наконец, нашлось подходящее место.

Но восторги я решил приберечь до поры до времени. Теперь передо мной стояла важная задача. Критик – это публичная персона. Это даже поважнее автора. И посложнее, конечно. Критик говорит и для пишущих, и для читающих, и для готовых начать писать или читать – в общем, для всех. Критик не оправдается свободой авторского вымысла или пресловутой писательской эксцентричностью. Он не имеет права на обычное читательское «понравилось – не понравилось». Он – интерпретатор, а это исключительная роль. Я должен избрать свой неповторимый путь. Я должен быть узнаваемым. И если уж быть до конца честным – я должен быть лучшим. Вот как я формулировал свою задачу.

К тому времени я уже давно знал: что продается, то и лучшее. А продается только шоу. По-крайней мере, в сфере моей занятости. Вы возразите, что хорошая литература – не шоу? Ну что ж, хочется в это верить. Но на деле опыт говорил об обратном. Завоевать читателя я мог только одним способом: дать ему зрелище – вербальное, конечно. Вот тут-то я и вспомнил о своих школьных «вербальных казнях». Тем более, подчеркну – мне нужно было читательское внимание, а не любовь. Так я решил, что мое амплуа – это непримиримый критик, который говорит или только категоричное «нет», или только абсолютное «да». Без всех этих пресных нейтралитетов вроде «по сути это неплохой текст, вот только…» или «здесь есть и хорошее, и плохое…» Сказать такое могут все и обо всех, а я скажу то, что никто другой не скажет. Не подумайте, я не собирался хамить или что-то в этом духе. Я собирался писать холодно, строго и однозначно. Я планировать использовать все свои теоретические и практические знания и по возможности опираться только на факты. Учебники по грамматике русского языка, история и теория литературы, философские тексты, современные культурологические работы – в уме я перебирал всё, что мне может понадобиться для моих будущих опусов. К счастью, библиотека была недалеко от дома.

Я был, наверное, одержим своей идеей. Порою в своих размышлениях я приходил к выводу, что я должен возродить русскую критическую мысль, ныне канувшую в небытие. Я должен сделать рецензию самостоятельным жанром – интеллектуально сложным, а потому доступным только избранным, но исключительно притягательным своей искусностью.

Не скрою, я боялся. Во-первых, боялся ошибиться. Вдруг мой расчет окажется неверным? Во-вторых, боялся быть непримиримым критиком для столь широкой аудитории. Одно дело – школьные перебранки, а другое – публичный суд. И, наконец, боялся не оправдать собственных ожиданий, не справиться с поставленной мною самим задачей. Вот такой спектр эмоции сопровождал начало моей самой серьезной на тот момент работы. Но страх я, конечно же, усмирил. Ведь я – прирожденный Критик, сказал я себе. А слово, как известно, не воробей – так что обратного пути нет. И в этом последнем выводе было для меня какое-то спасение.

И я начал писать. Что из этого выходило, судите сами – любой номер за 2006 год. Скажу только, что редакция была довольна, потому что аудитория была заинтересована. А я был горд.

Случались, конечно, у меня и кризисы. Тогда вдруг охватывала паника, и я задавался лишь одним вопросом – имею ли я право публично уличать в отсутствии таланта, вкуса, чувства языка или широты мышления людей, которые не побоялись говорить о важном для них, говорить открыто, от своего  имени? Да, говорили они по-разному, кто-то хуже, кто-то лучше. Но ведь они уже прошли один круг ада – суд редакторской коллегии, так имею ли я право подвергать их новым мучениям? Тем более, что сам я никогда не был на их месте. В ответ на ум приходили слова о пользе критики, о том, что, хотя она и резка, но объективна. А в самые сложные для себя моменты я успокаивался тем, что меня оберегает мой псевдоним. Ведь читатели не знают, что Полиграф Яр – это я. В крайнем случае, придумаю новое имя или вернусь к настоящему… Что за крайний случай такой, я не очень представлял, но, как вижу
сейчас, боялся. Все равно боялся. Писать это мне трудно. Трудно открыто говорить о своей слабости, но теперь можно только так.

Итак, в целом я процветал. 2006 год был, по истине, пиком моего профессионального
роста. И на этом пике я взялся за очередную рецензию.

Я прочел сборник стихотворений, принятый к публикации в ближайшем номере. «Война», Константин Голиков. Ветеран Великой Отечественной Войны. Первая моя мысль была о том, сколько же лет этому человеку? 84. Родился он в 1922 году – эта дата значилась в краткой биографической сводке. А дальше – знакомое по сотням подобных биографий: учился, ушел на фронт в 19 лет, прошел всю войну, был ранен уже в апреле 1945. Потом женился, работал, дети, внуки и даже правнуки. Сборник стихотворений «Война» писал 10 лет и закончил в 1987 году. И всё: и никакой творческой деятельности, и никаких причин обнародовать стихи именно сейчас, ничего.

Сказать, что я был удивлен – не сказать ничего. Мотивы появления этого сборника в «XXI веке» казались мне абсолютно непредставимыми. Во-первых, этот человек, жил себе да жил, рифмовал потихоньку военный опыт в стол. Написал, закрыл тетрадь, смахнул слезу. Наверное, прочел детям, те отнеслись с пониманием, а потом рассказали своим детям, что дедушка стихи о войне писал. И вдруг, спустя много лет, он вдруг решает, что его тетрадь должны прочесть миллионы. И обращается для этого не в какой-нибудь местный журнальчик или газету, а в одно из самых серьезных литературных изданий. Во-вторых, наша редакция. Сколько писателей, не лишенных таланта, получали от них вежливые, но безапелляционные отказы? А тут вдруг решают печатать целый сборник довольно посредственных (ведь это, и правда, так!), хоть и про войну, стихотворений! Да, вечная тема, но и о ней можно сказать по-разному. И более актуально, и более проникновенно. И ладно бы приурочили к какой-нибудь дате, ко Дню Победы, например, а то ведь так – ни с того, ни с сего. И наконец, я всегда полагал, что журнал «XXI век» называется именно «XXI век» потому, что он дает путевку в жизнь, в настоящее и в будущее. С него начинаются писательские сегодня и завтра для многих подающих надежды людей. А в какое сегодня и в какое завтра дается путевка Константину Голикову? Нет, я говорю не о возрасте – писать, как и учиться, и любить, никогда не поздно. Очевидно другое: этот автор просто не воспользуется своей путевкой. Так не будет ли правильнее отдать ее тому, кто в ней, действительно, нуждается?…

Вот примерно всё это я и написал в своей рецензии. В соответствии с уже сложившимся стилем моих работ, сделал углы более острыми, добавил показательный экскурс в историю военной литературы, несколько ярких метафор… Да что пересказывать? Ноябрьский номер за 2006 год. И пусть Вас не смущает то, что в моей опубликованной статье были уколы в адрес редакции. В конце концов, наши цели совпадали – делать шоу, чтоб журнал продавался.

Не стану утверждать, что эта рецензия или этот сборник стихов были для меня какими-то особенными. Нет, очередное рабочее задание – выполнил и забыл. И когда вышел номер за ноябрь, а я уже преспокойно работал дальше. Однажды  случайно услышал из разговора в редакции о смерти одного из наших авторов, переспросил, о ком именно идет речь – не от большого участия, а скорее из вежливости; хотя к смерти я всегда относился с каким-то почтением, да и не совсем чужой человек – автор журнала, где работаю и я, почти коллега. В ответ я услышал имя, которое еще не успел забыть, потому что совсем недавно писал рецензию на его работу. Константин Голиков.

Казалось бы, ничего удивительного. Такую долгую жизнь прожил человек, 84 года – не каждому дано. Но я сразу же встревожился. Еще в детстве появлялось у меня такое неприятное ощущение – начинало ныть внизу живота всякий раз, когда я был причастен к чему-то, действительно, нехорошему. Как только я осознавал, что натворил что-то серьезное и, что страшнее, необратимое, появлялось это до тошноты неприятное чувство. В нем смешивались и ожидание наказания, и ужас перед содеянным, и чувство вины, и сожаление. Став старше, я перестал мучиться этим ощущением – мало, что казалось таким уж серьезным, а тем более необратимым. И вот теперь вдруг, услышав о смерти этого человека, я снова почувствовал, как скорбно заныл живот. Это произошло помимо моей воли, моего понимания и ожидания. И встревожило меня именно это чувство, а не сама новость. Казалось, мой организм отреагировал отдельно от меня, независимо от реакции мозга. И это было странно, дико.

Мои собеседники продолжали говорить о Голикове, что, мол, успел свой след оставить, ведь только месяц назад вышел номер с его стихами. Кстати, с номером «XXI века» в руках и умер. А какой номер? Наверное, тот же, октябрьский. Может, от радости сердце и не выдержало, рассуждали коллеги, слишком распереживался старик, слишком многое вспомнил. А может, просто время пришло, он чувствовал это, потому и решил стихи опубликовать… Так продолжали говорить, удовлетворяя мой скорее формальный интерес. А я тем временем понемногу стал понимать, почему мой организм так резко отреагировал на эту новость. «Слишком распереживался старик…» Новый номер с моей рецензией вышел совсем недавно. Я быстро напряг память – да всего три дня назад! А что если он держал в руках не свои стихи, а мою рецензию? И от этой мысли у меня похолодел затылок.

Я быстро взял себя в руки. Даже если так, то что же. Мог ли я рассчитывать на такое слабое здоровье Голикова? Да и не было в моей статье чего-то такого, из ряда вон. Ну да, критиковал, но в рамках приличия, обоснованно, по делу. Никакой ведь личной неприязни, только работа с текстом. Да и кто, вообще, мне сказал, что моя рецензия имеет отношение к делу? Я слишком многое о себе возомнил – таков был мой вывод. Я всего лишь журналист, критик; а чтоб влиять на чью-то жизнь или смерть, ха! Вот это самолюбие!..

Но тревога засела где-то в мозгу, на задворках и весь день напоминала о себе головной болью, ужасным настроением, неспособностью работать и думать. На следующее утро в редакции я специально крутился около людей, особенно, около тех, кто, как я знал, любил доносить до народа всякую потрясающую своей новизной информацию. Сплетни, проще выражаясь. И вот теперь я вслушивался в разговоры – тайком от всех, и даже себе не признаваясь, с опаской. Как будто я, действительно, мог услышать что-то опасное для себя. День прошел напряженно и почти не принес результата. Я не мог себе позволить такое безрассудство – уже два дня я не мог работать, а ведь кроме критики у меня было полно редакционных забот. Всё, пора завязывать с этой паранойей, говорил я себе, выкуривая последнюю «рабочую» сигарету. Сейчас домой, отсыпаться, а всякую чепуху – вон из головы! В это время в курилку вошли две женщины и, еще не успев чиркнуть зажигалкой, одна заговорила:

– А ты про Голикова этого слышала?

– Что умер-то? Ну да, – собеседница не проявила особенного интереса. Зато его проявил я. Сигарета тлела в руке, а я напряженно вслушивался в разговор.

– Да говорят, не умер он, а руки на себя наложил.

– Как это? Вроде же сердце было…

– Вчера вечером звонили соболезнования выражать, у него дочь ведь и внуки. А дочь такая расстроенная, еще не успокоилась, видно. Вот, говорит, папа как решил своей жизнью распорядиться. А мы-то не в курсе. Говорим, ну что Вы, такое не предвидишь. А она отвечает, что он давно с сердцем маялся, на лекарствах все время. Но пока их принимал регулярно, проблем не было. А тут вдруг целых три приема пропустил! Сидел, говорит, и ждал, пока сердце справляться перестанет. Они потом все таблетки в ящике стола нашли, он их спрятал сам.

– Дааа, – протянула собеседница. Новость, однако, не произвела на нее ожидаемого эффекта. Разговор прервался на несколько секунд – затянулись, выдохнули дым – и продолжился уже на другую тему.

Я остолбенел (какое точное слово!). Я стал бетонным столбом. Ноги потяжелели до невозможности. Казалось, под ними проваливается пол. Руки обвисли, бычок дотлел до фильтра, я не мог пошевелиться.

…Убил себя? Человек, проживший долгую жизнь, прошедший войну, писавший стихи, убил себя. Сел в кресло с журналом в руках и стал ждать смерти. Вот так, просто. Теперь никакие увещевания разума не могли справиться с моей паникой. Он убил себя.

Не знаю, сколько я простоял в курилке. Когда я все-таки пришел в себя, двух собеседниц уже не было. А я был твердо уверен в том, что теперь нужно сделать. У меня оставался единственный шанс – только одна возможность спастись: если Голиков еще не читал мою рецензию, если в руках у него был прошлый номер, с его же стихами, то может быть, я… может, я не виноват? Нужно встретиться с его дочерью, нужно поговорить – как можно скорее! План не пришлось даже придумывать, он был прост и очевиден: информация об авторах, номер телефона, «здравствуйте, я сотрудник журнала, примите соболезнования, мы могли бы встретиться, статья о Вашем отце, до завтра».