HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Леонид Стариковский

Вера, Надежда, Любовь

Обсудить

Сборник рассказов

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 12.03.2008
Оглавление

1. Вера, Надежда, Любовь
2. Кодекс Вронских
3. Пронзительный октябрь

Кодекс Вронских


 

 

 

Слабая надежда, что жена уже отошла ко сну и его тихое, без единого стука и позвякивания ключами, возвращение под сень опостылевшей старой квартиры останется незамеченным, не оправдалась. Жена поджидала у самой двери, и когда он, крадучись и даже заранее сняв промокшие в московской слякоти непромокаемые горные ботинки, протиснулся в чуть приоткрытую дверь, способную своим старческим надрывным скрипом разбудить даже мертвых (сколько масла перевел он на эти старинные, еще дореволюционные петли, которые сменить можно было только вместе со всем дверным косяком!), то в темноте и наткнулся на нее – подбоченившуюся и готовую к очередной схватке, багровую от переполнявшего ее праведного гнева и непомерно высокого артериального давления.

Дмитрий Сергеевич в момент был ослеплен ярким светом голой «двухсотки», свисавшей с высокого обшарпанного потолка на длинном перевитом проводе, как это было, наверное, еще при последнем Романове – Николае II, от неожиданности, ей-богу, только от неожиданности, вздрогнул всем телом и враз покрылся липким потом страха, как будто под ногой осела и тронулась снеговая доска или проявилась еще скрытая под настом ледниковая трещина. В той ситуации он обычно замирал и терпеливо ждал, когда событие либо произойдет (и склон сорвется лавиной и понесет его, перемалывая ребра, либо трещина проглотит его и тогда важно зацепиться как можно быстрее хоть за что-нибудь, хоть зубами за воздух, как говаривал его первый инструктор много-много лет назад), либо все успокоится и отложится до другого раза, тогда можно было сделать шаг назад и осторожно обойти опасный участок. Здесь же, в длинном, залитом ослепительным светом коридоре, все эти ухищрения, весь его громадный альпинистский опыт были бесполезны: жена, пока не выскажет все наболевшее, не успокоится, хорошо еще, если не врежет чем-нибудь в сердцах, как это частенько случалось в последнее время. Да и то сказать, сколько же можно терпеть его безответное упрямство, сколько ни говори ему, сколь ни устраивай скандалов, все нипочем, как мертвому припарки!

Дом на Тверской был еще старинной постройки, тех славных, напрочь забытых времен, когда даже коридоры делали широкими, наверное, чтобы громоздкую мебель можно было легко протащить. Хоть Светлана и была давно располневшей без меры московской бабой размером почти в трехстворчатый шкаф, да еще и руки уперла в бока, только перекрыть широченный коридор полностью все равно не смогла. Вот Дмитрий Сергеевич, как только пришел в себя, умудрился все-таки прошмыгнуть вдоль стеночки мимо разъяренной фурии и бегом, бегом в ванную комнату, где и дверь толста, и запор надежен – тоже еще с тех достославных дореволюционных времен сохранились. Выкрики жены теперь доносились глуше, но вода, которую Дмитрий щедро пустил в старую щербатую ванну, хоть и гремела водопадным ревом, все-таки полностью заглушить вопли жены не могла.

– …когда ты в последний раз… сколько можно ждать и терпеть… мне уже задницу прикрыть нечем… соседи смеются… будь проклят тот день…

А, между прочим, тот день был таким замечательным! Правда, очень морозным, такого мороза в его жизни больше никогда не было – минус пятьдесят два! Может быть, в этом и вся причина была? Если бы только Дмитрий мог знать, как страшно поменяется его жизнь, как пойдет она с того самого дня круто под уклон и будет пережевана этой ненасытной теткой с жуткой фамилией Мясоедова! Как он тогда мог не обратить внимания на все эти мелочи, на эти кричащие знаки, предупреждающие о грозящей ему катастрофе?!

 

Дмитрий Сергеевич Вронский родился в одной из самых северных европейских столиц – славном городе Осло, о чем и имел соответствующую запись в метрике, а потом и в паспорте, неоднократно доставлявшую ему мелкие и не очень мелкие неприятности. На сегодняшний день уже, пожалуй, абсолютно все уверовали в точность и проницательность гороскопов, астрологических прогнозов на неделю, год и даже целую жизнь, для которых астрологи дотошно вызнают время и место рождения субъекта, определяющие его положение под звездным небом в момент появления на нашей грешной и прекрасной земле. Так вот, у русских родителей – людей давно уже не молодых, имевших свою непростую историю и работавших в начале пятидесятых годов в посольстве Советского Союза в Норвегии, в установленный срок – ровно на Рождество – родился мальчик. Ребенок этот воспринят был ими как чудо, как великая благодать, подарившая им на склоне тяжело и опасно прожитых лет наследника – мальчика, замечательного сына, о каком они уже давно перестали даже мечтать. Первые пять лет мальчик прожил в тихом городе Осло, и этот северный город – столица чужой, но прекрасной страны, раскинувшийся на берегу стокилометрового скального фиорда на побережье Северного моря, и определил его характер на всю жизнь. Позже столь точно найденная писателем формулировка, растиражированная по всей стране полюбившимся фильмом о разведчике, стала расхожей, но именно она – «характер нордический» – больше всего подходила нашему герою.

Родители его, несмотря на возраст, были совсем в небольших чинах по дипломатическому корпусу, числились они за атташе по культуре, но в тот момент больше всего их интересовала информация о заводе по производству тяжелой воды, построенном немцами во время войны в одном из засекреченных фиордов Норвегии. Отец, всю войну проведший в Европе на конспиративной работе, прекрасно разбирался в физике, мать много лет совершенствовалась в машинописи, криптографии и скорозаписи, поэтому и их единственный сын унаследовал от них, в придачу к своему сверхвыдержанному и спокойному нордическому характеру, стойкости перенесения холода и довольствования весьма скромными бытовыми условиями, страстное увлечение математикой, физикой и покорением горных вершин, чьи гордые заснеженные лаконичные силуэты запали в его память с раннего детства.

Интересующий родителей завод в конце войны был взорван английскими диверсантами, норвежцы, имевшие к нему хоть какое-то отношение, были осторожны и напуганы, поэтому первые же попытки разузнать что-либо подробнее были моментально раскрыты и пресечены. Чтобы не дать скандалу разгореться, родителей, а с ними и малолетнего сыночка, в тот же вечер отправили самолетом на родную землю. Строгое ведомство не прощало ошибок в работе, даже самых незначительных – родители были уволены вчистую, даже без выходного пособия. Благо к тому времени у них в Москве уже была эта старая квартира на Тверской, то есть, конечно же, на улице Горького – самого пролетарского из всех пролетариев писателя.

Отец вскоре устроился на завод и за двадцать лет прошел там путь от мастера до начальника цеха слаботочной арматуры, производящего бытовые розетки и выключатели. Среди товарищей он всегда пользовался заслуженным уважением, и на пенсию его провожали на торжественном собрании с вручением памятного подарка – большой бордовой вазы чешского стекла, привезенной из города-побратима Кладно. Мать, виртуозно владевшая пишущей машинкой и безупречным врожденным чувством правильного русского языка, многие годы зарабатывала на жизнь, печатая диссертации новоявленных ученых, приходивших к ней только по рекомендациям, и рукописи сначала начинающих, а потом и выдающихся писателей современности, дотошно пытавшихся получить от нее первую рецензию.

Всю силу невостребованного страной творчества, жар своих сердец и нерастраченную родительскую любовь отдали они своему ненаглядному ребенку – сыну Димке, Тимочке, который благодарно впитал в себя лучшие качества двух благородных российских родов, Вронских и Татищевых, среди которых были и военные, и писатели, и моряки, и геологи – кого только не было за несколько столетий их истории. В честь одного – геолога – в Якутии был даже назван пик. Не было только предателей и подонков, воров и мошенников. В какие бы условия ни попадали предки родителей Дмитрия Сергеевича, главное для них всегда было – честь и порядочность. Вот и сына своего они воспитали таким же.

Парень рос длинным и нескладным увальнем, скромным, даже застенчивым, особенно, когда дело касалось отношений с прекрасным полом. Черты северного человека с возрастом проявлялись в нем все сильнее: он был немногословен, скуп на эмоции, никогда не мерз и почти всю зиму мог ходить без рукавиц и шапки; у него даже походка была какая-то особенная – шаркающая и косолапая, будто он шел по глубокому свежему снегу, даже если под ногами был паркет или мраморные полы. Мальчишка легко учился, выигрывал математические и физические олимпиады и как бы естественным образом, без раздумий и обсуждений, поступил в знаменитый Московский физико-технический институт, где выбрал одну из самых перспективных в будущем специальностей, предполагавшую укрощение термоядерного синтеза.

Красный диплом, казалось, тоже был получен без особых усилий; как сын бывших дипработников Дима к тому же в совершенстве освоил несколько языков и прежде всего, конечно, английский – международный язык ученых. Вронскому пророчили блестящую научную карьеру, о нем с гордостью говорили на кафедре и сетовали, что шансов оставить его в аспирантуре при родной кафедре мало, наверняка, будут более лестные и значимые предложения. Перед самым распределением Дмитрия Вронского пригласили в совершенно неожиданный кабинет – к проректору по режиму, где его ожидал молодой человек – светловолосый, голубоглазый, улыбающийся во все тридцать два зуба красавец, словно сошедший с плаката очередного комсомольского съезда. Излучая неподдельную доброжелательность, радуясь встрече с Вронским, будто он был, по крайней мере, космонавтом или лауреатом Ленинской премии, красавец долго и дотошно расспрашивал Дмитрия о каких-то ничего не значащих подробностях биографии его и родителей, потом путано принялся что-то объяснять, употребляя без меры слова «долг», «комсомольская совесть», «партия», «Родина» и тому подобные, так что Дмитрий, теряя терпение и желая помочь этому приветливому человеку, решился ему подсказать:

– Вы, наверное, хотите предложить мне идти на комсомольскую работу? Так я вам сразу отвечу – нет! Я – физик, правда, еще начинающий, но я всю жизнь мечтал о такой профессии. Вы уж извините меня.

Смутившийся вербовщик, а в том, что он пришел именно вербовать, у Дмитрия не было никаких сомнений, так и не внеся ясности, предложил встретиться еще раз в другом месте. Расставаясь, молодой человек строго предупредил, что об этом разговоре не должен знать никто, даже родители, и только теперь Дмитрия пронзила догадка о том, чье ведомство представлял этот непонятный «вербовщик».

Следующее свидание состоялось на конспиративной квартире, где с Дмитрием говорил уже совсем другой человек – вальяжный седовласый мужчина сановного вида, генерал или министр, подумал Дмитрий, не зная, что ошибся не намного. Теперь уже разговор шел без обиняков: как отлично подготовленному специалисту в области термоядерного синтеза, Вронскому предлагалась служба в специальном подразделение КГБ, погоны лейтенанта и место младшего (пока!) научного сотрудника в Объединенном ядерном институте в Дубне, где он должен был, кроме научной деятельности, осуществлять негласные функции надзора за своими коллегами. Наивный Вронский пытался тут же отказаться, даже отшутиться, что к шпионской деятельности не имеет ни малейших способностей, но Иван Иванович или Николай Николаевич – Дмитрий с первого раза не запомнил как представился этот генерал или полковник – вдруг включил в свой до сих пор мягко рокочущий басок такой металл, что Дмитрий понял: попал, и выхода нет, вернее, выход остается только один! Во все времена все его предки по мужской линии были верны своему кодексу чести – кодексу Вронских, который передавался потомкам, несмотря на перемену мира и строя, наверное, уже каким-то особым геном. За многие века от пышного когда-то девиза, красовавшегося на гербовом щите над входом в родовое поместье, самой жизнью, как рукой искусного скульптора от глыбы мрамора, было отсечено все лишнее и второстепенное, осталось всего два кратких слова: совесть и честь. Вот и сейчас голос крови дал себя знать моментально, и Дмитрий, не желая тянуть время, необходимое якобы для размышлений, что могло бы несколько смягчить ситуацию, а наоборот – слишком резко встав, давая тем самым понять, что этот неприятный ему разговор закончен, отказался наотрез и пошел к выходу. Выскочивший непонятно откуда уже знакомый ему «комсомолец-доброволец» попытался остановить его, но Иван Иванович (или как там его?!) одернул помощника самым грубым образом, прикрикнув: «Пусть этот пацан убирается на все четыре стороны, он еще сам приползет к нам, только будет поздно. Отказать ему в допуске в нашей компетенции, пусть для начала дворником метлой помашет…»

Вместе с красным дипломом Вронский получил и вольную: иди на все четыре стороны, устраивайся сам, как душе заблагорассудится. Несколько наивных попыток ни к чему не привели, пришлось идти туда, куда брали. Дмитрий поступил на работу в Институт метрологии: инженером в отдел приборов неразрушающего контроля. Сотрудники, узнавая, что новичок имеет диплом МФТИ, да еще и с отличием, недоверчиво начинали на него коситься и на всякий случай обходили стороной. Работа была, мягко говоря, неинтересной, вернее, ее просто не было.

Попав теперь на «непыльную» работенку, не требовавшую от него ни малейших усилий – ни умственных, ни, тем более, физических, чтобы не сойти с ума от безделья и бесперспективности, Дмитрий всецело отдался увлечению альпинизмом. Впервые в альплагерь он попал еще сразу после сдачи вступительных экзаменов в институт. Горы всегда привлекали его: в их царстве вечных снегов, коварных ледников и гордых пиков, испытывающих его на прочность, с его кодексом чести и «нордическим характером» Дмитрий чувствовал себя превосходно, но в дальнейшем напряженная учеба в институте, не дававшая поднять головы, надолго отлучила его от этого благородного и даже в чем-то аристократического вида спорта. Теперь же все свободное время, праздничные дни, очередные отпуска и отпуска за свой счет, какие-то отгулы за прогулы и даже дни по сфабрикованному больничному листу он отдавал любимому занятию, вкладывая в него весь неистраченный запал своей души. И добился в альпинизме видимых успехов: его включили в союзную сборную «Буревестника», в составе которой он участвовал в первенстве СССР по альпинизму в классе высотно-технических восхождений.

Однако, проболтавшись в метрологии три невыносимо долгих года, получая за это «творческое безделье» жалкие сто пять рублей, Дмитрий, вдруг вспомнив заветное бабушкино изречение: не страшно упасть в грязь, главное – не залеживаться, решительно взялся поменять судьбу. Он пришел в райком комсомола, где не был с того торжественного момента, как его принимали в славные ряды «молодой гвардии», и, прождав томительные полтора часа в приемной, чтобы попасть к такому же красивому, внешне доброжелательному и убедительно говорящему кадру, какой агитировал его идти служить в органы госбезопасности, прямо с порога попросил послать его на комсомольскую ударную стройку. На БАМ, наверное, добавил он несколько неуверенно, потому что о других ударных стройках не слышал, а эта известна была уже очень давно, вполне возможно, что к этому моменту могла и закончиться. Первый секретарь, благодушно улыбаясь, вышел из-за стола, протянул крепкую комсомольскую ладонь и предложил сесть в кресло напротив.

– Ну почему сразу БАМ? Есть и другие, не менее важные стройки, мы сейчас как раз срочно комплектуем отряд «Московский комсомолец», который отправляется через несколько дней прямо с Двадцать шестого съезда КПСС в Тюменскую область, на помощь нефтяникам. Вы не против помочь нефтяникам? – и увидев некоторое смятение и растерянность на лице Вронского, поддержал его: – Не против, больше того, я вижу, что вы – за. А комсомольский билет у вас с собой?

Секретарь решительно встал и, листая на ходу краснокожую книжицу комсомольца Вронского, у которого, оказывается, через год заканчивался комсомольский возраст, вернулся к своему огромному столу, нажал кнопку селектора и скомандовал куда-то по инстанции, чтобы еще одного добровольца срочно оформили в отряд.

– Сколько еще не хватает нам до плана? – строго спросил он в тяжелую эбонитовую трубку аппарата, которому было лет пятьдесят. До плана, видимо, не хватало еще прилично, потому что секретарь крякнул, снова посмотрел на Дмитрия и спросил с надеждой:

– А у вас нет товарищей, которые хотели бы составить вам компанию? Вместе все-таки веселее. – И, видя, что Вронскому нечего ответить, махнул рукой – мол, идите, собирайте чемодан и не опаздывайте на сборный пункт.

Когда Дима, до сих пор морочивший голову родителям о своем сверхсекретном «ящике», в который его якобы распределили работать, рассказал родителям свою подлинную историю, начиная с того дня, как его пригласили к проректору по режиму и заканчивая сегодняшним посещением райкома комсомола, в доме установилась невыносимо-тягостная тишина, словно в нем только что умер человек. Мать не выдержала первой и начала рыдать, сначала тихонько, сдерживаясь, но вскоре заплакала вслух, причитая, что вся Митькина жизнь пошла прахом, все его таланты, труды и замечательные успехи, которыми они вместе с мужем мостили ему дорогу в светлое будущее, оказались перечеркнутыми в один миг.

– Может быть, стоило… – мать испуганно глянула на каменно молчавшего мужа и тут же осеклась.

– Сын, ты поступил абсолютно правильно! Мы гордимся тобой, поезжай пока на стройку этого, как его, коммунизма, что ли… а там посмотрим, глядишь, все само собой как-то устроится, – окончательно поддержал сына отец. Последние слова, правда, он добавил заметно без энтузиазма, видимо, просто для поддержки, он и сам не верил, что ситуация может когда-нибудь измениться.

И Дмитрий Вронский, несостоявшийся гений и надежда отечественной и мировой науки, отправился на Тюменский Север, помогать нефтяникам. Но до этого пришлось для начала пройти еще пару кругов ада: посвящение и ритуальные действия, без которых давно не обходились подобные мероприятия.

В отряде «Московский комсомолец» были сведены так называемые добровольцы всех райкомов Москвы и Московской области. В большинстве своем это были неквалифицированные кадры, не попавшие на учебу в вуз, нигде не работающие, болтавшиеся без дела оболтусы, пытавшиеся уклониться от армии, хотя попадались и идейные романтики, действительные рвущиеся на ударную стройку, представляя ее себе голой промороженной тундрой с торчащими до горизонта буровыми вышками, с занесенными снегом палатками и кострами, у которых они будут петь зажигательные комсомольские песни. Всю эту разношерстную массу одели в форму, привели на съезд партии и престарелый генсек, доживающий из последних сил свой срок, с трудом прошел вдоль их строя, пуская умильную слезу и пожимая руки тем, кто попадался ему под руку.

Прямо со съезда, под марши оркестров отряд отправился на вокзал, быстро погрузился в специальный эшелон, украшенный красными флагами и транспарантами, и едва поезд отошел от перрона, как во всех купе началась обычная русская пьянка, продолжавшаяся все время пути до самого Сургута. На редких остановках проводили митинги, но мало кто мог достойно представить новоявленных «покорителей тюменской целины»: большинство уже не стояли на ногах, а те, кто посильнее, носились по перрону и вокзалу в поисках выпивки, которую на время стоянки «литерного» поезда строго-настрого запрещали продавать.

Вновь прибывших бойцов вместо ожидаемых палаток разместили в новеньком пятиэтажном панельном общежитии, а работать им пришлось на большом домостроительном комбинате, с которого только что вывели так называемый спецконтингент, а проще говоря, зэков, чья работа без материальных и моральных стимулов только что ознаменовалась рухнувшим домом. Благо, что дом, в котором шли отделочные работы, рухнул ночью, когда на объекте никого не было. В плите перекрытия, не выдержавшей нагрузки, нашли промасленный ватник, в другие годы это расценили бы как диверсию и всю смену, выпустившую эти панели, расстреляли бы, теперь же просто зэков заменили необученными комсомольцами.

Дмитрий Сергеевич Вронский попал в бригаду слесарей-сантехников и очень скоро освоил невеликую эту премудрость. Платили хорошо, работали в тепле, жаловаться было не на что, вот если бы не окружение… Хотя среди нескольких тысяч комсомольцев, спешно присланных на ДСК, были всякие люди, и в конце концов Вронский нашел себе несколько друзей-товарищей. Сантехника – дело не шибко мудреное, науки и особого творчества не требует, казалось бы, такая же тягомотина, как в метрологии, ан нет – здесь Дмитрий имел дело с людьми, и все вместе они строили дома, пускали в них тепло и воду. Заканчивая очередной объект – весело раскрашенный многоквартирный дом, видя с какой радостью люди заселяются в новые квартиры, пусть даже с многочисленными огрехами и недоделками (без них, как говорил умудренный опытом бригадир, никогда ничего не бывает), Вронский испытывал чувство гордости за свой скромный вклад. И это было именно то чувство, которого он был лишен до сих пор.

Легко пережив первую северную зиму, к весне Дмитрий затосковал по горам, походному быту, запаху и треску костра, и когда кто-то из ребят предложил сходить в лыжный поход по экзотическим местным окрестностям, в которых среди огромных пространств тундры и редколесья можно было наткнуться на стойбище хантов, сохранивших свой древний жизненный уклад, Вронский с радостью присоединился к большой разношерстной и малознакомой компании.

Маршрут выбрали несложный, да и какие, казалось бы, сложности могли подстерегать лыжников, пересекающих плоскую, как стол, тундру с редкими колками вековых сосен и лиственниц высотой в полтора метра и стволами в детскую руку, если бы не капризы и суровость северной погоды. Утром выходили при легком морозце – градусов десять, не больше – и мягком торжественном снегопаде, а к вечеру резко похолодало. На самом деле, столбик спиртового термометра опустился до минус пятидесяти двух, но, к счастью, термометр новоявленные туристы с собой взять забыли. Это и спасло их от серьезных последствий. После первого дневного перехода поставили большую лагерную палатку, установили в ней печку и всю ночь ее без устали кочегарили, хотя холод все равно толком поспать не дал. Но люди все молодые, нашли, чем заняться и как скоротать ночь. Утром дежурные объявили, что мороз уж слишком крепкий – плевок замерзает на лету – и с общего одобрения (праздник все-таки!) было решено устроить дневку. Просидев еще и следующий день, на четвертый вернулись на станцию по своей лыжне и только там, узнав о настоящей величине нежданно нагрянувшего холода, поняли, что поступили правильно, это и позволило избежать серьезных неприятных последствий. Несколько человек все же умудрились подморозить щеки и носы, но это до свадьбы, конечно, заживет.

Дима как человек, спокойно относящийся к холоду и имевший к тому же большой походный опыт, с первых же километров был признан компанией за авторитетного лидера, именно он и принял решение вернуться, а не продолжать маршрут «любой ценой», как это требовали наиболее горячие головы, подогреваемые еще и обильными дозами спиртного, без которого подобное мероприятие новоявленных туристов не могло проходить. Вронский не командовал, не строил из себя начальника и бывалого, каким он, несомненно, был на самом деле, он просто делал все необходимое на маршруте и бивуаке, и делал все быстро и ладно, что не могло не привлечь к нему внимание девушек группы, а их было больше половины всех участников. На самом деле, на момент выхода компании со станции, ею командовал комиссар одного из отрядов – привычный к руководству массами комсомольский вожак, чье рвение и уверенность в себе таяли с той же быстротой, с какой опускался столбик термометра. Не случись в группе опытного и хладнокровного Вронского, нетрудно представить, как сложилась бы судьба всей этой беспечной, подвыпившей на первом же бивуаке компании.

Но в первый вечер командовал комиссар, он и распределил Диму на ночевку в один спальный мешок с незнакомой девушкой – небольшого росточка, черноволосой, с карими, темными, как омут, чуть раскосыми глазами и с едва пробивающимся черным пушком над верхней губой (кто-то из ребят сразу сказал, что это признак необыкновенной страсти), хотя еще на перроне вокзала, где они все впервые собрались вместе, он обратил внимание на другую – ее подругу – высокую и статную блондинку, с которой, казалось, и лепили «Девушку с веслом».

Здесь, видимо, придется сделать некое отступление, чтобы коснуться интимных сторон характера и жизни нашего героя. Несмотря на то, что по паспорту и возрасту был он человеком взрослым (многие в его возрасте уже имели семьи и детей), отношения с женским полом у него сложились непростые, а верней всего было бы сказать, что, по большому счету, таковых и вовсе не случилось. Нет, Дима в своей жизни несколько раз, как он считал, влюблялся: в школе – в одноклассниц, а в студенческие времена – в девушку с их факультета (вообще-то, на физтехе девушек было очень мало, и каждая представляла собой феномен, иначе ее просто не приняли бы в эту физическую элиту), но всякий раз предмет его обожания даже не догадывался о его чувствах. Позже, когда он работал в скучной метрологии, с ним произошел неловкий казус: молодая женщина, старший инженер отдела и его непосредственный начальник, разведенная, с маленьким ребенком, подружилась с новичком и в один прекрасный вечер, пользуясь его замешательством, сделала Дмитрия мужчиной. В благодарность, не зная, как выйти из сложившегося щекотливого положения, он еще пару раз навещал ее для поспешного исполнения некоего ритуала, который без любви и романтических чувств показался ему скучным и даже постыдным.

А вообще-то, Дима всегда старался полностью заполнить свое время чем-то более для него значимым, и свое вынужденное воздержание считал не слишком обременительным. Но организм, как некий функционально созданный, настроенный, точно выверенный и запущенный самой матушкой Природой автомат, обмануть невозможно, поэтому, когда черноволосая девушка, дыша легкими винными парами (кажется, пили они всего лишь югославский вермут, может быть, слегка укрепляя его водкой), прильнула к нему в спальнике обнаженным разгоряченным упругим телом, Дмитрий, не соображая уже ничего, легко отдался быстрому течению, уносившему его в какие-то неизвестные дали.

Только жестокий мороз, упавший на Западно-Сибирскую низменность, и необходимая для выживания сосредоточенность позволили ему утром преодолеть жуткое ощущение стыда, но, к его удивлению, девушка вела себя как ни в чем ни бывало, даже наоборот – весело поглядывала на Диму и подмигивала, как старому знакомому. Следующей ночью все повторилось с еще большой смелостью и жаром, что совершенно было несвойственно такому норманну, как Вронский.

После возвращения из неудачной лыжной прогулки, как называл это мероприятие Дмитрий, отношения со Светой (странно, но очень часто светлое имя «Светлана» носят жгучие брюнетки) продолжились с невероятной силой и частотой, так что ее сообщение о том, что она беременна, было вполне закономерным, неожиданным оно оказалось только для простака Вронского. В тот день, когда черноволосая Светлана сообщила эту новость своему любовнику, ее – маляра-штукатура четвертого разряда – уже перевели на легкий труд. Животик был совсем незаметен, но срок давно уже не позволял вмешаться в этот священный процесс.

Светлана никогда не была наивной и несведущей девчонкой: она родилась и выросла в суровых условиях бедного, стремительно нищавшего рязанского села с красноречивым названием Грязь, рано лишилась отца, замерзшего по «пьяной лавочке» неподалеку от дома, мать ее спилась, то ли с горя, то ли по наследственности, и девочке рано пришлось узнать все тяготы взрослой жизни. Впервые чувство сытости она испытала в профтехучилище, куда безо всяких экзаменов она поступила после восьмилетки. Выучившись на маляра-штукатура, она сразу же попросилась на Север, точно зная, какой будет ее зарплата, приумноженная районным коэффициентом и северными надбавками, и истово принялась работать, откладывая всякую сэкономленную копеечку на будущую жизнь. Ей были противны все эти маменькины дочки и сыночки, слюнявые младенцы, ехавшие сюда за «туманом и за запахом тайги», она завидовала их благополучным семьям и ненавидела себя за эту зависть. Она четко знала, чего хотела: заработать побольше денег, приодеться, найти выгодную партию, выйти замуж и уехать отсюда, чтобы где-то в тепле и уюте рожать детей и наслаждаться благоустроенным (ох, как она любила это новое для нее слово!) бытом.

Мужчины у нее были еще лет с пятнадцати, чаще всего, по принуждению, необходимости или трезвому расчету, нравились же ей картинные красавцы – статные усачи типа комиссара их рязанского областного комсомольско-молодежного отряда, вот и в дурацкий лыжный поход, вместо того, чтобы поддать как следует в общаге, а потом выспаться за три праздничных дня, она увязалась за ним в слабой надежде, что может что-то завязаться. Но когда растерявшийся комиссар стал выглядеть как мокрая курица, попавшая в ощип, в глаза бросился высокий нескладный молчаливый парень, уверенно взявший оброненные бразды правления в свои крепкие руки. Чем больше она приглядывалась к молчаливому москвичу (товарки ей успели тут же нашептать, что знали, а знали они очень мало), тем больше он нравился ей, но даже в этот момент она точно знала, что больше всего ей понравилась в нем московская прописка, автоматически сохраняющаяся для героев ударных строек. Светка не знала комплексов и неуверенности, понравилось – значит, надо брать. Кто-то из ребят то ли в шутку, то ли всерьез сказал, что для тепла в спальник надо ложиться голым. Светка так и сделала, и как только прижалась к Вронскому, уже было задремавшему, скрючившись в ватном мешке, сразу же, почувствовав лихорадочную дрожь, пронизавшую этого взрослого парня до обморока и забытья, поняла, что никуда он не денется: весь в ее власти, и все будет так, как захочет она – Светлана Мясоедова из рязанской деревни Грязь.

 

Конечно, новость, которую сообщила Светлана, была ошеломляющей. Вронский даже на какое-то время совсем растерялся, особенно трудно ему было представить реакцию своей горячо любимой матушки, здоровье которой после всех перипетий, уже случившихся с ее сыном, сильно пошатнулось. Поддерживая родителей, впервые разлучившихся так надолго с единственным сыном, Дима старался писать им длинные письма и как можно чаще звонить, чтобы по его жизнерадостному голосу, а уж он старался, чтобы это было действительно так, они знали, что у него все в полном порядке. Мать, конечно, пока следовало поберечь, но решение необходимо принимать прямо сейчас. И, как всегда, в трудный момент он, вспомнив кодекс Вронских, самоотверженно и бесшабашно решил, что как порядочный человек обязан жениться на Светлане и увезти ее домой, в Москву, рожать его первого ребенка.

Комсомольско-молодежную свадьбу сыграли через две недели: дольше тянуть не хотела Светлана, она и устроила все в ЗАГСе, где по закону надо было ждать минимум месяц. Пили только водку и шампанское, больше ничего не смогли достать – слишком скорыми оказались свадебные сборы, плясали до упаду, немного подрались – не по злобе, а скорее – по вековой традиции, на второй день никто не мог вспомнить подробностей, в общем, все было как у людей. Светлана досидела в теплой конторе нормировщицей до самого декретного отпуска, получила полный расчет и вместе с уволившимся по семейным обстоятельствам мужем отправилась в столицу нашей родины Москву – город ее так счастливо исполнившейся мечты.

 

Вронский долго мучился, как сообщить родителям о резких изменениях в своей жизни, он перебрал все варианты, решительно отметая лишь неожиданный, как снег на голову, приезд, которого старенькие родители просто не перенесли бы. Надо было как-то их подготовить, и он, в конце концов, выбрал телефонный разговор, чтобы, слыша голос и интонации, по ходу выбрать правильные слова и, в случае каких-то сложностей, прекратить его или свести все к шутке. Хотя какие уж тут шутки, если жене вот-вот рожать?!

Он позвонил в воскресенье, как обычно, высчитав время, когда родители после небольшого дневного сна, привычно называемого на испанский манер сиестой, попив чая в традиционный «файв о клок», умиротворенные, садятся к телевизору, смотреть по которому в принципе-то и нечего до самой программы «Время», которую отец старался никогда не пропускать. Оплатив пятнадцать минут разговора, устроившись в тесной душной будке междугороднего пункта, Дмитрий начал разговор с обычных вопросов и таких же привычных сообщений: здоров, все в порядке, скучаю и т.д. Поговорив с матерью, он попросил дать трубку отцу, что, в общем-то, тоже было обычным делом. Отец взял трубку и, словно предчувствуя какую-то важную новость, спросил:

– Тимка, у тебя действительно все по-старому, мне показалось, что ты хочешь что-то сказать, не так ли?

– Да, папа, ты прав, у меня есть несколько новостей. И первая новость вас наверняка обрадует: я скоро возвращаюсь домой.

– Как скоро?

– Через неделю, я уже взял билеты.

– Билеты?!

– Да, и эта новость вторая: я еду не один, а… с женой, – с трудом выговорил он непривычное еще слово и, почувствовав установившееся на другом конце провода напряженное молчание, торопливо стал пояснять: – я не знал, как вам это сказать, все получилось несколько поспешно, так как Светлана – моя жена – ждет ребенка. Ты ведь знаешь нашу маму, я боялся ее волновать лишний раз, тянул время, но дальше уже некуда: Светке скоро рожать. Папа, пожалуйста, объясни ей все, я уж и не знаю как, но ты должен найти слова…

– Я должен?! Ну, ты, сын, даешь! Я и сам в себя придти не могу, а уж о маме молчу.

В трубке послышался голос матери: видимо, обеспокоенная непонятным ей разговором, не дожидаясь его конца, она стала расспрашивать мужа.

– Ладно, Тимка, пока. Не волнуйся, как-нибудь переживем и это, приезжай, мы вас ждем. – В трубке снова послышался взволнованный голос матери, вскрикнувшей: «Кого вас?!» и тут же раздались короткие гудки. Рубикон был перейден, разговор окончен.

 

Сидя на краю уныло дребезжащей под струей воды старой выщербленной ванны, Дмитрий вспомнил, как привез огромную, раздавшуюся на последних месяцах беременности Светлану в дом к родителям, как потемнело враз лицо отца, обычно владевшего собой в любой ситуации, как вскрикнула и всплеснула руками мама, что можно было, конечно, трактовать как удивление и нечаянную радость, но Дмитрий знал, что мать восприняла это событие как катастрофу, как огромное несчастье, отбирающее у нее единственную ценность жизни – ее сына.

Светлана своим особенно обостренным перед родами чутьем поняла все сразу и в отместку возненавидела этих двух благодушных старичков – родителей Димы – как только умели ненавидеть в селе Грязь, где отношения чаще всего выяснялись мордобоем и поножовщиной. До родов пришлось всем четверым терпеть друг друга в двух ухоженных и довольно-таки больших комнатах квартиры Вронских, но из роддома Дмитрий привез Светлану и ребенка – девочку – в небольшую квартиру неподалеку от Бауманской. Ее сдали знакомые родителей Димы, уехавшие в длительную загранкомандировку. Девочка родилась здоровой, вся в мать: такая же черноволосая и темноглазая, хотя нянечка в роддоме успокаивала Дмитрия, что все еще может поменяться. То ли не поменялось, то ли не хватило времени, но дочка Танечка так и осталась в его памяти точной копией жены: в два годика Светлана не углядела за ребенком, и девочка выпала из окна шестого этажа.

Дмитрий страшно не хотел вспоминать этого, но сегодня вспоминалось все: крики за толстой дверью ванной комнаты не утихали, и, вполне возможно, здесь придется просидеть еще долго. Виноватых искать тогда было некогда: Светлану в этот же день увезли в роддом: она дохаживала последние дни перед вторыми родами, и врачи очень боялись, что с ней случится что-нибудь страшное. Она все время повторяла одно и то же: я только на секунду отвернулась, там чайник на плите закипел, только на секунду, чайник закипел, и я всего на секунду… и так без остановки по целому дню. Опасались и за нее, и за ребенка, но мальчик родился в срок и здоровеньким, очень похожим на Вронскую породу, особенно на деда – отца Дмитрия. Сына назвали в честь деда Сергеем.

Отец умер через неделю после матери, он всегда говорил, что они настолько сжились друг с другом, что уйдут из жизни если не в один день, то друг за другом. Так и случилось. Мама умерла от разрыва сердца, как только узнала, что погибла Танечка. Она еще успела спросить, как это случилось, а когда словоохотливая соседка, не задумываясь, рассказала ей о подробностях, сердце мамы не выдержало – разорвалось.

Три смерти и одни роды, уложившиеся чередой в две недели, ударили по Дмитрию так, что спина его согнулась, а виски в одну ночь поседели: не каждый смог бы пережить такие несчастья, но он, как и подобало приверженцу кодекса Вронских, вынес все.

В этот раз из роддома Дима забирал Светлану только через две недели: боялись ее выписывать раньше, да и Дима очень просил не торопиться, ему надо было хоронить родителей. Жене, оберегая ее от волнений, он ничего не стал говорить. Светлана не представляла, как она войдет в комнату, с подоконника которой шагнула в смерть ее двухлетняя Танечка. Было от чего сойти с ума. Но Дмитрий вдруг повез ее на Тверскую. И этот вариант не устраивал Свету: она никого не хотела сейчас видеть и больше всего ненавистных «божьих одуванчиков», как полупрезрительно называла она свекра и свекровь за их интеллигентские замашки и отвратительную, выводящую ее из себя вежливость.

– Куда мы едем? – глухо спросила Светлана, давая всем видом и тоном понять, что ни в какие гости она ехать не намерена.

– Домой, – так же глухо, с трудом выдавливая из себя слова, ответил бледный Дима, но, чтобы остановить дальнейшие расспросы, все-таки пояснил: – мамы и папы больше нет, теперь их квартира наша.

До Светланы не сразу дошел смысл услышанного, а когда она поняла, то не знала, что сказать и как себя вести. Выручил малыш: проснувшись, он стал плакать. Света склонилась над ним, чувствуя, как колючие мурашки побежали по спине: она часто желала старикам смерти, но никогда не думала, что ее пожелания сбудутся, да еще так скоро.

 

Их семейная жизнь не сложилась сразу же, как только началась. Светлана, выросшая в нищете, пьянках, постоянных скандалах и драках, и понятия не имела, что такое семейная жизнь, а книг она практически не читала, но Вронский, жалея и оправдывая ее, все время ждал перемен. Он надеялся, что как только Танечка подрастет и пойдет в ясли, Светлану можно будет послать учиться. Дима наивно верил, что образование, его любовь и забота, материнские чувства к маленькой дочурке, сама доброжелательная и теплая обстановка их общего дома, наконец, возможности замечательного города Москва помогут Светлане обрести новое знание и со временем превратят ее в нормального человека. Ведь, живя в добре, любой человек становится добрее, не уставал убеждать себя Дмитрий.

Но закваска оказалась гораздо сильнее. На любовь и заботу, на внимание и участие Светлана отвечала ненавистью, грубостью и изощренным хамством, и только Дима понимал, что это проявление, прежде всего, ее защитной реакции: от слабости, страха и зависти, но ничего поделать не мог. Ему было очень нелегко: он попал между двух лагерей непримиримых антагонистов – Светланы и родителей. Приходилось защищать родителей от Светланы, а ее от них, принимая весь огонь на себя. Вторая беременность снова была неожиданной, на этот раз он испугался и, убеждая жену, что им пока рано заводить второго ребенка, предложил сделать аборт. Светлана отказалась с такой яростью, что спорить с ней он не стал. В конце концов, ему тоже не хотелось детоубийства, в этом вопросе кодекс Вронских был на стороне Светланы.

В течение следующих пяти лет, когда он еще надеялся, рассчитывал и терпел, зарабатывая на трех работах необходимые для большой семьи деньги, Светлана родила еще двоих детей: мальчика и девочку. Она все-таки окончила вечерний техникум по электроизмерительным приборам, но не работала больше ни одного дня, да и то подумать, когда работать, если едва подрастает один малыш, тут же появляется следующий. Но и сидя дома, Светлана так и не стала рачительной хозяйкой, кулинаркой или мастерицей, перешивающей из одежды старших что-нибудь младшим, она даже вязание толком не могла осилить: не хватало у нее ни прилежности, ни терпения. Да и откуда было чему взяться: в их семье никто даже изгородь поправить не мог, покосилась, упала, да так и сгнила на боку. Зато непонятно откуда вылезли и проявились черты купеческие – замашки широкие, чуть ли не барские, да и голос прорезался: что-что, а постоять за себя Светлана Вронская в Москве научилась быстро. Так отмажет, что в другой раз не захочешь связываться. Но больше всего доставалось ее мужу – тот был немым укором, вечным напоминанием о ее вине перед ним за дочь, за мать, за отца. И словно мстя Дмитрию за непроходящую, давящую на грудь, словно чугунная плита, вину, Светка с особой яростью устраивала ему разгоны и скандалы, оскорбляя его, как это умели в ее деревне Грязь. Сколько бы ни зарабатывал муж, сколько ни старался, чтобы в доме был достаток, Светлана обзывала все это жалкими грошами, умудряясь растратить в три дня то, на что предстояло жить месяц.

В роду Мясоедовых, сошедших уже почти на нет вместе с разорившейся и погоревшей деревушкой, детей никогда не любили, их называли «короедами» и «спиногрызами», отбивались от них чем попадя под руку, а чтобы они не мешали, с раннего детства приспосабливали их к спиртному: дашь мякиш, размоченный в водке, дите и спит себе спокойненько и не плачет. От этой педагогики одни вырастали пропащими пьяницами, другие же – на редкость отъявленными трезвенниками, ненавидящими и алкоголь и алкоголиков. Светлана, слава богу, не пила, но и свою мать, все никак не оставляющую «белый свет», и деток, рожденных в муках, не любила, хотя старалась этого никогда не показывать. Только Дима знал об этом, она сама ему как-то призналась, а он и не удивился, догадался об этом еще тогда, когда не уберегли Танечку.

Вронский же нес свой крест гордо, не жалуясь и не ропща, в самые трудные минуты вспоминал короткий девиз родового кодекса и снова впрягался в непосильную колесницу. Уйти он не мог: дети были его счастьем, всей его жизнью, он жил для них и не променял бы эту свою жизнь ни на какую другую. Ну не повезло с женой, что ж, и такое в жизни не редко бывает, счастливых пар вокруг почти не наблюдалось. На женщин, заглядывающихся на него на работе и по дороге к ней, он внимания не обращал: мешал все тот кодекс Вронских.

Судьба сжалилась над Дмитрием только в одном: все дети после Танечки были в него и внешним сходством, и способностями, и умом. В любом возрасте они заметно выделялись среди сверстников и физическим развитием, и своими школьными успехами, чувствуя защищающую их любовь отца, росли здоровыми и счастливыми. А еще, что, наверное, тоже важно, без всяких особых внушений и нравоучений, каким-то неведомым способом все его дети переняли для жизненного руководства тот самый родовой кодекс Вронских. Отец это видел в каждом более-менее серьезном поступке и решении, принимаемом его взрослеющими детьми, и был за них спокоен.

Ему же для полного, абсолютного, как он любил говорить, счастья оставались горы, куда каждое лето вот уже почти тридцать лет подряд, преодолевая невероятные препятствия, начиная от безденежья и начальства, кончая бурным протестом жены, он по-прежнему отправлялся со своими старыми приятелями. Там, среди ледников, снегов и скал, уставший к концу дня от тяжелой и опасной работы, где-нибудь на склонах кавказской Ушбы, в причудливых гигантских сераках тянь-шаньского ледника Иныльчека или среди трещин памирского ледника Федченко, он чувствовал себя абсолютно счастливым и только чуть-чуть скучал по сыновьям и дочери.

 

В квартире, наконец, все стихло, можно было выбираться из убежища. В кухне, не зажигая света, он полез в холодильник. Прокисший суп пришлось тут же вылить, кусок засохшего сыра и сморщенный огрызок сервелата удалось превратить в два горячих бутерброда. Спасибо Джону – его клиенту, с которым они в прошлом году ходили на Хана (пик Хан-Тенгри), – оставил свой тостер на память, не захотел тащить такую пустяковину обратно в Лондон. Кружка крепкого индийского чая из старых запасов окончательно насытила и успокоила. В доме тихо, только за окном, где-то внизу дышит и ворочается, слепит фарами, отражающимися в окнах и витринах новая Москва – чужой ненавистный город, не оставивший Вронскому ни малейшей зацепки, напоминавшей о прошлой счастливой и беспечной жизни. Даже плиты на могилах родителей новомодные босяки-вандалы разгромили, приняв Вронских за евреев.

Дети выросли. Старший, Сергей, сейчас где-то далеко, на севере Таймыра, в геологической партии, он первый год после института, там мошкара его одолевает, будь здоров, но он терпеливый – в отца. Виктор не послушался разумных советов: не пошел ни в юристы, ни в экономисты, а, как когда-то его дед и отец, выбрал физику, а вот Любаша – младшенькая – подалась в педагогический, очень уж детей любит. Учатся его студенты хорошо, вот только ни в одной из этих профессий не заработать им миллионов, не нажить особняков на Рублевке или в Жуковке, не сесть за руль престижного авто. Вон их отец так и проездил полжизни в стареньком «москвичонке», которого умудрился, сам не мог поверить, выиграть в лотерею! За рубль всучили на заводе билет, и надо же – машина! Вот такой уж он счастливый оказался! Да не Вронский, а билет!

Стараясь не шуметь, Дмитрий Сергеевич разложил старенький диванчик и улегся, наконец, почивать, закрыв люк мусоропровода (какой идиот придумал устраивать мусоропровод в кухне?!) старым полотенцем, чтобы не так воняло из скверной трубы.

Да, годы уже не те, за полтинник давно уж перевалило, ноги болят, да и спина, помятая в лавине, что подловила его на спуске с Победы, дает себя знать, но все равно, через недельку соберет он свой потертый рюкзак, приладит к нему старенький, еще с деревянным – буковым – древком ледоруб и полетит далеко-далеко на юг: в Ош, а потом по Памирскому пыльному тракту понесет их команду крытый грузовик в Дараут-Курган, там, если повезет, вертолетом, а нет, так караваном лошадей и своими ножками, он непременно доберется до базового лагеря на поляне Москвина под самой грандиозной высотной стеной уважаемого во всем альпинистском мире бывшего пика Коммунизма. Кстати, таджики переименовали его в пик кого-то из своих национальных знаменитостей, не упомнишь, да и принципиально не станем этого делать, и тем самым пустили мировой брэнд коту под хвост!

На эту стену – огромную, крутую и страшную: перепад более двух с половиной километров, средняя часть на высоте от шести до семи тысяч метров с нависающим «пузом» – он уже однажды пытался подняться, в далеком восемьдесят восьмом в команде знаменитых «бауманцев», но тогда ему не повезло: камень попал в ногу, хорошо, что еще не успели подняться на невозвращаемую высоту, его спустили вниз – лежать и смотреть в подзорную трубу, как упираются, рискуя жизнью, товарищи, продвигаясь медленно, но верно к вершине. Теперь уже на стену здоровья не хватит, да и конкуренция в команду такая, что не с его сегодняшними способностями, а вот во вспомогателях он еще пригодится. Для страховки и заброски его группа пойдет на вершину классическим путем.

За эти годы, оставаясь в тени, не хватая особых звезд, не выделяясь бравыми приключениями и такими же рассказами, Вронский, между тем, вплотную подошел к своей давнишней, еще из детства, мечте: подняться на все семитысячники тогда еще единой и огромной страны и получить гордое звание «Снежный барс». С тех пор прошло много времени, страна распалась, и поднебесные пики оказались в разных странах. К четырем семитысячникам после якобы уточненных измерений добавился и пятый – красавец Хан – Хан-Тенгри, которому раньше до семи тысяч не хватало всего пяти метров, а теперь накинули все двадцать. До заветного «барса» оставалось покорить последний пик – Коммунизма, несколько неудачных попыток, включая и ту самую – со стеной – раззадорили Дмитрия Сергеевича не на шутку. Он всерьез настроился, что в этот сезон без вершины не уйдет.

 

В последние годы Светлана совсем озверела, кидается на всех, кто под руку попадется. Дети и Дмитрий Сергеевич ее даже жалеют, но связываться уже не решаются: стараются обойти стороной, вон Любаша даже в общежитие перебралась, говорит, что с ребятами-однокашниками жить интереснее и учиться легче, Витька-то с самого начала в Долгопрудный уехал – ему повезло, а вот Сергей, пока не окончил институт, так и тянул лямку домашней каторги вместе с отцом. Мясоедиха, как про себя уже давно называл жену Вронский, раздалась вширь, когда-то чуть пробивающийся темный пушок над верхней губой превратился в жгучие усы, лишь подчеркивающие вечно недовольное выражение лица. С нее, наверное, теперь можно писать типичную Кабаниху – настоящая московская халда, не смотри, что москвичка всего в первом поколении. Эти – пришлые – оказались крепкими и живучими, они вгрызаются в московский асфальт покрепче любого сорняка, а настоящих интеллигентных москвичей они почти всех уже вывели, извели как класс, от Арбата и Разгуляя остались только песни Окуджавы да спешно возвращенные старинные названия, за которыми и нет ничего – повсюду торговые палатки, казино и минимаркеты, принадлежащие, в основном, кавказским торговцам – бизнесменам, как сейчас говорят.

Наверное, и из Светки могло что-то получится, но не получилось ничего – разве что детей на свет родила, и то не мало. Бог ее простит, думал Дмитрий Сергеевич, уже окончательно засыпая. Сон все-таки сморил его, не на шутку растревоженного незваными воспоминаниями. Обволакивая мягкими лапами, медленно укачивая на своих волнах, он уносил Вронского в далекую сказочную страну. Все неприятности остались по другую сторону сна – в реальности, здесь же, во сне, было солнечно и красиво: снег слепил глаза, в голубое, бездонной глубины небо уходила огромная белая глыбища красавицы-горы. Вронский щурился, смахивая во сне набежавшую от солнца слезу, и пытался рассмотреть цепочку восходителей на предвершинном гребне, а среди них и себя, но тщетно – никого так и не смог разглядеть. Но все равно во сне он счастливо улыбался.

 

Он и не знал, что всего через три недели, на спуске с Большого фирнового плато, уже покорив бывший пик Коммунизма, торопясь из последних сил на помощь японской группе, в которой произошел несчастный случай, в связке со своим верным товарищем Вовкой Бородиным, он, как новичок, как непростительный «чайник», сорвется с гребня: старый снежный надув, по которому след в след прошли уже десятки восходителей, вдруг не выдержит и обрушится вниз, увлекая в километровую пропасть Вронского. Все произойдет так неожиданно и неудачно, что так же уставший и потому потерявший бдительность товарищ не сможет вовремя отпрыгнуть подальше вниз на противоположном склоне и надежно зарубиться на жестком фирне, чтобы остановить падение напарника по связке, и Вронский почти на всю веревку улетит в пропасть, уходящую вниз аж на два километра вдоль покрытой обледеневшими снегами стены. Чувствуя и слыша, как с каждым его движением Вовка все ближе и ближе соскальзывает к краю проклятой бездонной пропасти, он еще будет пытаться изо всех сил раскачаться маятником, чтобы зацепиться ледорубом за стенку, но безуспешно…

Бородин, судорожно скребущий клювом ледоруба по ледяной, не успевшей подтаять после ночного мороза корке фирна, видя, как медленно, но неотвратимо прорезающую остатки надува веревку, связывающую его с товарищем, глотает пропасть, поймет с отрешенным ужасом, что удержать Вронского, а вместе с ним и себя, от неотвратимого падения в бездну нет ни малейшего шанса. И тогда, не в силах удержать в себе ужас надвигающейся смерти, проникающий в его сознание и отключающий уже совершенно бесполезную способность мыслить, он, не выдержав, издаст истошный предсмертный крик, выдыхая в последнем, как ему казалось, выдохе всю свою такую нескладную жизнь.

А Дмитрий, зависнув на космической для обычного человека высоте, болтающийся над пропастью на натянувшейся до звона нейлоновой веревке, еще надеявшийся на какое-то чудо, услышав этот жуткий вопль, поймет, что в следующее мгновение они оба сорвутся в бездонную пропасть и уже мертвыми упадут на тело ледника. Успеет ли в тот миг промелькнуть у него перед глазами вся жизнь или какой-то один, любимый и короткий ее момент, неизвестно, но инстинкт, порожденный кодексом Вронских, как всегда в трудную, а в этот раз – в последнюю, предсмертную секунду, даст ему силы принять единственное правильное решение: без колебаний обрезать острым швейцарским ножом, ловко прилаженным к бедру, натянутую струну страховочной веревки.

Отпущенная на свободу облегченная струна, издав какой-то невнятный звук, мгновенно дернется вверх, остановит сползание Бородина к краю гребня и даже несколько отбросит его в сторону, а Вронский беззвучно улетит в бездну…

 

 

 


Оглавление

1. Вера, Надежда, Любовь
2. Кодекс Вронских
3. Пронзительный октябрь
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!