Вера, Надежда, Любовь

 

 

Поэма в прозе

 

 

 

1

 

Европейское турне четы Андреевых подходило к долгожданному концу. Лев Михайлович старался теперь, как можно быстрее его закончить. В неотвратимом предвкушении бесконечной очереди на границе, варварского досмотра белорусских таможенников, которым легче сразу выдать «дань», и дальнейшей домашней действительности, что давит на затылок безнадежностью и тоской, особенно на первых порах после пересечения границ, не утешали даже отличные европейские дороги. В программе оставались Париж, потом Франкфурт и далее через Польшу и Белоруссию домой.

Лев уже сто раз проклял эту дурацкую идею – путешествовать по Европе на своем автомобиле. Легче было взять напрокат автомобиль во Франкфурте, а после поездки по Европе улететь домой самолетом. Шесть часов анабиоза, и ты снова дома, где ничего не изменилось, и уже ловишь себя на мысли, что все увиденное за три недели в ухоженной Европе тебе просто приснилось. Лев сам придумал этот отпуск, из последних сил надеясь хоть как-то ублажить свою нервную и вечно расстроенную жену.

Но Люське и здесь угодить было невозможно. Первую половину путешествия она еще как-то держалась, молчала и неохотно вертела головой, безошибочно останавливая навострившийся взгляд на бесчисленных магазинах. Особенно ее привлекали крупные супермаркеты, в которых можно было бесцельно бродить по целому дню. Льва бесило, что Люське совсем не интересны исторические достопримечательности, и она решительно отказалась от экскурсий и услужливого гида, предоставленного им фирмой.

Но ведь все, что она видела в этих магазинах, абсолютно все, давно уже есть в их городе. Все это можно не только посмотреть, но и купить, и цены у них дома даже ниже, чем в этих расфуфыренных торговых дворцах. Самое обидное, что Люське ничего особенного и не хотелось покупать. Лев, ни секунды не задумываясь, удовлетворил бы любую ее прихоть, хотя даже специально выделенная шкафная комната, примыкающая к спальне, уже не вмещали ее гардероб. Ей ничего не хотелось, нет, удовольствие доставляло просто бродить, смотреть, примерять, прикидывать и пробовать...

Это было невыносимо. А Люська, освоившись в «этих Европах» уже не скрывала своего извечного раздражения, причиной которого могла стать любая мелочь. На всем протяжении маршрута, придуманного Львом еще дома, она, уже совершенно не сдерживаясь, гундела, что в Мюнхене было слишком шумно – там проходил футбольный матч «Бордо» и «Баварии», слишком много развязных, противных, примитивных немцев, в Баден-Бадене – наоборот, публика слишком скучная и напыщенная, а цены баснословные – нечего тут делать, в Швейцарии, да, красиво, но слишком много гор, от них у нее головокружение, боязнь высоты, даже спать толком не могла, в Венеции вообще останавливаться не дала – «вонь от каналов, просто как на помойке, поедем скорее на свежий воздух», в Испании – жара, пыль, какие-то вечные развалины, Франция – убожество, маленькие, темные от старости домики, опять же, неразговорчивые на английском языке французы, запредельные цены – они думают, что они центр Вселенной?

Скорее всего, и сегодняшний день не принесет ей ничего хорошего. Лев уже представлял, что самый лояльный вердикт любимому им Парижу будет выглядеть примерно так: «духота, пыль, грязь несусветная». В общем, скорее бы домой! Доведенный до последней степени раздражения, сдерживаемого лишь истончавшим до пергаментной толщины терпением, Лев Михайлович все чаще закрывал глаза, так как закрыть уши он не мог, ведь в руках он держал руль своего автомобиля.

Сегодня с утра они въехали в Париж, оставили машину на стоянке и на такси подъехали к знакомому Льву небольшому уютному отелю на Амстердамской улице неподалеку от Гранд-Опера. Хозяйка сразу же узнала Льва Михайловича и тут же предложила ему, как постоянному клиенту, скидку аж в пятьдесят процентов! На Люську она и не взглянула, хотя Лев несколько напрягся, не вспомнит ли она, что в прошлый раз он был здесь совсем с другой женщиной. Впрочем, вряд ли она вспомнила, а если и так, то виду, конечно, не подала бы. А вот номер предложила тот же самый...

Неужели помнит?

Лев сидел на прогретой скамеечке, стараясь спрятаться в набегающую тень шелестящего листвой большого раскидистого платана. Сидеть предстояло долго. Люська принялась осматривать многоэтажный универмаг – «Галерею Лафайета». Лев прищурился, прикрываясь от яркого света летнего дня, сложил кулак, превращая его в подобие подзорной трубы, и посмотрел на уходящий к близкому горизонту бульвар, передвинул «окуляр» на маленькое кафе, притулившееся на углу улиц, и почувствовал, как закружилась голова, а сам он полетел в такой же солнечный день, но с пьянящими запахами палой листвы, с шуршаньем медно-тонких, а потому таких звучных дубовых листьев, с отсветом солнца на оранжевых и багряных растопыренных пальцах кленовых листьев и летящих безмятежно обрывках серебряной паутины...

Сердце сжалось той сладкой знакомой тоской, невыразимой и неизгладимой, что не отпускала его тогда все десять дней незабываемой поездки, десять счастливых, светлых, пронзительных дней октября. Так же светило солнце, он сидел на скамеечке в Люксембургском парке и смотрел на удивительную женщину, тонкую, почти прозрачную, по-детски радующуюся ясному осеннему дню, вороху листьев, белым статуям французских королев и будто бы вырезанному из тонкого белого листа зданию Сената. Ее радость – просто от жизни, от солнца, от листьев, от густого, насыщенного осенними запахами воздуха передавалась ему и всем окружающим. Люди шли по шуршащим дорожкам, засыпанным ракушечником, улыбались и еще долго-долго оборачивались, любуясь танцующей вместе с падающими листьями тонкой светлой женщиной. Лев тоже смотрел, не отрываясь, и не мог поверить, что это он такой счастливый и блаженно беззаботный, а женщина эта – не просто чудо Парижа, а его женщина, пусть всего на несколько дней, но его. Он чувствовал гордость, но больше радость, а еще больше удивление, но это все с щедростью рождественского снегопада покрывало необъяснимое, но явственно волнующее чувство полного счастья.

Говорят, что счастье – это путь к цели. Нет, это щемящее чувство, переполняющее все существо человека, заставляющее на мгновение забыть о необходимости дышать, бывает совершенно беспричинным! Оно не бывает долгим, утекает быстро, как утренний туман, но потом, во всей огромной оставшейся жизни ты всегда можешь вспомнить и вновь ощутить это мгновение, как сейчас, летним жарким днем его вновь ощутил Лев.

 

 

2

 

Ирина Сергеевна подрабатывала в его фирме переводчиком. Приезжали гости из-за рубежа, иногда приходилось срочно перевести техническую статью или оформить документы, Ирина бралась за любую работу. Сначала потому, что после развала института резко стало не хватать денег, а потом еще и потому, что было интересно. Она уже втянулась в тему, легко понимала суть и азартно болела, когда стал решаться вопрос о строительстве целого завода посреди тайги с использованием новой технологии.

Миниатюрная, стройная женщина, настолько похожая на эстрадную певицу, знаменитую своим непередаваемым прибалтийским шармом, что многие путали ее на улице. Она всегда пользовалась вниманием мужчин, а значит, таким же пристальным, почти прицельно-расстрельным недобрым вниманием женщин. Мужчины обращали на нее внимание еще и потому, что она всегда излучала прекрасное настроение, всегда была весела, и улыбалась так доброжелательно, что каждый встречный воспринимал эту улыбку, как предназначенную только ему.

Со стороны казалось, что у нее действительно все прекрасно, что ее жизнь насыщена приятными событиями, праздниками и подарками, милыми посиделками в семейном кругу, а сама она окружена любовью и заботой. Посреди всеобщего разгула мрачности, безнадеги и сумрака было как-то странно и неожиданно встречать такую откровенно счастливую и красивую женщину.

Лев всегда замечал, как легко она входит в офис, будто влетает, распространяя легкий, очень легкий запах совсем незнакомых духов, как сразу светлеют лица его специалистов, а вечно занятые женщины в бухгалтерии перестают считать и писать, рассматривая Ирину Сергеевну с плохо скрываемыми желваками на щеках. Она всегда старалась зайти к «шефу», если в это время у него не было посетителей. А Льву очень нравилась переводчица, и он всегда старался придумать ей какую-нибудь работу или порекомендовать ее приятелям, чтобы дать возможность заработать больше. Иногда они отвлекались от рабочих тем, но Ирина Сергеевна беспокоилась, что занимает время такого важного человека, и очень смущалась, когда за разговорами не замечала, что прошло минут сорок, а то и час, как она сидит у него в кабинете.

Однажды, как это бывает в нашей непредсказуемой жизни, сошлись ли звезды или кометы, сыграла ли роль магнитная буря или просто попало под настроение, но в день, когда казалось, что круг неудач и проблем последних дней сжался так, что выбраться из него можно только мощным усилием воли, сродни жесткой кавалерийской атаке, Лев Михайлович, увидев светящееся, как всегда, излучающее счастье лицо Ирины, поймал себя на совершенно шальной мысли. На первых порах он даже зажмурился, тряхнул головой, как бы останавливая себя, пока не поздно, но потом с решимостью и отчаяньем Чапаева, бросившегося в Урал-реку, предложил Ирине Сергеевне подождать его немного, чтобы проводить ее до метро.

Решительно свернув дела, просто сбросив в ящик все бумаги и документы, Лев Михайлович на ходу попрощался с сотрудниками и вышел на улицу. Был солнечный день, уже дышала ранняя осень, которой в Сибири выделяется всего несколько дней, чтобы все остальное календарное осеннее пространство занять холодными ливнями или беспросветными моросями, прерываемыми лишь мокрым секущим снегом, переходящим в ватный снегопад. До метро было недалеко, и они шли молча, причем Ирина не выдавала ничем своего любопытства, несомненно вызванного столь необычным шагом генерального директора. У спуска в метро они остановились, и Лев Михайлович на последней ноте того самого аккорда, который вымел его из кабинета, несколько проглатывая буквы от неожиданного волнения, задал вопрос, с которым шел все это время:

– Ирина Сергеевна, а как вы отнесетесь к моему предложению совершить со мной авантюрное путешествие... в Париж? – и замер, в ожидании ответа. Если бы он мог, то даже закрыл бы глаза, так было бы легче. Но в ту же секунду он услышал ее ответ:

– Я совсем не против, даже за...

– Спасибо, Ирина Сергеевна, я все понял. До свидания, всего доброго, – и он повернулся назад к офису, унося радостное чувство, которое он запомнил еще из детства, чувство обещанного чуда.

 

 

3

 

Когда решение принято, наступает просветление – ясность действий, хотя бы на некоторое время. Будто развеялся туман, скомканный налетевшим свежим ветром, и вдоль старой железнодорожной колеи проявились детали – кусты, деревья, камни, знаки и надписи, и теперь не составляет никакого труда катить по этой колее, тревожа окрестности дребезжащим гудком.

Лев Михайлович мгновенно придумал комбинацию, по которой ему выпадала срочная командировка сначала в Москву, а потом и в Париж, якобы, для встречи с руководителем одной из израильских химических фирм, заинтересовавшихся технологией, разработанной в фирме Льва Михайловича. Такая израильская фирма действительно была. Они присылали уже несколько факсов, обменивались деловыми бумагами, и все в фирме ждали, чем же разрешатся такие общие пока переговоры.

Париж был придуман, но проверить это не смог бы толком никто. Конечно, Лев не мог лишить Ирину удовольствия рассказывать потом о поездке в Париж, да и дома она должна была что-то сказать, совпадение было слишком опасным, оставалось лишь надеяться, что ее легенда о том, что ее премировало руководство банка, где она теперь работала, не дойдет по кругам до жены Льва Михайловича. Конечно, затея была очень опасной, но она еще и этим волновала кровь, вызывая, как когда-то в далекой молодости, легкие мурашки, высыпающие на спине.

С того самого момента, как они расстались у метро, прошло уже несколько дней, встречаться не выпадало повода и, подчиняясь какой-то неведомой силе конспирации, Лев лишь однажды позвонил Ирине домой и попросил ее прямо на улице передать ему свой заграничный паспорт. Еще через неделю визы были готовы, билеты ждали в Москве, и так, не встречаясь, по телефону Лев объяснил, что встретит Ирину в аэропорту в Москве, а свой билет она должна получить на почтамте, до востребования. Оба раза Ирина не задавала никаких вопросов, они ни о чем не договаривались, не обговаривали никаких условий, и душа Льва, как у молодого любовника в ожидании счастья, замирала от предчувствия чего-то желанного и необычного, хотя холодок страха все время сдувал его надежды, как пену с пива.

Напряжение, с которым он выглядывал в толпе прилетевших пассажиров маленькую фигурку Ирины, боясь встретить кого-либо из опасных знакомых, достигло невероятного предела, когда уже в последней фигуре он, наконец, разглядел ее.

– Я специально подождала, чтобы все прошли, вдруг на рейсе был кто-то из ваших знакомых, – пояснила она ошалевшему от переживаний шефу. Но он уже приходил в себя, ведь она была рядом, они в Москве, и вскоре Париж ляжет у их ног.

На всякий случай Лев заказал два одноместных номера рядом, он пока не представлял никакого другого варианта. Неожиданно выяснилось, что вылет в Париж переносится на пару дней, но вынужденное проживание в Москве оплатит туристская фирма, которая и была виновата в срыве вылета. Планы несколько менялись, но в этом была и своя прелесть – теперь несколько дней они могли просто привыкнуть друг к другу, гуляя по Москве.

Вечером, находившись по бесконечным московским улицам до полного изнеможения, посмотрев в «Ленкоме» прекрасный спектакль, оставивший в душе кроме блаженного удовольствия от игры и пьесы еще и грустное послевкусие оттого, что в провинции невозможно увидеть такого замечательного спектакля, они, наконец, добрались до башни своей гостиницы. Преодолев липкие и откровенные взгляды охраны и прочих халдеев, после некоторой необходимой паузы они устроились в маленьком номере Ирины. Сама хозяйка номера, переодевшись уже в какую-то пижамную пару, свернулась на кровати немыслимым калачиком, а Лев Михайлович расположился напротив нее в удобном кресле.

Они впервые были так долго вместе, но, по-прежнему, сохраняли дистанцию, сокращающуюся очень медленно, но неумолимо. В этот вечер они просто разговаривали, долго и очень откровенно. Да, это напоминало совместное путешествие в вагоне поезда – такой же приглушенный свет, такой же тихий разговор, когда не замечаешь ни времени, ни каких-либо других звуков. Сначала обсуждали понравившуюся пьесу, великолепную игру актеров. А потом как-то незаметно перенеслись воспоминаниями в детство, рассказывая друг другу самое сокровенное.

Лев был поражен тем, что он узнал об Ирине. Оказывается, ее рафинированный интеллигентный вид, обширные знания и вкусы в самых разных областях – все это с большим трудом приобретенное, нажитое в течение многих лет. Она оказалась из очень простой семьи, выросла в далеком районом поселке, после школы приехала в город и пробивалась всю жизнь сама. Ирина рассказала ему о своей первой любви, о том, как взрослый семейный человек осчастливил ее своей любовью, научил любить, понимать и ценить каждый миг своей нечаянной жизни. Как потом она строила свою жизнь, ошибаясь и сопротивляясь, как боролась за свое место в этом плотно упакованном мире. Да, после такой любви уже трудно было найти подобное, она это твердо знала, понимая, что свою порцию счастья использовала с лихвой. Муж подавал надежды, сначала как инженер, потом, как спортсмен, занимался вечными поисками смысла, а с ним и самого себя, а она растила детей, осваивала языки, искала дополнительную работу, всегда искала работу, чтобы не знать нужды и дать ребятам все необходимое.

Лев слушал и поражался силе и стойкости, целеустремленности и настойчивости этой маленькой женщины. Про себя он уже назвал ее «маленьким стойким оловянным солдатиком». Ее миниатюрная стопа выглядывала из-под пледа, она притягивала взгляд, волновала и будоражила его воображение. Это была очень маленькая ножка, таких сейчас уже не бывает, размера, может быть, тридцать четвертого, если не тридцать третьего.

Расстались уже под утро, а потом во сне ему приснилась эта маленькая розово-призрачная ножка, которая утонула в его ладони. Он проснулся с редким ощущением беспричинно хорошего настроения, на самом деле, чувство было острее и больше, но он всегда избегал применять такие красивые и очень значимые для него слова, как счастье и любовь. Лучше пусть будет просто настроение, но оно захлестнуло его, заставляя безудержно радоваться предстоящему дню.

Три театральных вечера, безмятежное гуляние по каким-то тихим улочкам, которые они находили, не задумываясь, бродя по Москве совершенно без цели. Наконец, ранний подъем, сбор разношерстной группы в аэропорту, судорожная беготня ответственного или уполномоченного и бесконечное блаженство от почти бесшумного полета, приветливых лиц стюардесс, великолепного завтрака, легкого шума в голове от бокала красного вина, а впрочем, зачем так долго все перечислять, от соприкосновения локтей и колен, от легкого покалывания в кончиках пальцев, от нарастающего в душе чувства, сродни захватыванию духа, при затяжном прыжке, которым неизменно сопровождались мысли о предстоящей неделе в городе вечной любви.

Здесь, в Париже, никому уже не было до них дела, и они никого не замечали. Им достался шикарный большой номер с двумя огромными кроватями. Неловкость дошла до своего предела, за порогом комнаты ли, за дверью ли ванной, в конце концов, за щелчком выключателя в ночи, рано или поздно, но Рубикон придется перейти. Скомкав неловкость, как носовой платок, быстро разбросали вещи, умылись, переоделись под теплую парижскую погоду, и скорее на воздух, туда, где на фоне безоблачного, ослепительно голубого цвета неба плывут белые купола Секре-Кё – башни Монмартрской святыни.

То ли воздух здесь особый, то ли расстояние до дома, обязанностей и запретов оказалось столь огромным, что вдруг отпустило и все пришло само собой. Рука потянулась к руке, тепло ее успокаивало и обещало, годы вмиг улетели прочь, и теперь он мог любоваться этой смеющейся от избытка чувств девочкой, просвечиваемой сквозь платье всеми лучами щедрого осеннего парижского солнца. Да, сейчас он отчетливо вспомнил, что солнце было все эти дни, и даже ночами он ощущал его неостывшее тепло на ее губах, ее коже и волосах. Мир наш под солнцем, вот только иногда закрывают его от нас облака.

Бродили до позднего вечера, потом сидели в маленьком ресторанчике. Удивительно, их здесь тысячи и почти все – маленькие, чтобы человеку в любое время суток, в любую погоду было уютно и тепло, чтобы он чувствовал себя, как дома. В своей недавней, но уже окончательно прошлой жизни, Лев не любил рестораны. У нас они всегда огромны, шумны и прокурены, как вокзалы, а еще наполнены какой-то агрессивной нервозностью, в любой миг готовой прорваться пьяной дракой или дебошем. А чего стоило ощущение полной ничтожности, которым тебя холодно обдавали официанты, вызывая постыдное плебейское чувство маленького, но грубо используемого человека? Все это надежно отвращало Льва от этих островов советского общепита.

В книгах он читал о других ресторанах и когда-то мечтал попробовать кухню разных стран, причем в подлиннике, а не в пересказе наших умельцев в дни кулинарных декад. И вот теперь он наслаждался прохладой опустившегося на город вечера, свободно проникающей через распахнутые окна и двери, и запахами настоящей французской кухни, смешавшей йодные запахи даров моря и ароматы прованских пряностей. Не понимая и не говоря ни слова по-французски, он заказал ужин, попробовал предложенного вина пятилетней выдержки из виноградников Бургундии и теперь слушал Ирину, глядя в ее глубокие голубые глаза, предвкушая и все же боясь надвигающегося.

Уже за полночь они возвращались по крутым улочкам вниз, пересекли шумную, как горная река Пляс-Пигаль, где толпы туристов выходили из «Мулен-Руж», затем пустынными кривыми улочками, скорее по наитию, нашли дорогу к отелю. В маленьком лифте они касались друг друга, слышали дыхание и уже не решались встретиться взглядом. Поразительно, но еще вчера совсем чужие взрослые люди с уже взрослыми детьми, устоявшимися укладами, казалось бы, непоколебимыми взглядами на жизнь, один, вроде бы совсем легко предложивший поездку-интрижку, а вторая, неожиданно легко ее принявшая – сегодня они не узнавали себя.

Все было необычно, остро и свежо, как в молодости, будто в первый раз. Не осталось между ними места ни пошлости, ни скабрезности, ничему плохому и стыдному не было просто места. Они соединились уже душой за этот долгий день, за бесконечный вечер, они уже проникли друг в друга, осталась только мелочь, но такая приятная – слиться телами. В номере было прохладно, легкие занавески чуть трепетали от ночного ветерка. Свет не зажигали – свет Парижа, как лунный свет, освещал все пространство их покоев. Молча, без слов, не видя, но ощущая друг друга по колючему электричеству, уже потрескивающему в комнате, они разошлись по огромным кроватям. Лежали и молчали очень долго, пока не выдержавший Лев не произнес хриплым шепотом:

– Иди ко мне?! – да, он именно так произнес: то ли спросил, то ли попросил.

Тишина. Ни слова в ответ. Тогда он поднялся и сделал шаг к ее постели. Увидел ли он на самом деле в этой сумеречной темноте ее глаза или ему это привиделось, но он понял, что она ждет его, что пересохшие, как каракумские пески, губы потрескались от жажды желания, что тонкое, вытянутое под одеялом тело, напряжено до звона и не может больше ждать ни секунды. Господи, какое это счастье, почувствовать резонирующее до вибрации стекол желание, освобождающее нас от всей шелухи внешнего, так нелепо и глупо придуманного нами мира! Лев еще успел сдержать себя, удержать неистовство, прорывающееся изо всех его пор. Он осторожно, как к тонкому хрустальному сосуду склонился к Ирине и, закрыв глаза от невыразимой нежности, начал дышать ею, вкушая каждую клеточку отзывающегося тела.

Кажется, ведь это просто физиология, миллиарды подобных совокуплений, однотипных движений, подобных реакций! За десятки тысячелетий люди, развиваясь и совершенствуясь, мало чего нового придумали в этом вечном, как сама жизнь, акте наслаждения. Но, видимо, нам никогда не понять этого вселенского масштаба множеств, когда неповторимы ни одна женщина, ни один мужчина, ни один миг их таинственного, так и неразгаданного, проклинаемого и восславляемого, порочного, грешного, святого, совершаемого где-то на небесах, слияния.

Тысячи лет люди пытаются описать эти чувства, не мне соперничать в этом с великими, но каждый раз, умирая в наслаждении, мы воскрешаемся в нем же, безвозвратно меняясь к лучшему. Говорят, что человеческая ДНК изменяется в моменты самых сильных потрясений. Маленькая микроскопическая черточка добавляется к этой бесконечной спирали, в которой запрограммирован человек, когда он прилагает усилия всего своего существа на пределе возможного. Наверное, и в такой момент счастья, в момент полного и безоговорочного слияния с открытой, распахнутой, как и тело, душой, меняется наша ДНК, становясь еще совершеннее.

Он проснулся от утренней прохлады, потянул на себя одеяло, скомканное где-то в ногах, и, не открывая глаз, почувствовал, что он один. Не успел еще ужас захлестнуть его, а бросившиеся наперебой вопросы и версии застряли, сталкиваясь между собой, как стукнула дверь, и он увидел Ирину, сияющую, улыбающуюся, с розовым румянцем, не скрывающим ямочек на ее щеках.

Счастье, как и настоящее горе, не нуждается ни в каких доказательствах, оно проступает сквозь любую оболочку. Даже самые сдержанные люди в момент настоящих потрясений не могут скрыть своего истинного состояния. Сейчас он видел счастливую женщину, причем это счастье фонтанировало, его протуберанцы обжигали теперь и его лицо, зажигая щедро и безусловно. Лев протянул руку, и она пошла к нему навстречу, сбрасывая туфли, а вместе с ними и опавшее легкое летнее платье, державшееся на тонких бретельках, развязанных одним движением, и вот уже стремительная, тонкая и светлая приникает к его губам, вдыхая в него утренний воздух, глотая взамен жар его стосковавшейся за ночь души.

Ночью было пламя степного костра на ветру с рваными языками, а сейчас будто тихий родник перетекал из тела в тело, а еще перебегали маленькие мурашки, будто муравьи, чуть щекоча своими тонкими суетными лапками. Только сейчас на свету он мог увидеть, как сквозь бесконечно тонкую светящуюся изнутри кожу просвечивают все ее пульсирующие жилочки, по которым так неровно толкает кровь, временами останавливающееся, будто бы, захлебывающееся сердце. Теперь он мог рассмотреть ее всю, и она казалась ему необъятным неизвестным доселе миром.

– Ты мой необитаемый остров, и я буду тебя открывать раз за разом, – это были первые слова со вчерашнего вечера, и всего лишь второй раз он назвал ее на «ты». Она не дала ему продолжать, наверное, она просто боялась его голоса, ведь это было единственным, что осталось от прежнего Льва Михайловича. Больше ничто не напоминало в этом неожиданно оказавшемся с ней рядом мальчишке, восторженном и мечтательном, робком и трогательном, искреннем и чистом, какими мы бываем в последний день нашей школьной жизни, грозного генерального директора. Она старалась не отводить взгляда, не закрывать глаз, чтобы видеть в глазах его желание, его любовь и саму душу, но огонь вновь вспыхнул, и в этом лавовом жаре невозможно было сохранить глаза, не закрыв их изо всех сил.

 

4

Париж – очень маленький город, его настоящее нутро спокойно лежит в прямоугольнике со сторонами в восемь на девять километров. Все остальное пространство, в котором и гудит жизнь почти десяти миллионов парижан, называется предместьями. Центр старинного города отдан старикам и туристам – каменные джунгли, а в них крошечные островки зеленых парков и скверов, линии платановых и каштановых бульваров. Помните, бульвар Капуцинов, Итальянский бульвар?

В Париже почти нет цветных домов, но весь ансамбль светло-серых фасадов под солнцем становится хрупко-призрачно-белым, наполняя его воздушной невесомостью. Маленькие жутковатые собачки с кривыми и короткими ножками неудержимо влекут своих озабоченных хозяев, натягивая длинные поводки до звона. Они гадят прямо на булыжную мостовую, с которой по утрам весь мусор и собачьи экскременты сметает поток очищающей город воды.

В этот год, после нескольких терактов, в Париже запаяли миллион урн, и теперь горы разноцветного мусора вырастали ежедневно на его улицах и площадях. Армия уборщиков в зеленых комбинезонах безуспешно мела своими зелеными метлами, скребла зелеными скребками, а зеленые маленькие автомобильчики-пылесосы успевали поддерживать видимую чистоту лишь на прославленных Елисейских полях.

Программа пребывания в Париже всегда одинакова, но от этого не становится скучной. Лувр – бесконечен и непознаваем, как сама Вселенная. Ни в коем случае не старайтесь его объять – лопнут не только штаны, как при слишком широком шаге, а лопнет голова, которую потом уже не склеить, не собрать воедино. Вкушайте Лувр маленькими сочными глотками, его нужно постигать целую вечность, как женщину и, вообще, все великое.

Мраморные лестницы, темные подземные переходы с фрагментами настоящих фундаментов и стен, переживших королей и революционеров, египетские сфинксы и статуи, клинопись и фрески, не тускнеющие краски сотен и тысяч полотен всех времен и народов, Венера Милосская и Джоконда, скрывшая под своей улыбкой неразгаданную вечную женскую тайну, стеклянные пирамиды, возвышающиеся и низвергнутые, – не торопитесь, это остается с вами на всю жизнь.

В саду музея Родена вы, несомненно, испытаете восторг от реального созерцания статуй, которые известны вам всю жизнь, но теперь они всего лишь в миллиметре от вас. А вот в черном, а потому бесконечном подземелье музея Сальвадора Дали под фантастическую музыку, льющуюся прямо из стен, берегитесь не сойти с ума, принимая извергнутые невообразимой буйной фантазией сумасшедшего бесконечные вариации открывающегося маленькими ящичками человека за реальность. Вряд ли у вас хватит смелости второй раз опуститься в эту преисподнюю. Зато как радуют, как заставляют трепетать сердца аккорды мелодичного аккордеона на узкой улочке или миниатюрной площади Монмартра, где сидят художники, закрывающие своими мольбертами полнеба. Без них и звуков аккордеона немыслим Париж.

Но, может быть, вы не большой любитель живописи, что ж, это не страшно. Зайдите в Сен-Шапель в середине дня, когда потоки солнца через двадцатипятиметровой высоты окна врываются в эту воздушную церковь, и тысяча фрагментов из «Святого писания» оживают вокруг многоцветными витражами. Этой церкви уже более тысячи лет, представьте себе, чтобы соизмерить и поразиться, что в то время, как строители воздвигали это чудо архитектуры, в наших лесах еще одевались в шкуры разрозненные скифские племена. Церковь строили для хранения тернового венца Иисуса, шпиль ее взлетел в небо на семьдесят пять метров, но такого воздушного замка, такой стройности и эфемерной легкости вы, наверное, никогда еще не встречали.

Поднимитесь на Трокадеро, чтобы восхититься «евклидовой» геометрией Парижа. Как надо было уметь видеть, считать, мечтать, чтобы все линии расходились звездой, чтобы на одну ось можно было посадить три триумфальные арки, построенные в разные века!?

А золото и красный бархат ампирно роскошной Гранд-Опера, ее не театральная, а королевская роскошь? Кого оставит она равнодушной? Всмотритесь в скульптуры у главного фасада, ведь это за них отца всемирного любимца Жана Поля Бельмондо обвинили в распутстве, а он всего лишь изобразил музы подобно прекрасным женщинам, познавшим любовь. Но театр, даже такой роскошный, мертв без актеров. Посвятите вечер балету Франции и вы поймете, что не только в Большом театре есть настоящие балерины. А поздним вечером окунитесь в кипящий уличный карнавал по случаю победы любимого футбольного клуба парижан «Сен-Жермен-де-Пари» – этому спектаклю весь город подмостки!

Не откажитесь от завтрака на Эйфелевой башне, а потом, несмотря на тяжесть и лень, поднимитесь по узкой металлической лестнице на самый ее вверх. Этот момент уже никто не сможет забрать из вашей жизни! И пусть в Париже всего только один золотой купол, и тот Наполеон позолотил после увиденного в Москве, но это купол Отеля Инвалидов, где в мраморных саркофагах, повторяющих русскую матрешку, лежит самый гордый и непобедимый воин Франции, переживший века, которые не смогли заставить потускнеть его славу и гордость. Да, он был разбит в России, но так и умер непокоренным.

Лев и Ирина почти не разговаривали, они, улыбаясь, как блаженные, бродили по улицам, спускались в музеи и поднимались на все башни, арки, вышки, даже на единственный небоскреб в Париже на Монпарнасе. В огромном шаре кинотеатра будущего, утонув в полуопрокинутых креслах, они через мгновенье задохнулись от высоты, соскользнув на параплане с крыши парижского высотника, а потом с замиранием сердца, вскрикивая от неожиданности, ощущая даже несуществующую влагу речных брызг, сваливались в валы порогов Гранд-Каньона в Колорадо.

Отдышавшись, устав от столь острых ощущений, они щурились на ласковое октябрьское солнце, идя по набережной вдоль ряда барж, превращенных в изысканное жилье самых богатых и импозантных парижан. А вечером скользили на маленьком пароходике по Сене, серость и грязь вод которой невозможно было разглядеть из-за ярких огней и бесподобных фасадов, видевших мушкетеров и кардинала, каторжников и королей, победителей и приговоренных к казни на протяжении многих сотен лет до нас, теперь безразлично глядящих на наших героев, как на сотню миллионов ротозеев приходящих сюда каждый год. Рука Ирины надежно поселилась в широкой ладони Льва, они теперь, как сиамские близнецы общались не вербально, а лишь теплыми волнами, перетекающими из руки в руку.

Казалось, они стоят посреди огромного, прекрасного города, а он гордо и снисходительно глядя на них сверху, всей своей миллионотонной массой важно проплывает мимо них, поворачиваясь разными гранями, открывая только ему известные ракурсы и сюжеты.

Вон у моста на ступеньках целуется парочка. На этих ступенях целовались тысячи пар сотни лет, они для того и созданы – эти ступени, ведущие к воде. А вон старушка в странном колпаке и длиннополом балахоне кормит голубей. Она кормит их тоже сотню лет. А вот смеющаяся шумная молодая компания устроилась прямо на парапете. Ребята пьют вино из большой бутыли, отламывают ломти длинного белого батона, в нем-то и есть только поджаристая хрустящая корочка, а внутри только воздух, настоящий парижский воздух. Утки уже собрались вокруг, выпрашивая куски хлеба, и им бросают их, не жалея.

А вот кораблем-громадой проплывает Нотр-Дам-де-Пари, ажурные арки апсиды, кружево огромной розетки и жуткие призраки-химеры, из пасти которых низвергается вся нечистая сила, смываемая дождями с куполов и башен собора. Где-то там, во мраке всех этих архитектурных вычурностей прячется несчастный горбун, не давая покоя писателям и поэтам, композиторам и художникам. Вот-вот, и он ворвется в мир своими хриплыми песнями и заживет другой жизнью, шагнув к нам из мюзикла.

Прекрасен день, проведенный в Орсее, бывшем Орлеанском вокзале, превращенном теперь в музей импрессионистов. Начиная от длинной очереди, в которой ты становишься равноправным и доброжелательно принятым членом некоего сообщества, почти братства, устремленного к широким дверям этого хранилища самой чувственной живописи. И потом, переходя из зала в зал, ты чувствуешь совершенно иную атмосферу, отличную от холодного и бесконечного Лувра. Здесь ты в море любви, в море чувств, роскошных тел, здесь все тебя уверяет, что любовь достойна любых жертв, и здесь ты окончательно понимаешь, что миг счастья стоит всей жизни.

Великолепен день, проведенный в Версале, маленьком Версале, который потерялся бы в наших Петергофских или Павловских просторах. Что ж, русские цари хотели затмить Версаль, и им это удалось. Только посмотрите на Францию, которая спокойно укладывается десять раз на территории Якутии, а в бывшем Союзе ее можно было уложить все семьдесят раз!

В одну из бесконечных войн французский король собрал все золото и серебро Версальского дворца и передал его в государственную казну. Может быть, это было в истории Франции всего один раз, но в истории России множество раз было только наоборот. Только не мельчает Версаль от всех этих сравнений, не становятся менее красивыми легендарные сады Трианона. Здесь, по этим вот аллеям гуляла Анжелика, любимая героиня русских женщин, знаменитая маркиза ангелов. А в этих потускневших от времени огромных серебряных зеркалах, за которые когда-то можно было купить небольшую страну, отражались великолепные парики Людовика Тринадцатого, а потом и Людовика Четырнадцатого, а с этого балкона в последний раз к своему восставшему народу выходил Людовик Шестнадцатый, еще не знавший, что его гордую голову вскоре бросят в корзину на Гревской площади.

Не спешите корить меня за восторженность, отложи карандаш, строгий редактор. Рассказывать о Париже можно только взахлеб, никаких превосходных степеней все равно не хватит. А если кто-то со мной не согласен, мне его просто жаль – он не увидел и не узнал Парижа. Что ж, и такое бывает, как бывает, что проживет человек жизнь, а так и не познает настоящей любви.

Париж не распадается на достопримечательности, он един! Таких городов на свете немного и существуют они воедино со своей историей и своим непередаваемым духом, который, почувствовав раз, уже не забыть никогда.

 

 

5

 

Это совсем разные вещи – любоваться красотами природы или рук человеческих в одиночку и вдвоем, с любимым человеком. Восхищаясь, наслаждаясь красотой в одиночестве, это одиночество воспринимается во сто раз ощутимее, оно становится сродни сиротству, ощущению полного и безнадежного одиночества на всем свете. Тебе не с кем поделиться этой красотой, ускользающей с каждым мигом твоей улетающей жизни. А любуясь тем же самым вдвоем, ощущая восторг любимого человека, как собственный, но удвоенный, добавляя радость от сопричастия, от благодарности за сопереживание, ты будто останавливаешь мгновение этой красоты. По крайней мере, настолько, насколько сможешь задержать дыхание.

Но вернемся к нашим безмятежным героям. Как бы ни уставали они за день, а уставали так, что ноги гудели, будто провода высоковольтных линий, как бы ни сваливал коварный сон помолодевшие на многие годы тела, Лев находил в себе силы среди ночи выпивать еще полную чашу любви, проникая в горячую истосковавшуюся за день плоть, в родное естество, в дрожащую отзывчивость и безусловную ответность.

А утром, когда Ирина, ранняя птаха, приходила с первой прогулки по просыпающемуся Монмартру, намочив туфли утренней росой, он, не в силах устоять, еще раз овладевал ею, осторожно смакуя каждый вдох, каждое движение. Ирине удавалось не проронить ни слова, вот только стонов сдержать она не могла. По ночам они терялись в нестройном хоре подобных звуков, долетаемых из других окон, а вот утром их приходилось заглушать музыкой из маленького приемника, стоявшего у окна. Льва несколько смущало, что Ирина ни одним жестом не отказывающая ему в этих ласках, сама вроде лишь соглашалась на них, хотя радость и острое наслаждение, неизменно завершающие их, не скрывала, да и вряд ли смогла бы скрыть. Но сразу же, как только он отпускал ее, она моментально скрывалась в ванной, чтобы через минуту, выражая всем своим видом яростное нетерпение, подгонять его навстречу новому дню.

Рядом все эти дни были еще какие-то люди. Лев и Ирина приветливо здоровались с ними, встречаясь за завтраком. Иногда их пути пересекались в городе, ведь Париж так мал, что встретиться друг с другом совсем не сложно. Несколько раз к ним пыталась примкнуть молодая пара из Новокузнецка. Муж, собирая воедино круглое простодушно-курносое русское лицо с наимоднейшим бобриком чуть проклюнувшихся волос, малиновый с непременными золотыми пуговицами пиджак поверх светлых джинсов и телефонную трубку, с которой он не расставался, зажимая ее намертво в руке, будто гранату с вырванной чекой, – являл колоритный портрет крупного российского торговца углем. Жена – виснущая у него на руке или семенящая на полшага позади, откровенно скучала, вспоминая, что на курортах Анталии гораздо веселее и «сервис повыше». За завтраком углеторговец подсел ко Льву, который, как всегда. проснулся поздно, и теперь торопился, чтобы сорваться в очередной круг по городу с Ириной, нетерпеливо ожидающей его в холле.

– Слышь, братан, тут тоннель под Ла-Маншем открыли, в Англию теперь поезда под морем идут, сечешь?

– Да, тоннель построили и пустили всего месяц назад, а что?

– Так мы могли бы быть первыми, по крайней мере, я в своем Новокузнецке мог бы точно стать первым, кто проехал бы по этому тоннелю. Может быть, махнем?

– А как же виза? Ведь у нас только Шенгенская, а Англия в Шенген не входит?

– Да, ну, прорвемся, мы ведь в Англию не пойдем, только проедем туда и обратно, пересидим часок на вокзале Ватерлоо, слышь, парень, на вокзале Ватерлоо, звучит-то как! и назад, на фига нам их виза?

Лев задумался. Действительно, промчаться на скоростном поезде со скоростью более трехсот километров в час по Франции, а потом нырнуть под дно пролива в Англию, выйти на вокзале Ватерлоо – это прекрасная идея! А, кроме того, последние дни и ночи так тесно связали его с Ириной, что он стал бояться этой близости, сердце, не выдерживая ритма и нагрузки, ныло, казалось, оно напряглось в ожидании развязки.

«Да и надо дать время Иринушке просто по магазинам походить, может быть, с женщинами из группы пообщаться?» – подумал Лев, с радостью находя повод, оправдывающий рисковую поездку в Лондон одному.

Ирина согласилась легко, так что Льву даже стало обидно. Он промолчал, но через несколько минут забыл об обиде, лишь вечером снова вспомнил о ней, но вынянчить ее так и не успел, а совершенно забыл о ней, ведь в этот вечер они пошли на грандиозное представление в знаменитый «Мулен-Руж».

Представление в «Мулен-Руж» – это прикосновение к легенде, а еще это глубокое погружение в плотное эротическое облако, по крайней мере, так казалось нам, знающим о «Мулен-Руж» по книгам и фильмам. Поразительно, но, когда на сцене оказалась сотня красивых женщин с обнаженной грудью, в ту же секунду они перестали восприниматься, как женщины с обнаженной грудью. Может быть, потому, что они были совершенно нежизненно красивы, а может быть, просто наступило торможение от такого количества совершенных женских грудей, как у той подопытной лягушки, которую макнули в кислоту и пытаются еще уколоть иглой, а она уже не реагирует ни на что.

Оглушительная музыка, перья, невообразимые краски – все было будто во сне, впрочем, многочисленные японцы, которых привели на представление, не считаясь с огромной разницей во времени, откровенно спали за столиками. Даже великолепные красавицы не могли их удержать ото сна. Лев, отказавшийся по привычке от спиртного в пользу «Кока-колы», потом испытал жуткое разочарование, когда понял, что променял великолепное настоящее шампанское из Шампани на суррогатный напиток американских ковбоев.

Но даже в этом шумном, многоголосом сборище, среди сотен людей съехавшихся в этот город со всех концов мира, он не переставал любоваться своей Ириной, отмечая, какими взглядами провожают ее и полусонные японцы, и полупьяные немцы, и неутомимые итальянцы, и даже молчаливые на этом празднике жизни, несколько чопорные французы, обслуживающие весь этот карнавал.

 

 

6

 

Ранним утром следующего дня, он придержал Ирину, пытавшуюся, как обычно, выскользнуть первой в ванную, быстро собрался, попрощался с ней, поцеловав напоследок, и вышел из отеля. В последний момент торговца углем не отпустила жена, и Лев решился на авантюру в одиночку. Утро было уже привычно солнечным, звонким и пронзительным, как все дни этого великолепного, по настоящему «бабьего» лета.

На Северном вокзале Лев купил билет до Лондона и обратно, прошел к бело-желтой ракетообразной махине поезда, сел у окна, и почти бесшумный поезд понес его среди зеленых и желтых полей Нормандии к проливу Ла-Манш. Сама мысль, что несколько сот лет назад по этому же маршруту мчались на взмыленных конях четыре мушкетера, причем не один день, а теперь он, Лев Михайлович Андреев, проносится со скоростью истребителя времен последней войны на комфортабельном поезде, причем по рельсам почти без стыков, оказалась совсем неожиданной для него.

А вот подводный тоннель очень разочаровал – поезд на несколько минут остановился, а потом нырнул в темноту, так что на протяжении двадцати пяти минут Лев в окне мог видеть только свое отражение. Неожиданно выскочили на белый свет и тут же оказались уже в Англии. В окне он увидел картину не изменившуюся, наверное, за последние несколько веков: на зеленой траве многочисленные белые овцы, будто бы время, прогресс, катаклизмы обошли стороной эти Британские острова.

В ожидании несостоявшегося чуда, которое он так ждал от проезда по тоннелю, Лев не обратил внимания, что у него проверили паспорт два офицера французской полиции, впрочем, они проверяли паспорта у всех пассажиров поезда. Состав плавно подошел к перрону и остановился. Герметичные двери отошли и публика, не торопясь, стала покидать вагон. У Льва не было никаких вещей кроме видеокамеры и одноразового картонного фотоаппарата, купленного на перроне вокзала в Париже, так как свой аппарат он оставил Ирине.

Вместе со всеми он беззаботно пошел в направлении выхода, но вдруг почувствовал тревогу, увидев, что все пассажиры делятся на два потока – первый беспрепятственно проходит через турникет, а второй несколько замедляется при предъявлении документов пограничному контролю. Визы у Льва не было, он понимал, что контроль ему не пройти, да он и не собирался выходить из вокзала, а просто дождаться отправления его обратного поезда. Цель его путешествия была достигнута – он проехал под морским дном по новому тоннелю, соединившим Францию и Англию, теперь можно и назад, к Ирине, по которой он уже успел соскучиться.

Лев повернул назад, но увидел, что готовившийся к отходу в обратный путь поезд стоит на другом пути, попасть на который можно было только через пограничный контроль. Выхода не было, и Лев смело протянул пограничному офицеру свою «краснокожую паспортину» без всякой визы на въезд в королевство Великобритания. Офицер недоуменно поднял брови, спросил, понимает ли Лев по-английски, на что тот очень вежливо и дипломатично ответил:

– A little...

В это же мгновение был дан знак, и за спиной офицера появился молодой человек, который на русском языке с акцентом стал расспрашивать Льва, как могло случиться, что он приехал в Соединенное Королевство без визы.

Лев Михайлович очень спокойно ему объяснил, что не имел намерений посетить королевство, а желал лишь прокатиться в тоннеле под Ла-Маншем. Вот и обратный билет у него на поезд, который отправляется через два часа. Удивлению обоих допрашивающих не было границ. Льва Михайловича проводили в какое-то помещение без окон, в котором уже находились незаконно прибывшие пассажиры, требующие прямо здесь же политического убежища. Переводчик еще долго пытался с помощью перекрестного допроса выяснить, не имел ли Лев какого-то злого умысла, а когда терпение Льва Михайловича истощилось, он разразился тирадой, сдабривая ее благородным гневом, прикрывающим озабоченность сложившейся ситуацией и еще слабый подсознательный страх:

– Я законопослушный гражданин, у меня есть виза, позволяющая мне въезжать в страны Шенгенского соглашения. Я недавно вернулся из Соединенных Штатов, несколько раз бывал в Германии и других странах мира, вы это можете увидеть по моим визам в паспорте. Если бы мне нужно было приехать к вам в гости, я обязательно бы получил въездную визу, но я не собирался этого делать. Просто мне захотелось быть в числе первых российских граждан, проехавших под морским дном пролива Ла-Манш.

После этой тирады, переводчик сник, оставил Льва в покое, а через пятнадцать минут вынес ему бумагу с решением, в котором от имени Ее величества королевы говорилось, что Лев Михайлович Андреев нарушил закон и будет немедленно депортирован из Великобритании. Лев махнул рукой и посчитал, что этим весь инцидент исчерпан. Ему предложили до отхода поезда посидеть в этом помещении без окон, а в качестве некоторой компенсации за неудобство он мог безгранично и бесплатно пользоваться автоматом, предлагающим десять видов напитков, чем Лев и занялся, чтобы скрасить столь неприятное ожидание. К поезду его проводил офицер, причем он не ушел до самого отхода, а паспорт, без которого каждый российский, бывший советский, гражданин чувствует себя как без штанов, был передан начальнику поезда. Поезд набрал скорость, нырнул в тоннель, вынырнул на нормандском берегу и покатил в Париж в полной темноте надвинувшейся ночи.

Лев, поерзав и окончательно испугавшись за судьбу своего паспорта, пошел на розыски начальника поезда. Если в Англии он мог еще как-то объясняться на английском языке, который изучал в общей сложности всего лишь двенадцать лет, то на французской территории ему оставался только язык жестов и международные слова, к которым, к счастью, относилось и слово «паспорт».

Начальник поезда, все-таки, понял его и сумел даже объяснить, что паспорт Льва у французского патруля, и что не стоит волноваться, так как все будет хорошо, но уже по приезде в Париж. Поезд этот не имеет никаких остановок и этим еще больше напоминает самолет. За несколько минут до приезда в Париж, ко Льву Михайловичу подсели двое полицейских, которые знаками и теми же международными восклицаниями стали объяснять Льву, что у него была разовая виза во Францию, которую он уже использовал, и теперь он не может въехать по ней второй раз.

Когда до него дошла эта, в общем-то, доступная мысль, он покрылся холодным потом. Как ни смешны были воспоминания о фильме «Закон есть закон», оказаться в такой же ситуации между Англией и Францией не пожелаешь и врагу. Уже не сдерживаясь, Лев стал кричать, что он не въезжал в Англию, значит, не мог выехать из Франции, но логика эта была слабой, к тому же никто не хотел понимать его сердитую русскую речь.

Из шикарного комфортабельного вагона экспресса он перекочевал в обшарпанный полицейский участок и тут же оказался среди каких-то расхристанных женщин и пьяных мужчин. Правда, все это длилось недолго, и вскоре полицейский «Ситроен» понесся по ночным улицам Парижа. Еще из участка Лев пробовал позвонить Ирине или гиду их группы, чтобы предупредить о задержке и неприятностях, свалившихся на его голову. Но к телефонам никто не подходил, несмотря на поздний час, и Лев решил, что группа где-нибудь на вечерней прогулке.

Из районного управления Льва переправили в Центральное, и вот он уже входит в здание криминальной полиции, занимающее то самое крыло министерства юстиции, в котором находился кабинет легендарного комиссара Мегрэ. На лифте поднялись на пятый этаж, и полицейский проводил Льва в камеру, показав, что видеокамеру надо оставить перед дверью. Лев изобразил смущение и сомнение в том, что видеокамера не исчезнет, но полицейский, гордо ткнув в свою нашивку с флагом Франции, твердо сказал: «Гаранти!», против чего Лев не посмел протестовать.

В камере сидел всего один, временно лишенный свободы, человек. Лев потом никак не мог объяснить даже самому себе, на каком языке и как они объяснялись, но он понял, что человек играл в карты с друзьями, когда пришли полицейские, проверили документы, всех отпустили, а этого бедолагу задержали. В свою очередь, узнав, что Лев русский, сокамерник пришел в бурный восторг, который, к счастью, был прерван офицером, вызвавшим Льва из камеры. У небольшой стойки ему показали его паспорт, в котором стояла отметка, сделанная еще в поезде, о том, что он выехал из Франции. Офицер перечеркнул ее, поставил подтверждающую его действия печать, козырнул Льву и отдал ему паспорт. Второй, приглашающим жестом, проводил его к лифту, вывел внизу к воротам и вопросительно посмотрел на несколько смущенного Льва Михайловича.

– Я свободен? – спросил Лев, волнуясь, по-русски. Офицер кивнул и подтвердил:

– Free man!

Лев вышел за ворота, вдохнул свежий ночной воздух полной грудью, и, подумав, в какой тревоге сейчас Ирина, помчался к виднеющемуся входу в метро. В этот день в парижском метро была забастовка, это еще надо было понять. В Париже такси редко останавливаются на улице по сигналу пассажира, обычно они стоят на определенных стоянках, но в этот раз жест Льва был полон такого отчаяния, что таксист тормознул, не колеблясь.

 

7

Лев открыл дверь своим ключом и вошел, тихонько ступая, в полумрак комнаты, освещенной лишь маленьким ночником. Ирина одетая, свернувшись в маленький калачик, лежала поперек своей кровати, подложив под голову сжатый кулачок, и на ее лице даже во сне сохранилось озабоченное выражение. Лев секунду любовался ею, не решаясь потревожить, но неожиданно она сама открыла глаза и с возгласом, в котором вдруг зазвенели слезы, бросилась к нему на шею. Это было так неожиданно, что Лев с трудом удержал равновесие, но в следующий миг уже обнимал трясущиеся от рыданий плечи.

– Что с тобой случилось, почему ты так поздно, почему не позвонил мне?!

Лев с удивлением и радостью во всем граде этих вопросов уловил, прежде всего, долгожданное «ты».

– Я так волновалась, я не знала, что и подумать, я так за тебя боялась, родной мой, разве так можно???

Только ради этих слез, ради этих настоящих, первых за все дни таких откровенных проявлений эмоций, стоило прожить этот суматошный и тревожный день.

– Ну, что ты, успокойся, я тебе все сейчас расскажу. Знаешь, я ведь только-только из тюрьмы! Да, рядом с кабинетом самого Мегрэ побывал, – начал успокаивать Ирину Лев, но тут же смолк, зарываясь губами в ее волосы, а потом, уже припадая к ее мокрым и соленым губам, еще успел сказать:

– Знаешь, я даже не подозревал, что ты можешь плакать, мне казалось, что ты просто кремень, не плачешь никогда...

Ночью, когда они успокоились, Ирина, оставаясь в надежном круге его объятий и лишь устроившись поудобнее на его руке, вдруг начала говорить:

– А ты прав, я в своей жизни плакала всего один раз. Я – сильная, с детства привыкла слезы в себе держать. Даже когда папа умер, я ни слезинки не проронила, все плакали, а мне было нельзя, ведь все на мне осталось – и похороны, и поминки. И только однажды не сдержалась, плакала от боли и от обиды. Никому никогда не рассказывала, а тебе вот расскажу.

У меня еще с детства была любимая подруга, мы с ней все школьные годы дружили, потом в город уехали, там вместе мыкались, ну, а потом жизнь нас развела по разным городам. Она замуж вышла и уехала в Среднюю Азию, а я здесь, в Сибири, так и осталась. Прошло много лет, мы за все годы редко с ней переписывались, и вдруг зовет она меня в гости, в отпуск. Я подумала и решила съездить. Дети в школу уже ходили, самостоятельные совсем. Вот осенью, когда жары уже у них нет, а у нас совсем тоскливо делается, собралась я в благодатный тот край.

Приехала, встретили меня хорошо. У них свой домик, сад, огород, фрукты, овощи, цветы вокруг, вино свое они делали, в общем, неплохо жили. Детей двое, как у меня. Подруга не нарадуется, а муж у нее здоровый такой парень, на руднике инженером работал, как увидел меня, так глаз и не отводит. Я уже в шутку и так, и сяк, неудобно мне перед подругой, а та сама только смеется, мол, видишь, Толик, какая у меня подруга красавица.

Хоть и осень на календаре, а днем жарко, непривычно, ночью подолгу не уснуть. Положили меня в детской комнате вместе с младшим сыном подруги. На третью ночь вдруг я проснулась оттого, что меня кто-то трогает, причем уже там, под простыней. Я глаза еще открыть не успела, как мне рука рот зажала. И поняла я, что это Толик, уже заведенный не на шутку, одной рукой рот мне зажимает, а другой рвет с меня рубашку, задирает все и, не останавливаясь, начинает меня насиловать. Я чуть не задохнулась, так он ладонью мне рот зажал. Биться под ним начала, да вдруг поняла, что выхода нет: мальчонка сейчас проснется, испугается, как потом его успокоить? А подруга? Тут у меня сердце совсем зашлось, как ей объяснить, что и повода не давала, сам ведь пришел, как только стыда у него хватило на такое? Разжалась я, перестала сопротивляться, а потом сама его руку убрала, а то, наверное, так и задушил бы сгоряча.

Кончил он, встал и ушел. А утром, как ни в чем не бывало, за одним столом сидим, чай мне предлагает, а я глаз поднять не могу, да и лицо у меня все распухло, как от пчелиного укуса. Подруга и так, и сяк, с расспросами пристает, что, мол, случилось, а я ничего толком сказать не могу, заболела, наверное, от всех ваших азиатских штучек, домой поеду. Подруга ни в какую – не отпущу, да и только. Я, говорит, специально отгулы взяла, чтобы с тобой побыть.

Еще три ночи промучилась я, всю душу свою изъела, ничего придумать не могла. Подруга растолстела после двух родов, перестала, видите ли, привлекать своего мужа. Ночью храпит на весь дом, а бугай этот меня терзает. Наконец, отпустила меня, дурочка, видит, что я совсем чахну, уже шатать стало, того и гляди в обморок упаду. Повез он меня в Ташкент, к самолету, на своих «жигулях». По дороге остановился в безлюдном месте и в последний раз, на прощание значит, меня зажал. Тут я, сколько могла, сопротивлялась, лицо расцарапала ему, только где мне с ним было справиться, зверь и ублюдок, все равно свое взял. И тогда впервые в своей жизни я расплакалась. От обиды, от унижения, от боли...

А сегодня вот опять не выдержала. Даже подумать такого не могла, а испугалась за тебя, так страшно стало... Просто я за эти дни, такие легкие, светлые, счастливые, расслабилась с тобой, как никогда в жизни. Все время жила в напряжении, как сжатая пружина, а тут накатило, и я пружину эту ненавистную отпустила. А сегодня испугалась, вдруг с тобой случилось что-то, прямо как маленькая девочка испугалась.

Лев, окаменевший от такого признания, задохнулся от нахлынувших чувств, прижал Ирину к груди, спрятал ее, как замерзшего воробышка, и шепнул ей щекотно прямо в ухо, впервые за все эти дни:

– Да ты и есть – маленькая девочка! Я люблю тебя, Иришка! – и тут же почувствовал в ответ легкое прикосновение губ.

 

 

8

 

Ночью они так и не разомкнули объятий, даже не заметили, как уснули, обнявшись, и проснулись от пения птиц, от шума города, от яркого солнечного света, объявившего о наступлении последнего дня.

В этот день они поехали в предместье, в Сен-Женевьев-де-Буа, на русское кладбище. Лев всю жизнь мечтал побывать на могиле Ивана Бунина, не чаял, что такое желание когда-нибудь исполнится, а тут вот получилось. Под вековыми деревьями приютилась маленькая церквушка с голубыми и золотыми куполами. По желтым от хрусткого ракушечника дорожкам они прошли к утопающей в цветах могиле великого писателя. Постояли молча, а потом медленно пошли вдоль могил, останавливаясь у белых и черных мраморных плит врангелевцам, деникинцам, донскому казачеству, княгиням и князьям, просто русским, а потом уже и узнаваемым нашим – Тарковскому, Галичу, Нуриеву и многим другим, кого не приняла Россия, от кого она отказалась при их жизни, а теперь старательно вписывала в свою историю, беззастенчиво присваивая заодно и их славу, доблесть, талант.

В какой-то момент Лев отстал, задержавшись у плиты Галича, а потом взглянул на Ирину, притихшую, по-девчоночьи прикусившую губу, с букетиком каких-то маленьких фиалок в тонких обнаженных руках, купленных на входе, с соломенными волосами, сквозь которые просеивалось не по-осеннему теплое солнце, и только сейчас осознал, что все это вот-вот кончится, что это счастье останется здесь, в солнечной Франции, что оно только здесь и могло пробудиться, в этой стране Любви, в этом медленном и спокойном мире. Он ощутил беззащитность Ирины, и свою неспособность сделать хоть что-нибудь, чтобы сохранить, продлить это хрупкое, призрачное счастье. А ведь оно только таким и бывает! Разве можно представить железобетонное или каменное счастье?

Ирина обернулась, почувствовав его взгляд, и вопросительно взглянула на него. Поняла, о чем думает Лев, тряхнула головой, волосы взлетели и послушно сложились в каре:

– Не грусти, все наше – наше. Разве мы могли рассчитывать на такие славные деньки, подумай сам, как нам повезло, – то ли спросила, то ли ответила она, и, будто отгоняя прочь смутные мысли, крепко взяла его за руку, – я с тобой!

Так, не разжимая рук, они и прожили последний день, который под занавес приготовил им еще одну необычную встречу.

 

 

9

 

На набережной, неподалеку от помпезного здания Национального собрания, где навытяжку в карауле стоят молодцеватые гвардейцы, возле них притормозила роскошная «Альфа-Ромео». Из открытого окна автомобиля почти по пояс высунулся красивый мужчина лет тридцати пяти и начал что-то спрашивать, бурно жестикулируя, из чего Лев и Ирина сразу же поняли, что он итальянец. Лев попытался ему объяснить, что они ничего не понимают, сами туристы и помочь ему не смогут, но итальянец, тут же определив, что имеет дело с русскими, уже выскочил из автомобиля и начал жестикулировать еще быстрее.

Он рассыпался в комплиментах Ирине, и Льва тут же разозлил этот обволакивающий, будто бесстыдно лапающий взгляд, которым итальянец приклеился к ней. Лев попытался прервать поток и сделать вид, что они очень спешат, но итальянец, явно увлеченный, не хотел отпускать русских туристов. Потом ни Лев, ни Ирина не могли вспомнить, на каком языке они объяснялись, но все же вскоре стала понятна история, которую высыпал на них итальяшка.

Якобы, он менеджер крупной торговой фирмы, приезжал в Париж на выставку. Тут Лев вспомнил, что о такой выставке он слышал от кузбасского торговца углем. Так вот, на этой выставке итальянец, якобы, представлял свою фирму, экспонировал производимый ею товар высочайшего класса. Тут он достал с заднего сидения две замшевые куртки в прекрасной упаковке, и, очевидно расхваливая их, стал чмокать пальцы и звонко цокать языком, призывая восхищаться вместе с ним. Не дожидаясь результата и не давая опомниться, он щедрым жестом протянул эти куртки Ирине, склоняясь, видимо, перед ее красотой, в дар которой он их и предлагает. На этом патетическая часть представления была окончена, и далее пошла трагедия. Ночью после банкета он проигрался в пух и прах в казино, а теперь ему надо спешить в Милан, где его ждет неожиданно заболевшая мама, и куда он не может добраться, так как у него нет денег на бензин.

В этом месте итальянец добавил слезы в голосе, а потом начал пытаться снять с пальца огромный перстень, предлагая оставить его Льву в качестве залога за небольшой кредит для покупки бензина. Совершенно фантастическим образом итальянец умудрялся одновременно рассказывать о своих бедах и расспрашивать ошарашенных туристов, попутно выяснив, что русские из Сибири – о, мама миа, как я люблю русских женщин, Россию и Сибирь! – а он как раз через месяц собирается приехать на «Сибирскую ярмарку». В этом месте Лев вспомнил, что действительно, через месяц состоится «Ярмарка» по товарам народного потребления, а итальянец продолжал убеждать их, что кровь из носу, а ему надо помочь деньгами.

Еще в середине этой бесконечно горячей и зажигательной речи Лев про себя решил, если разговор дойдет до денег, значит, здесь дело не чисто. Но итальянец был так расстроен, так умоляюще заламывал руки, и даже красная лампочка на приборной доске, сигнализируя, что бензин на исходе, мигала так правдоподобно, что Лев в какой-то момент поверил ему. Он тут же, в уме произвел несложные вычисления, все-таки, бывший научный работник, и прикинул, что на тысячу километров до Милана, понадобится примерно сто литров бензина, а значит, и ста долларов будет достаточно.

Он нащупал в заднем кармане купюру и искренне предложил ее итальянцу. Вот тут-то и наступил момент истины – итальянец взвился, как ужаленный, и запричитал, что это так мало, крайне мало, что только минимум пятьсот долларов могут его спасти. И Лев тут же понял, что перед ними мошенник. Он попытался вернуть куртки, и распрощаться, но это ведь был итальянец, от него невозможно было так просто уйти. В конце концов, причитая, как над могилой своей любимой мамы, итальянец выгреб еще несколько стофранковых купюр из полупустого бумажника, открытого Львом настежь в качестве последнего аргумента перед неутомимым вымогателем, и только теперь, резко сорвавшись с места, исчез за поворотом, оставив куртки на память.

Обескураженные, с чувством какой-то неловкости, что, может быть, обидели такого щедрого и чесно пострадавшего человека, Лев с Ириной пришли в отель. Когда они рассказали своему гиду, что им на улице неизвестный человек подарил пару прекрасных замшевых курток, то он не стал дожидаться конца рассказа, а перебил Льва вопросом:

– Ну, вы хоть сто долларов ему на бензин выдали?

Лев был ошеломлен, он ведь ни словом не обмолвился о бензиновой истории. А гид посетовал:

– Жаль, что он на меня никак не попадет, а так в каждой группе, по крайней мере, одного человека, но проведет.

– А как же с куртками, посмотри, они действительно приличного качества и натуральные, он нам спичкой вот тут поджигал, запах кожи, все как полагается? – воскликнул Лев.

– Не знаю, для меня самого это загадка, ладно, побежал. Завтра не опаздывайте утром к завтраку, автобус в аэропорт в восемь утра.

Эта история так и осталась бы навсегда загадкой, если бы спустя несколько лет, Лев не прочел в книге Эдуарда Тополя о таком же эпизоде, а главное, судя по описанию, о том же самом итальянце. И разгадка оказалась простой – куртки эти были сделаны по специальной технологии, но из бумаги. Они предназначались для витрин, где настоящий товар выгорал бы под солнцем и терял свой вид, а значит, и цену. Многие годы, вот так мотаясь на приличном автомобиле по кольцу в центре Парижа, предприимчивый итальянец зарабатывал огромные деньги на доверчивости туристов, предлагая им по небывало выгодной цене «качественный» товар. Правда, со Львом была несколько другая история, но это говорит лишь об изобретательности и тонком понимании человеческой психологии, которыми обладал итальянский «Остап Бендер».

Этот эпизод и обескуражил, и удивил, но, в конце концов, позабавил их. Он уже не мог повлиять на их настроение, они просто тут же забыли о нем. Последний вечер надо было прожить подобающе. Но предстоящая разлука, разлука навсегда – у них в этом не было никаких сомнений – нагоняла смутную тоску, заставляя крепче сжимать руки, и неотвратимой печалью сковывала, холодила сердца.

Они сидели друг против друга в том самом ресторанчике, где провели свой первый вечер, еще только в предвкушении и опасении предстоящей тогда ночи. Так же горела свеча, тот же официант, узнав их, морщил лоб, пытаясь определить, что же хотят заказать эти русские. Вино своим пряным вкусом напоминало о Франции, теперь, наверное, всегда вкус французского вина будет у Льва связан с этими удивительными октябрьскими днями, с Ириной. Говорить не хотелось, но вдруг Ирина нарушила молчание:

– Спасибо тебе за эту прекрасную поездку, я даже на сотую долю не могла предположить, что все будет так замечательно. Я хочу подарить тебе эти часы, в них все часы нашего нечаянного счастья. Каждый раз, как ты взглянешь на эти стрелки, чтобы узнать который час, ты вспомнишь меня, я уверена, такое не забывается, ведь правда?

Лев смог только кивнуть, говорить он не мог, комок стоял в горле, его пришлось запить глотком терпкого вина.

Вернулись в отель по знакомым теперь улицам, кивнули турку, который привык за эту неделю, что они уже за полночь, возвращаясь в отель, покупают у него фрукты и сок. Завтра его уже не будет, вернее, не будет их. Другие пары будут покупать у него фиги и манго, апельсины и папайю.

Чтобы не оставлять на утро, Лев начал складывать свои вещи в сумку. Ирина, не раздеваясь, прилегла на постель, смотрела на него, напряженно хмурясь. Потом неожиданно, как это умела делать только она, будто пружинка или черт из табакерки, подскочила, дернула Льва за руку, потянула его на себя, одновременно выключая лампу, и уже в темноте, обнимая и целуя его, прошептала:

– Вредный какой, далась тебе эта чертова сумка!

А Лев, блаженно отлетая, зарываясь в ее волосы, погружаясь в этот маленький утлый кораблик, уносящий его по волнам в забытье, еще успел подумать: «Дождался, наконец, она сама меня захотела...»

Нет большей награды для мужчины, чем понять, как желанны его ласки, его любовь для женщины, которая значит для него ВСЕ.

 

 

10

 

А кончилось все мгновенно. Перелет обратно длился будто бы несколько минут. Только что была солнечная, вольготно раскинувшаяся под голубым небом Франция, а вот уже привычное, узнаваемо родное, серое с черными тучами, набрякшими непрекращающимися дождями, низкое осеннее московское небо, прилипающий к ногам от грязи пол переполненного аэропорта, холод и сквозняки со всех сторон, шум и крики, вкрадчивые приставания каких-то людей, предлагающих что-то купить или продать, другие сомнительные услуги, и над всем этим раздирающий душу скрип и скрежет «скотча» – этой пришедшей из иного мира клейкой ленты, которой обклеивают бесчисленные рябые сумки размерами с «Кадиллак». Все вокруг родное, все знакомое до слез!

Ирина безнадежно куталась в свою, не по сезону легкую куртку, Лев кривился, как от зубной боли, но уже ничего нельзя было поделать – они разлетались, как осколки планеты во Вселенной, и следующая встреча, если они не сгорят в ее просторах, возможна лишь через миллиарды лет.

В последний раз он еще прикоснулся к ней, когда, наплевав на необходимую предосторожность, оставил свое кресло в самолете и снова пересел к Ирине. Он положил руку на ее колено и так не убрал ее до тех пор, пока самолет не приземлился в родном городе, не смолкли двигатели, и стюардесса не объявила, что все закончилось. Лев специально вышел последним, но все равно успел заметить, что Ирину встречает сын. Она обняла его, и они так и ушли, не обернувшись, оставляя Льва за невидимой чертой навсегда.

 

Вы скажете, что все очень грустно? Нет, вы глубоко ошибаетесь! Пережить такие счастливые дни, даже не моменты, а дни, почти две сотни часов, которых, как легкомысленно заметил классик, влюбленные, якобы, не замечают. Еще как замечают! Такое дается не каждому и не в каждой жизни! Это счастье дорогого стоит! Оно остается в тебе навек, в любой момент своей жизни, вот как сейчас на этой прогретой солнцем скамейке в центре ли Парижа, или на завалинке где-нибудь в Малых Куроедах, или в Черепаново, стоит только захотеть, и оно вновь пронзит твое сердце тонкой и острой иглой, и вспомнишь все, до мелочи, и запах кожи, и вкус поцелуя, и жестяной шелест дубовых листьев, и просвеченную солнцем тонкую фигурку, и ощущение бесконечного блаженства вновь заполнит все твое существо! А вы говорите, грустно?!

 

Кто-то тронул Льва за плечо, он обернулся и даже поперхнулся от неожиданности. Перед ним стоял все тот же новокузнецкий угольный магнат, только теперь он был в костюмной паре табачного цвета, несмотря на полуденный зной. Бобрик его несколько подрос, а может быть, просто мода за год изменилась. Он утирал лицо, морщась от жары, но с радостью тряс руку Льва.

– Смотри, братан, мир какой тесный! Год назад здесь были вместе, а теперь снова встретились, будто и не расставались. А где Иринушка? В «Лафайете»? – и он кивнул на сверкающий универмаг республиканского значения.

– Нет, братец, Иринушка далеко, а я здесь с женой, – ответил Лев. «Братан» понимающе кивнул:

– И я здесь с женой, все с той же, Клавой.

Вот и весь разговор. Тем более что Люська уже шла к ним, пристально вглядываясь в новое для нее лицо явного соотечественника. Знакомиться не стали, магнат отошел на всякий случай подальше, а Люське Лев сказал, что это знакомый из Новокузнецка, торгует углем.

Париж Люське не понравился, хотя потом долгими зябкими зимними вечерами она в своих традиционных телефонных дебатах с подругами с особым удовольствием вставляла:

– А вот, когда я была в Париже...

И все понимали, что в Париже, все-таки, классно.

 

 

 

Прага, 2002 г.