Его жена и моя нежность

 

 

 

Он ушёл, и мы остались вдвоём, как когда-то не раз на этой же кухне. И, кажется, этот стол мы с ним использовали не только по прямому назначению. Но в данный момент это не имело никакой важности для него. Как странно устроена жизнь: вчера ты был готов умереть за кого-то, а сегодня ты сидишь напротив него и готов умереть за кого-то другого. А этот кто-то напротив, тем не менее, всё так же рядом и всё так же готов тебе помочь. Хотя тоже растерял в ежедневной рутине то, что именуется любовью, но при этом сохранил что-то более важное по отношению к тебе. Я бывала когда-то и по ту сторону стола. Но вернёмся к Соне.

– Слава скоро вернётся, поэтому рассказывай быстро, прямо сейчас, что с ней случилось и как тебе помочь. Не бойся, неважно, что между нами было раньше, я по-прежнему друг, – сказала я.

Он вдруг неожиданно встал со своего места, сел ближе ко мне и с каким-то неистовым блеском в глазах обнял меня очень крепко и притянул к себе так, что моя грудь плотно прижалась к его грудной клетке.

– Ты не бросишь меня? – спросил он вдруг.

– Нет, – ответила я после секундного замешательства. А про себя подумала: «Я не брошу тебя, как бросил меня ты».

Кому-то этот вопрос мог бы показаться странным и двусмысленным, но нам без лишних слов было понятно, что он имеет в виду. Я была для него спасительной соломинкой в данный момент, а Соня – на всю жизнь. В этом была вся разница. Я ещё не знала, что именно произошло в их жизни, но понимала, что «не бросать его» я должна в ближайшие день-два или сколько там нужно, чтобы нормализовалось состояние Сони. Потом он бросит меня сам. Но сейчас, как ни парадоксально, я была нужна ему больше, чем она. Это может продлиться час, ночь или несколько дней. И этот кратковременный триумф навсегда останется в моей памяти: мы сидели на кухне, он обнимал меня и снова был как будто бы моим, хотя давно им на самом деле не был.

 

– Я избил её вчера, – на этот раз ему удалось сдержать эмоции и не разрыдаться. – Она долго провоцировала мою ревность, звонила своему бывшему (это та ещё скотина, кстати), била посуду, кричала, оскорбляла меня…

– За это ты её избил? – переспросила я, имея в виду на самом деле другое. Я хотела сказать ему, что, в общем-то, он не так сильно виноват перед ней и что получила она за дело.

– Нет, не за это. Я стал бить её, когда она попыталась спрыгнуть с балкона. Мне удалось удержать её от падения в самые последние секунды, когда она уже перелезла наполовину через балконное ограждение и отпустила одну руку. У меня от нервного перенапряжения реакция стала замедленная – вот и не сразу спохватился.

То есть, представляешь, ещё секунда – и всё. Я, когда увидел, у меня кровь подступила к голове, я ринулся на балкон и схватил её за руку так сильно, что потом ещё долго, когда она уснула снова, рассматривал её пальцы на предмет переломов. Ты знаешь, у неё такие тоненькие руки, и пальчики, как у ребёнка. Я потом целовал каждый палец, но она уже не чувствовала ничего – спала. Сегодня она несколько раз просыпалась, агрессии уже поменьше, хотя… Как знать. Сейчас она просто со мной не разговаривает. Обиделась из-за вчерашнего. Никак не могу себе этого простить. Как я мог ударить её? А тем более, так сильно. Всё дело в аффекте. Аффект один виноват, – сказал он тихо, не разжимая моей руки.

– Конечно, конечно, дорогой мой, – ответила я и обняла его.

 

– Ты представляешь, я, как только перекинул её обратно, по эту сторону балкона, сам не понимая, что делаю, вдруг повалил её на пол и стал бить ногами, словно вымещая на ней свою злость на самого себя, – говорил он шёпотом.

– Злость на себя… за что? За то, что спас её?

– За то, что не уберёг. Я знал об её проблемах! Знал, что она слабенькая и что она очень любит меня, знал, что она переживает, но все равно поехал в этот чёртов Нью-Йорк. Как же! Думал заработать много денег, купить очередной Мерседес себе и ей какую-нибудь Хонду, и бриллианты от Tiffany, и чтобы ребёнок наш с ней родился за границей. Я оправдывал эту непрекращающуюся гонку за материальными ценностями, участниками которой мы все в этом проклятом городе являемся – я, ты, Слава и все наши ребята из офиса, желанием сделать нашу с ней жизнь лучше, её жизнь счастливее.

А сейчас посмотри, что я сделал, – сказал он и показал рукой на комнату, в которой спала его жена.

– Это не твоя вина. Ты не мог знать, что она так сильно будет переживать разлуку, – возразила я.

 

– Не мог, говоришь? Да что ж я, по-твоему, не видел, на ком женился? Не видел, что она больна? Не видел я что ли, что ей, кроме меня, ничего вообще в жизни не надо – ни шмоток, ни украшений, ни машин – ничего из этих понтов, которыми в современно мире измеряются активы человеческого счастья. Мы с тобой, как и большинство в этом городе, уже давно стали марионетками собственного тщеславия. Живём ради того, чтобы произвести впечатление и вызвать чувство зависти у тех, кого сами тихо ненавидим и покупаем ненужные вещи в сто или тысячу раз дороже, только затем, чтобы соответствовать статусу успешного человека.

А бог или дьявол, кто там создал этот безумный мир, наблюдают за нами, как за слепыми щенками, потерявшими мать и тычущимися в разные углы, скулящими, мёрзнущими и не понимающими, что вместе им будет теплее. В своих попытках обрести счастье, следуя моде и рекламе, мы действуем точно как эти щенки.

Так проходят дни, а потом годы, и мы отсиживаем свой срок жизни в мегаполисе, словно заключённые в тюрьме, и уходим на покой. Кучка визиток и статус в социальной сети – вот конечный знаменатель жизни среднего московского карьериста. И квартира в Москве, в которую потом жена, нелюбимая жена, приведёт нелюбящего любовника. И машина, которая через несколько лет станет грудой металла. Но у меня-то был шанс жить по-настоящему. Соня мне его давала…

 

– По части размышлений о современном меркантилизме узнаю Сонины слова. Она часто что-то подобное мне говорила, когда я звала её пройтись со мной по магазинам, – сказала я.

– Да, это её слова. Иногда, когда она в нормальном состоянии, она говорит умные вещи. А ещё она умеет писать не только рекламные тексты, в отличие от нас с тобой, но и картины в стиле импрессионистов. Я тебе потом покажу. Действительно талантливые работы. Это, кстати, одна из положительных сторон её болезни. Я слышал, что многие с её диагнозом хорошо рисуют. А ещё она много читает, любит хорошее кино… Только почему-то не любит обо всём этом говорить. Точнее, не любит ни о чём говорить с другими, только со мной. Ну, это тоже заболевание… оно делает ее такой… специфической. Но со мной она другая, правда…

– Владимир, чем больна Соня? – я выбрала лучший момент для прямого вопроса.

– В детстве это был аутизм. Знаешь, это такая редкая болезнь. Чаще бывает у мальчиков, но вот и с моей девочкой это несчастье случилось. Она его преодолела, как видишь. Говорит она прекрасно, когда хочет. И по-русски, и по-английски, и французский вот самостоятельно дома по книжкам учит… Кстати, ты знаешь, что такое аутизм? – неожиданно спросил он.

Моя мама работала психиатром, и я хорошо знала, что это такое – ранний детский аутизм. И знала также, что этот диагноз практически не снимается. Из РДА (раннего детского аутизма) он становится либо умственной отсталостью, либо шизофренией. Соня, как только что заметил Владимир, любила серьёзную литературу и знала два иностранных языка, то есть, на умственно отсталую не была похожа.

Впрочем, бывает ещё третий вариант, один на несколько тысяч – человек излечивается, диагноз снимается или классифицируется как расстройство аутистического типа.

 

Когда я поделилась с ним своими познаниями в этой теме, Владимир удивился, а потом несколько обиженно, с торжествующим видом сказал:

– А бывает ещё высокоинтеллектуальный аутизм – синдром Аспергера. Его, между прочим, современные врачи подозревают даже у Альберта Эйнштейна.

– Бывает, знаю. А Соня проявляет какие-то экстра-интеллектуальные способности? Тогда очень может быть, – сказала я, пытаясь скрыть иронию.

Но скрыть её не получилось.

– Экстра-интеллектуальных способностей она, может, и не проявляет. Но чувствовать и переживать умеет побольше некоторых, – сказал он и отстранился от меня.

– Прости, – ответила я и снова села ближе к нему.

Он посмотрел на меня, и я прочитала в его взгляде нерешительность.

– Прости, – повторила я. – Не хотела обидеть Соню.

 

Он смотрел на меня и молчал, смотрел так, как тогда, когда «мы» для него были чем-то большим, чем друзья.

– Это я должен просить прощения. Ты научила меня любить, ты подарила мне столько приятных моментов, ты была любовницей, другом, помощником… Ты…

Я не дала ему закончить, и наши губы соединились в поцелуе. Славик должен был придти с минуты на минуту, а Соня могла проснуться в любой момент и убить себя или нас с ним без единого слова. Ситуация была совсем неподходящей для того, что делали в тот момент мы с Владимиром.

И именно осознание всей порочности и неприемлемости происходящего заставляло нас обоих чувствовать сильнее и больше, чем мы могли раньше. Владимир был хорошим любовником – это факт, не дающий мне забыть его, как мужчину и, наконец, оставить в покое. Между нами давно не было любви, но осталась какая-то страсть, разгоревшаяся в этот жаркий день на его кухне, как потушенный только что костёр от случайно попавшего уголька.

Это была разрядка, необходимая обоим. Я была слишком вымотана своими проектами и неопределенными отношениями с таким хорошим и таким скучным Славиком. Он же был весь на пределе в эмоциональном и физическом плане, и минутная слабость в виде влечения ко мне стала, возможно, его защитным механизмом и барьером, отделяющим его от нервного срыва.