Акта

От переводчика

 

 

 

Биографические сведения об Акте скудны – наступление христианства на древность не располагало к иному. Недолгая жизнь поэта проведена в Риме, возможно, с поездкой в Равенну, и несколько месяцев на вилле, где она и покончила с собой.

Это был век культурного и духовного оскудения, распада державы, полунасильственной (пока – полу-) христианизации, сожжения библиотек и картин, разбития мозаик и статуй, разрушения храмов, потери умения читать и писать, вырождения философии в богословие, обращения женщин в служанок, запрета лицезреть человеческое тело и женские волосы (результат – появление порнографии, пока ещё в виде рисунков), окончательного торжества монархии («божьи помазанники», «нет власти не от бога»). К тому же монархия стала наследственной. «Каждый должен следовать своей судьбе» (Кодекс Юстиниана). «Век беспросветный», «чёрный век» (II, 12., I, 6).

В устах Акты «чёрное», помимо эмоциональной окраски, имеет и прямой смысл – новоявленные монахи и послушники ходили в чёрном. В 620-х гг. эстафету перенял ислам, поднявший чёрный флаг, и христианство стало играть двойственную роль. Но вначале чёрным было именно оно.

Справедливости ради отметим, что кое-что из античности христиане сохранили – рабство, гладиаторов и проституцию. Рабства стало даже больше, поскольку крестьян обратили в колонов, крепостных (конституция Константина 322 г.), также полурабами стали и все «свободные» женщины. От гладиаторов отказались лет через сто после введения христианства: иссяк поток военнопленных. Распинали на крестах (своих же христиан) – несколько веков. Кровь проливать стали реже – чаще стали сжигать заживо, удушать, морить голодом, варить живьём в кипятке и кипящем масле, ослеплять. Реже стали и мыться, на Западе перестали вообще, до девятнадцатого века воняя больше всех, и, наконец, уступили пальму первенства мусульманам. Стали материться (в латинском мата нет, есть слова сексуально-эксплицитные). Меньше стало секса (хотя мужеловства – не меньше), больше – мастурбации. Спорт и физкультура исчезли этак на полтора тысячелетия.

Акта жила на стыке двух восьмидесятилетних периодов – 313–395 гг. (от прихода к власти христианства до раскола империи на Западную и Восточную) и 395–476 гг., до гибели Западной империи. Эти периоды сводятся в одну эпоху – заката античности, политеизма, и установления средневековья, монотеизма. Первого периода Акта нахлебалась вдоволь, второй окинула больше мысленным взором, и от увиденного вскрыла вены.

Акта принадлежит к числу «последних из могикан» – правителей Юлиана, Евгения и Люциния, философов Макробия и Никомаха Флавиана, математиков и астрономов Феона Александрийского и Ипатии, историков Марцеллина и Евнапия, поэтов Паллада и Клавдиана, ритора Ливания. (Назовём также философа и музыковеда Боэция, начала VI в.) Её отец и дед по матери были сенаторами. Триста восемьдесят с лишним членов Сената были последним оплотом язычества (хотя к ним можно причислить и многих крестьян Италии и греческих островов, и узкий круг греческой интеллигенции Ближнего Востока). В сенаторском кругу, среди представителей древних патрицианских семейств, возникла настоящая языческая партия, во главе с «последними римлянами» Альбином, Вецием Протестатом и Квинтом Симмахом.

Судьба Акты и описываемое ею более актуально, чем кажется на поверхностный взгляд. IV–V вв. начались вновь, с середины двадцатого столетия, и если учесть быстроту перемен в современной жизни, эти два века быдлолизации и шизофренизации вполне могут уложиться в один. Та же культурная деградация, то же забвение истории, классических традиций литературы и искусства, вульгаризация языка, падение воспитательного значения книги и театра. То же сокращение числа читающих, и вырождение интеллигенции в мещан. Та же эпидемия суеверия, в виде гремучей смеси всевозможных верований. Сходство с угасающей античностью особо разительно в постсоветском регионе. Снова вышли из подполья монотеисты, христиано-мусульманские попы, жиреющие на фоне нищающих миллионов, канонизирующие коронованных палачей (тогда Константина, ныне Николая II). Та же холодная война против собственного прошлого, ведомая власть имущими, глумление этих имущих над своими благодетелями (тогда: рабами и женщинами, из коих христианство и вышло, в 1990-х: ветеранами войны и труда), та же пропасть между поколениями, столь же идиотское смешение традиций: тогда крест сочетали с римским орлом, теперь ещё и с кремлёвскими звёздами. Тот же переход к наследственным монархиям (пока ещё не везде, но уже кое-где). Стремительный рост армии чиновников и внутренних войск: раньше вооружались на страх соседям, теперь – против собственного народа. Епископ Азиний (LVIII) весьма схож с Чаплиным и А. Паша-заде. Идеологически «всеядная» Сабина (VIII) напоминает массу наших современников, сочетающих портреты Ленина и Сталина с иконами, а мусульманские молитвы – с любовью к американскому кинематографу. Вновь появилась масса людей с раздвоенным сознанием, мечтающих сделать карьеру при капитализме, но чтоб всё было «как при Брежневе». Вновь явились борзописцы, восхваляющие новый режим также рьяно, как раньше хвалили старый. Проститутки, переквалифицировавшиеся в либералы из бывших знатоков марксизма-ленинизма, и пишущие старым своим языком, даже без смены интонации, схожи с бросавшимися перелагать Библию языком и размером Гомера.

Каждое стихотворение переведено строфой и размером подлинника. Форма стихов Акты весьма разнообразна: в восьмидесяти стихотворениях сборника их около десяти. Для сравнения: 1561 эпиграмма Марциала написана семью размерами. Учтены и особенности каждого размера в творчестве Акты (подробнее см. в списке строф и размеров). В случае Акты это особо нелегко: канонические формы она соблюдала очень строго. Почти впервые после Брюсова по-русски приведён правильный фалекий (гендекасиллаб), с должной цезурой.

Древние не озаглавливали стихов. «Carmina minora» (малые стихотворения) даются в первоначальном порядке, возможно, авторском. Современного читателя может удивить разнобой тем, сменяющих друг друга. Древние считали этот порядок наилучшим, во избежание однообразности. Впрочем, определённый композиционный порядок у Акты прослеживается – нарастание трагических нот и вынесение автоэпитафий в завершающую часть книги.

 

 

 

Carmina minora

 

I

     Знать не могу, для кого назначен новый сборник мой.^[1]

     Где мой Корнелий Непот, которому Катулл писал?^[2]

     Рим уже вовсе не Рим, и эллины не эллины,

     Библиотеки горят, галилеяне царствуют.

5  Оба обреза твои оттёрты пемзой жёсткою,

     Краской покрыты драгой. Прости, что в этот чёрный век^[3]

     В мир посылаю тебя. Рожденья год не выбран мной.

     Знаю однако: мой Град чрез сотни лет воспрянет вновь.

     Но сохранишься ли ты в пучине времени слепой?

10 Дева, сквозь толщу веков в воспрявший Град мой труд доставь!^[4]

 

II

     Он забавнее, чем птенец Катулла,^[5]

     Марциалова пса гораздо слаще,^[6]

     Буцефала, коня Филиппа сына,^[7]

     Он резвей. И котов священных Нила^[8]

5   Он вольготней живёт. Окрестны кошки

     Без ума от него. Прислугу в доме

     Расцарапал он всю, с ног до макушки.

     И десятка рабов трудолюбивых

     Мне дороже мой кот, любимый Марий.

10 Только нос мне лизнёт красавец Марий –

     Мигом пыл остудит тяжёлый Акты!

     Боги, дайте вы мне в век беспросветный

     Так беспечно играть и веселиться!

 

III

     Знаешь, что будь моя власть, я бы строго тебе воспретила

     В бронзу глядеться зеркал? Станешь Нарциссом, мой друг.^[9]

 

IV

греческая песня

     Три храбреца из подземного царства Аида

     Мыслят бежать. Умоляет их рыжая дева:

     «Взять не забудьте меня, вольный воздух и солнце

     Дайте узреть». – «Твое платье шуршит, твои туфли

5   Скрип издают, и свистит в волосах твоих ветер».

     «Платье я скину, и косы обрежу, а туфли

     Брошу на лестнице – только возьмите с собою!

     Хочется мне увидать свою матерь, что плачет,

     Дочь утерявши; и братьев, скорбящих с ней вместе».

10 «Девочка! Братья твои на пирах пропадают.

     Мать же с любовником весело ночи проводит».

 

V

     Сабина, шлюха, выскочка паскудная –

     Пора тебе отведать бич катулловый!

     Ты в христианки подалась – зачем тогда

     Лелеешь тело, шлюха галилейская?!

5  Какая важность – семеро носильщиков!

     Ещё твой прадед был вольноотпущенник,

     А дед гнилою рыбой приторговывал;

     К папаше ночью бегала девчонкою,

     Усердно ублажать сатира старого.

10 Недолго будешь Курция удерживать;

     Проведает, что стаду полюбовников

     Ты чресла надрываешь, ненасытная;

     Проведает ещё, что ты без устали

     Всем подставляешь зад – узнав, пинком тебя

15 Пошлёт до самой Заальпийской Галлии!^[10]

     Ещё не все рассказано, ещё не раз

     Катуллов бич распишет зад защупанный!

 

VI

престарелому ухажёру

     Ты гладиатором был на любовных ристалищах давних?

     Что же, пора нам вручить меч деревянный тебе.^[11]

 

VII

     «Ближе не смей подходить! Растерзает тебя царь пустыни.

     Прутья решётки слабы» – Манлий меня убеждал.

     «Нынче гнуснее зверьё, что с крестами, меня обложило.

     Чем покоряться кресту, пусть растерзает нас лев».

 

VIII

     Сабина нравом крайне переменчива:

     Вчера лишь почитала Сераписа храм,^[12]

     Теперь она Изидина послушница – ^[13]

     Творит молитвы с жаром, благочестием.

5   На шее крест златой сияет с гордостью,

     Конечно – время нынче галилейское!

     Зачем она богов скупает статуи?

     Венере молится как богоматери!^[14]

     Чему ещё дивиться в наши времена?

10 Наверное, тому, что культ приаповый^[15]

     Особо рьяно чтит – с великой радостью

     Готова умножать число любовников.

     Молить богов готова – дайте разума

     Ничтожным, или дайте силы вынести

15 Всеобщее, бездумное ничтожество!

 

IX

     «Жить не могу без тебя. Заключая гетеру в объятья,

     В них представляю тебя». Хочешь, открою секрет?

     Лёжа с любимым, тебя представляю с собою я рядом.

     Встретиться нам? Но зачем? Вместе живём мы давно!

 

X

продажному оратору

     Речи твои, о Геннадий, что тело твоей же супруги –

     Лесть подарив за гроши, столько же стоят они.

 

XI

     Помнишь, Антоний бесстыдно ходил на горшки золотые?^[16]

     Годно ль для этаких дел – золото употреблять?

     Нынче желаешь со мной развлекаться любовной игрою –

     Верно, уже под кровать ставишь горшок золотой.

 

XII

     Ах, был бы ты моим рабом, монах-мальчик,

     Свободы больше бы имел в руках Акты.

     Тогда ты мог бы и не опускать взгляды;

     А за прекрасны руки и лицо, славный,

5  Могла бы волю даровать тебе Акта.

     В иное рабство ты попал, оно – вечно,

     И понапрасну жжёт тебя огонь страсти;

     Не только телом раб Распятого, духом.

     Орудье пытки на груди своей носишь,

10 И чем всю жизнь проходить живым гробом,

     Уж лучше было бы тебя распять, мальчик.

     А может, я смогла бы изменить дух твой…

     Коль был бы ты моим рабом, монах-мальчик.

 

XIII

     Галлу назвать безобразной никак невозможно. Она же

     Руфой прозвала меня – любит дразниться она.^[17]

     Хочешь меня превзойти? Пусть найдётся десяток охочих,

     Не ожидая призов, поцеловать тебя в зад.

 

XIV

     Глупее женщин, чем в наш век, не сыщете:

     Своею волей за крестом помчалися,

     Вещали сами слово галилейское,

     Взамен – мужей заделались рабынями.

5   Затем ли слова слушались епископов,

     Чтоб из свободных сделаться служанками?

     Безумен век, Милан, Равенна, римляне,

     Поэты, консулы, торговцы, всадники,^[18]

     Но женщин назову вдвойне безумными!

 

XV

     «Хоть безобразен лицом, но душою я, Акта, ты знаешь,

     Предан тебе, и хочу – нынче с тобою возлечь».

     Прежде одно разъясни: непонятно, душой или телом

     Хочешь со мною возлечь? Или обеими враз?

 

XVI

     Авторов только пристало читать:^[19]

     Будто вступаешь ты в атрий прохладный,^[20]

     Воздухом дышишь прохладного Рима.

     Хватит с меня новомодных поэтов:

5   Авторов нынче пристало читать.

 

XVII

     Нет, Курций, немногого стоит поэт,

     Чьё тело и в юности жирно и дрябло.

     Платон был не только философом первым,

     Но так же могучим кулачным бойцом.

 

XVIII

     Важно монах говорил, что смирение людям пристало,

     Мнится, средь прочих гостей был гордецом он один.

 

XIX

     Знай же – скорее мой Рим дикий варвар придавит пятою,

     И колизеевым львам на съедение бросят сенат,

     Свод небосвода пускай покорёжится в пламени жидком –

     Но не покроет меня тело, знававшее плеть.

 

XX

     Нынче днём покупала я молодую рабыню,

     Пожалела: ах, дорого обошлась мне смуглянка.

     Поцелуй лишь сорвала я: окупилась затрата!

     Подари мне ещё один, мой козлёнок молочный –

5   И оставим в накладе мы продавца-простофилю!

     Буду нардом, амомом я твоё личико холить,^[21]

     Без нужды не пройдётся плеть по плечам этим тонким;

     Будь нежней – пусть в накладе большем простак остаётся.

 

XXI

     «Тело – темница души», говорят христиане. Конечно:

     Если не мыться, как вы – тело, пожалуй, тюрьма.

     Вместо от жертвенных дыма костров подымается к небу

     Смрад от немытых бород, ляжек, волос и ступней.

5   Обозревая кресты, на немытых висящие грудях,

     Я понимаю, к чему ваши тела прикреплять.^[22]

 

XXII

     Солнцу и Риму подобен Гомер.

     Солнцем мир освещаем,

     Римом мир управляем,

     А над душою владыка – Гомер.

5   Пусть христиане плюют на алтарь:

     Гордо над странами Солнце восстанет,

     Рим – средоточием мира пребудет,

     Снова из тлена восстанет Гомер.

     Солнцу и Риму подобен Гомер!

 

XXIII

     Ты напрасно смущён, что слабый и возрастом нежный,

     Есть щемящая стать в плечах и руках этих стройных,

     В животе, непокрытом волосом жёстким, мужицким;

     Не шершавых покамест, гладких ступнях, ягодицах.

5   Не мужская краса, но я очарована ею.

     И когда, распалён, желаешь казаться суровым,

     Мне милее становишься, чем могучий мужчина.

 

XXIV

     Разве не Маном, глупец, тебя звали в недавнюю пору?^[23]

     Видно в тебе и сейчас рабских привычек клеймо.

     Вот же совет тебе, Ман – от нахальства избавься скорее,

     Слишком оно выдаёт рабскую душу твою.

 

XXV

     Галилеяне, за то, что их бога когда-то распяли,

     Души стремятся распять, наши – в угоду себе.

 

XXVI

на казнь апостола Павла

     Их бог, рабом казнённый на кресте,^[24]

     Достойных наплодил учеников –

     Теперь их распинают вверх ногами.^[25]

 

XXVII

     Слаще кажешься мне ты, чем в сладострастные миги,

     В те минуты, когда ступаешь с супругом невинно;

     И не верится мне, что ты есть та самая нимфа –

     Та, которую я лобзала ещё этим утром,

5   И идёшь, холодна, не дав ни единого взгляда…

     Это слаще любых, пусть пламенных самых лобзаний.

 

XXVIII

     Долго епископ вещал, колыхая тройным подбородком,

     И о примате души, и о тленности тела красы.

     Тщетно глаголишь: не только телесных достоинств –

     Духа не чаю сыскать в жирных твоих телесах.

 

XXIX

     Не Каллипигою тебе, а Сциллою предстану – ^[26]

     Едва завидевши, клянусь, залаю низом чрева.^[27]

 

XXX

     Помнится, звёздным предстать небосклоном Платону мечталось,

     Чтоб мириадами звёзд Астера лишь озирать.^[28]

     Я же иную лелею мечту: сколько в мире красавцев!

     Если бы всех обозреть мне мириадами глаз.

 

XXXI

эпиталама^[29]

     Ныне сердечный союз сочетайте с объятьями страсти,

     Тонкие нежности чувств – с вольностью жаркой любви.

     Ливнем златым Зевс к Данае проник – пусть таким же потоком

     Манлий тебя одарит. Как на сирены призыв

5   Рвался супруг Пенелопы, так только на голос Марины

     Пусть отзывается он. Чаши сдвигайте скорей!

     Пусть худосочный монах, проповедуя тощие басни,

     Ваш не смущает покой. Плетью гоните его!

     В этот дряхлеющий век подавайте другие примеры,

10 Истинных римлян рожать нынче Пердита велит.^[30]

 

XXXII

     Зря удивляешься ты, что повсюду епископы рыщут.

     Что есть «епископ»? Ответ – в греков ищи языке.^[31]

 

XXXIII

красавице, ушедшей в монахини

     Лишь для того одарила Фортуна тебя красотою,

     Чтобы ясней доказать: даже при лучших дарах

     Духом ничтожный из них пользы извлечь не сумеет.

     Правильно ты поступила: дара богов недостойна;

5   Пусть же твоя красота в жаре иссохнет пустынь.

 

XXXIV

на победу Константина^[32]

     В небе увидел ты крест, что знамением стало победы;^[33]

     Что удивляться нам тут? То орудие казни позорной:

     Знаком служило оно срамной победы твоей.

 

XXXV

эпитафия сенатору

     Мало осталось имеющих право носить свою тогу.

     Римлян немного теперь – римлянин здесь погребён.

     Если дыханье богов щеки твоей, путник, касалось,

     Эту могилу почти – Урс упокоился здесь.

 

XXXVI

     Худший из мира владык, Град священный покрывший крестами,

     Мерзости сын, Константин – кто же его изваял?

     Увековечена здесь лишь безумия власть роковая,

     Дышит и в камне самом чёрная низость его.

5   Взгляд цепенящий мертвит. В нём застыла тупая надменность.

     Это ли нового дня не наилучший портрет?

 

XXXVII

     Быстрой стрелою Эрот пронзил насквозь печёнку мне.^[34]

     Вдвое согнулась, крича: «Ведь ты всегда мужчин разил –

     Анакреонт так писал, и прочие поэты все!»

     Мне отвечает Эрот: «И римляне, и эллины

5   Перевелись в этот век. Во Граде всём тебя сыскал.

     Так принимай мой удар. Гордись своею участью».

     Гордо я рану ношу. Отлична буду от толпы.

 

XXXVIII

     Лебедем оборотись иль быком – это мне безразлично,^[35]

     Мерзостны оба они, коль осенённы крестом.

 

XXXIX

     Тщетно советуешь мне эпиграмм сочинительство бросить.

     Гнусную рожу свою кажет епископ – пишу.

 

XL

     Вот проповедник – тщится быть оратором,

     Но не ищи Кекропа красноречия,^[36]

     Взгляни на шею – крест висит, болтается,

     Слюну лишь извергает грязный рот его;

5   Не только в речи – в мыслях нет гармонии,

     И в членах тела не видать гармонии,

     Смердит всё тело с головы до пальцев ног.

     Так вот они, народа дум властители,

     Сокройся же, лишь огородным пугалом

10 Пристало быть тебе, галилеянину!

 

XLI

     Фурий в постели хорош, но один недостаток имеет:

     Вовсе не видно его. Дебри волос лишь видны.

 

XLII

     Что же ты беден, хирург? Вмиг тебя бы я озолотила,

     Если б душевную боль вырезать мог из меня.

 

XLIII

     Ливень валом валил. И в дверь стучались.

     Златоглав и крылат, Эрот просился,

     И вода по лицу его стекала.

     «Я тебя не ждала вблизи увидеть,

5   Разве боги людей не позабыли?

     Не пристали тебе на лбу и кудрях

     Грязной струи воды – иль это меты

     От купанья в краю дев ацидальских?»^[37]

     «Тем, кто верит в меня, являюсь часто.

10 Их не много теперь – но только жгучей

     Раны сердца от стрел, что рассылаю».

     И со лба влажну прядь смахнул и мигом

     Мне печёнку пронзил, мольбе не внемля.

     И к стене прислонясь – а дождь всё лился –

15 Тщилась боль я унять, а он умчался.

 

XLIV

     Долго исследовал врач, нет ли в теле зачатка болезней,

     И ничего не найдя, меньше грустить наказал.

     Если бы сердце моё находилося в том же порядке –

     Хоть бы сейчас отдала плоть растерзать на куски.

 

XLV

     Три мальчонка нагих играли в мойру,^[38]

     С грустной лаской на них я поглядела:

     Уже скоро войдут в мужскую силу;

     В эти годы – увы! лишь за монеты

5   Ваши ласки куплю, но не сердечны.

     Оттого я ещё сильней желаю

     Этих тел молодых, и смеха, ласки.

 

XLVI

     Бронза зеркальная мне не страшна, но была бы ужасна,

     Отобрази она вдруг горя сердечного след.

 

XLVII

     Больше уже не страшусь, Киферы сын, твоих атак – ^[39]

     Тело всё в стрелах твоих, не только печень лишь одна.

     Ну же, прицелься точней. Я любопытствую порой:

     Сможешь ли ты отыскать мою ахиллову пяту.

 

XLVIII

     Поэтов лучших – половина греки.

     Галилеяне нынче – больше греки.

     Гомер, Сапфо, Эринна – это греки?^[40]

     Мне объясните – знать, они не греки?

5   А может, христиане, вы – не греки?

 

XLIX

     Зол как Тимон, грубоват как Катулл; как Гораций,^[41]

     Любишь ты власть восхвалять. Анакреонту сродни,

     Любвеобилен без меры. Империю всю ты объездил –

     С Марком Аврелием схож. Пишешь не просто стихи – ^[42]

5   Каждого ты из великих способен напомнить хоть чем-то.

     Есть и Ахилла пята – скудость ума твоего.

 

L

     Ты погляди, как послушны те мулы, как точно велений

     Слушаются пастуха – нет ни мысли у них в головах.

     Напоминают весьма христиан, да с епископом вместе.

     Поводырю посоветуй сменить этот посох на крест.^[43]

 

LI

     Этот Гай, что племянник мой – слаще хрена не сыщешь

     Ни в Равенне, ни в Риме ты, он услужлив и молод;

     Моим взглядом окинутый, вмиг готов он к сраженью,

     Я же змей заклинателем ворожу сей игрушкой.

5   Ахиллеса пятою я от ступней до макушки

     Перед ним обнажаюся – пусть разит куда хочет!

     И тоску разгоняя мне в это постное время,

     Имя Цезаря носишь ты, сего хрена хозяин.^[44]

 

LII

     Тонко Эвен передал моих взоров пугливую нежность,

     Жаль, что не отобразил ожесточённость души.

     Столь же правдиво губам придана сладкотомная нежность,

     Только не видно за ней хлёсткости Акты речей.

5  Дышит покоем лицо, но такою не часто бываю –

     Только когда не кипит гнев огненосный во мне.

 

LIII

     Медный Юпитера лик лежал поверженный в грязи.^[45]

     Ночью, явившись во сне, с улыбкой грустною шепнул:

     «Акта, уже и меня сумел унизить род людской».

     Днём, отыскавши его, я прошептала, наклонясь:

5  «Место твоё – лишь Олимп, а Рим уж грязен для тебя».

 

LIV

     Это богиня любви – но безглава она и безрука;

     Пеннорождённую кто обезобразить посмел?^[46]

     Галилеяне унылы, враги совершенного тела –

     Песен, стихов, красоты, солнца и света враги!

5   Разве не схож с этой статуей нынешний мир уязвлённый?

     Даже в руинах, плевках – стать величаву хранит.

     Так же мой дух уязвлён, будто режут куски за кусками,

     Только б ему сохранить богоподобную стать!

 

LV

     Ты, Еврипид, был растерзан собак оголтелою сворой.^[47]

     Свора монахов-собак уж настигает меня.

     Ты счастливей, Еврипид – то собаки богини Дианы;^[48]

     В Акту вопьются клыки неосвящённых зверей.

 

LVI

     Не понимаю, зачем нам на варваров тратиться силой.

     Нужно епископов лишь и монахов им выставить голых:

     Мигом умчатся они за Геркулеса столбы.^[49]

 

LVII

эпитафия льву

     Сотню двуногих шакалов загрыз и прикончен был ими.

     Жизнь свою с пользой провёл. Так поучись у него!

 

LVIII

     Юлиану пошла я раз проведать,

     А епископ вперёд меня явился,

     Тот Азиний, что был из знатных родом

     И недавно крещён. «Постой! – хозяйка^[50]

5   Говорит. – Разговор предвижу долгий.

     Подскажи, как нам быть – решил Азиний

     Прикупить у меня рабов-фракийцев.^[51]

     Но из них одного и ты желала,

     Не в обиду ль тебе его покупка?»

10 Отвечала я ей: «Галилеянам

     Не пристало иметь рабов, ведь бог их

     Рабской казни предан. Ещё скажи мне –

     Любят речи вести: «Спасайте души»,

     Почему ж, сан приняв, наш брат Азиний

15 Стал жирнее вдвойне? Не вижу связи».

     Раскраснелся толстяк, ртом воздух ловит.

     Собралась уходить, но Юлиана

     Догнала, прошипев: «Совсем ты, Акта,

     Невоздержна в речах, а ведь немного

20 Для подобных речей осталось сроку!»

     «Ты права, – говорю, – и потому-то

     Я стремлюсь этот срок прожить достойно».

 

LIX

    Ходят монахи в пустыни, спасаться от бесов соблазна,

     Но от монахов спастись – даже в пустыне нельзя.

 

LX

     Жаль, что Эринна, не я, провела в этом мире лет двадцать.

     Боги, зачем мне сейчас – третий десяток влачить?

 

LXI

     Любовью к Риму строки эти вызваны,

     Хоть слава, что в веках была невиданна,

     Теперь в одной груди нашла пристанище –

     Моё сжигает сердце ярым пламенем.

5   Уж никогда не встанет перед взорами

     Величие былое, что поэтами

     В созвездии воспето строк отточенных.

     Сей город погребён под сора грудою –

     Ума и рук людских венец творения.

10 Какое из страданий всех ужаснее?

     Прошедших лет красу вернуть желание.

     Хоть Иксион лишь с тенью Геры тешился,^[52]

     Но верил в те часы, что он с богинею

     Друг друга лаской одаряют жаркою.

15 Но боги мне суровей испытание

     Нашли – живу я только с тенью римскою,

     И знаю про беду свою великую.

     Я в Риме обитаю, но и в римлянах

     Не вижу Рима. Лица обитающих

20 Напоминают те же мне развалины,

     Что заменили в Граде храмы прежние.

     Клянусь, что пострашнее мук танталовых – ^[53]

     Жить в Риме, но встречать лишь тени римские!

 

LXII

     Так ли ужасен Аид? Стоит только вокруг оглянуться,

     Нынешний мир обозреть – так ли ужасен Аид?

 

LXIII

     Галилеян распинать ни к чему, с этим я соглашаюсь.

     Древа не хватит, боюсь, на миллионы крестов.

 

LXIV

     Публий Теренций Варрон Атацинский – неужто ты выжил?^[54]

     В дни, когда книги горят, скрылся от галилеян!

     След от подошвы на свитке, запачкан землею, надорван –

     Знать, обронили его, стих обрекая огню.

5   Не был особо любим мною Публий Варрон Атацинский,

     Только не время сейчас старых поэтов судить.

     Чернь стихи без разбора сжигает, и все без отбора

     Строки готова хранить. Быстро направлюсь домой,

     Свитку придать попристойнее вид. Варрон не погублен,

10  Жив в размышленьях моих – Публий Теренций Варрон.

 

LXV

     Пизон, скотина, ты решил обвеситься крестами?

     Зачем тебе я продала двух мальчиков задаром?

     Их будешь в веру обращать по слову Иисуса?

     Зачем недавно покупал собранье Каллимаха?^[55]

5   С монахинями обсуждать решил его в пустынях?

     Наверно, только их прельстить сумеешь малым хреном?

     Надеешься, монахини в делах любви умелы?

     Надеешься, епископы в словесности учёны?

     Иль соблазнить желаешь их своим вихлявым задом?

10 Хотя последний свой вопрос к себе же обращаю:

     Зачем вопросы задавать ничтожному Пизону?

 

LXVI

     Создан памятник мной, только я Квинту рознь – ^[56]

     Имя не прозвучит: ни где Кекропа град,

     Ни в герцинской глуши, ни где Назон зачах,^[57]

     Ни в ливийском краю. Нет, адамантные^[58]

5   Скроют врата меня. Тени певцов былых

     Акту встретят, венком ей увенчав главу.

     Не предстанет толпе памятник, Акта, твой.

     Не настигнет хула в царстве Орка тебя.^[59]

 

LXVII

     С грозно-прекрасным укором свой жар источает последний

     Солнце в заката часы. Вдвое прекрасней оно

     В эти минуты, пусть нет прежней всепобеждающей мощи,

     Полдню присущей. И Рим: вдвое милей мне сейчас.

5   Непредставима у римлян последних в стихах эта сила,

     Что Илиаду полнит. Солнцем она рождена.

     Но, кого беды подобны постигнут в грядущие годы,

     Их оценит. Оценит солнца закатны лучи.

 

LXVIII

     Трёх схоронивши детей, я не стала Ниобой.^[60]

     Как возгордилась Ниоба детьми, и расплата

     Скоро постигла её, так гордилась и Акта

     Авторов лучших соцветьем, строкой драгоценной.

5   Нынче сгорают они. Поскорее бы, боги,

     Стать мне Ниобою. Сердце моё, каменей.

 

LXIX

     Ниобеей каменею – ликом, взорами, осанкой

     Уподобилася камню: пусть страдания кинжалы

     На куски не режут душу. Я хочу теперь Медузой

     Стать, Горгоной – в камень взглядом обращать галилеян.

 

LXX

     Ну что же, Акта, медлишь ты покинуть мир?

     Религия рабов царит в империи,

     Галилеяне в Граде первомощные,

     Поганят храмы и ломают статуи;

5   Ночь напролёт играют в кости знатные,

     Пируют, вымогают завещания,

     Сожженьем книг уже не озабочены –

     И чахнут светлые умы в безвестности.

     Ну что же, Акта – медлишь ты покинуть мир?

 

LXXI

     Тихо в деревне живу. Старый раб и рабыня. Кот. Кошка.

     Видеть я вас не хочу. Нет. Пропадите вы все!

 

LXXII

     Юноша в бездну когда-то сошёл ради славного Рима^[61] –

     Новая бездна, страшней, ныне предстала глазам.

     Сколько же новых героев потребно се чрево насытить?

     Хватит ли Акты одной? Пусть же поглотит меня.

 

LXXIII

     Поэму мне свою прислав, невольно ты напомнил

     Ту нашу ночь – каков поэт, такой же и любовник.

     Однообразен, нуден, и… превяло ты кончаешь;

     Сверх меры восклицаний тут, и в целом многословен –

5   Той ночи помнишь лишний крик, излишнюю болтливость?

     Сдаётся мне, и там и тут скрывается за криком

     И болтовнёй – отсутствие и опыта, и страсти.

     И похваляться любишь ты победой там и здеся;

     Поэтому один вопрос помалу назревает:

10 Наверно, пишучи стихи… пыхтишь ты и потеешь?

 

LXXIV

     Диспуты здесь не нужны. Тишина да крестьяне. И солнце.

     Игры с котом. Ювенал. Диспуты здесь не нужны.

 

LXXV

гадающей рабыне

     Понапрасну ты, дурёха, изучаешь исчерченья

     По таблицам древним. Втуне также птиц следить полёты,^[62]

     Счастья в будущем искать.

     Боги стары. Мир дряхлеет. Нам молитвы не помогут.

5   Крест своею тенью кроет духом смелых, телом стройных –

     И рабов, и госпожу.

 

LXXVI

автоэпитафия^[63]

     Если крещённое стадо людское тебе ненавистно,

     И снедает тоска по былому величию Рима,

     Шаг свой замедли: здесь римлянка Акта лежит –

     Той же бедой сражена, всё улыбалась судьбе.

 

LXXVII

     Если ты услышишь в Милане шумном

     Голос милый друга, подруги старой,

     Ты ко мне приедешь, и мы с тобою

     Мир весь обманем.

5   Мы сперва, обнявшись, мою усадьбу

      (Нет, она в лопату вся не усядет)^[64]

     Обойдём неспешно, потом ты ванну

     Примешь спокойно.

     Здесь креста, монахов никто не сыщет,

10  Всё, как было раньше, и дух латинский

     Пропитал округу, и каждый колос

     Славит Деметру.^[65]

     Вечером засядем мы за таблички,

     Лесбию с Катуллом примером взявши,^[66]

15 Строки составляя, тем забавляя

     Муз Геликона.^[67]

     Может, любострастьем тела согреем,

     Если же милее тебе мальчишки,

     Есть крестьянский мальчик – нигде ты слаще

20 Зада не сыщешь.

     А при Люцифере мы в ванны сядем,^[68]

     Вены тихо вскроем, и голос флейты

     Рядом разольётся (мой раб играет)

     Песней прощальной.

25 Если ты услышишь среди безумцев,

     Шлюх, воров, монахов и скопидомов

     Голос милый друга, езжай быстрее –

     Мир мы обманем.

     Он уже не слышит Гомера песни,

30 Он уже не ценит прекрасноголых,

     Им повелевает теперь Распятый –

     Мир мы обманем.

 

LXXVIII

автоэпитафия

     Акта лежит здесь, из древнего всадников рода,

     Девушка с львиной душой и глазами пугливой газели.

     Путь пролагали глаза сквозь волны любовного моря,

     Ранний к могиле ей путь льва проложила душа.

 

LXXIX

     Ритор, философ, поэт, грамматик, певцы и актёры –

     Феба возьмите в пример, дальновержца могучего, стрелы^[69]

     Гнева пускайте в народ, и гоните презренное стадо;

     Криком стыда пусть займётся толпа, и узреет воочью

5   Сердца клоаку свою – ибо сердце толпы есть клоака.

     Гнев, о поэты, воспойте – нам это лишь чувство пристало.

 

LXXX

автоэпитафия

     Здесь упокоена Акта, из римлян последних,

     Двух не могла побороть ею владевших страстей –

     Жажды прекрасных стихов, тяги к красивому телу.

     Лишь на глоток пригубила из чаши желанной,

5   Поздно была рождена – неутолённой лежит.

 

МCLIII^[70]

 

 

 

Некоторые стихотворные размеры и строфы Акты

 

 

1) Дактилический гекзаметр (№50, 79). Один из древнейших размеров античной поэзии – эпический («героический») стих; в лирике употреблялся редко. По-русски передаётся шестистопным дактилем; как правило, с чередованием женского и мужского окончаний (как то обычно для русской поэзии). В данных переводах даётся пример и сплошных женских окончаний (79). Акта очень близко держится его тяжёлого ритма, что передано и в переводах.

 

2) Элегический дистих (№3, 6, 7, 9-11, 13, 15, 18, 19, 21, 24, 25, 28, 30-32, 35, 36, 38, 39, 41, 42, 44, 46, 49, 52, 54, 55, 57, 59, 60, 62, 63, 67, 71, 72, 74, 78). Любимый размер Акты. Образуется чередованием гекзаметра и пентаметра (хотя определение «пентаметр» в данном случае несколько неправильно) – удвоенного первого полустишия гекзаметра. Употреблялся в элегиях и эпиграммах. Популярнейший размер всей античной (отчасти и византийской) поэзии. Акта почти не допускает стяжения (пропуск одного из безударных слогов), частого в элегическом дистихе; эта особенность сохранена в переводах. Есть у Акты и змеиный (эхоический) дистих, когда второе полустишие пентаметра повторяет начало предыдущей (гекзаметрической) строки: «Так ли ужасен Аид?» (62).

 

3) Ямбический тетраметр (№29, 65, 73). Чаще встречался в комедии, чем в лирике. По-русски передаётся семистопным ямбом с женскими окончаниями.

 

4) Ямбический Триметр (№5, 8, 14, 40, 61, 70). Разговорный стих. В лирике тяготел к обличительным и «насмешливым» жанрам; был очень употребителен в драме. По-русски звучит как пятистопный ямб с дактилическими окончаниями. В дальнейшем стал популярнейшим размером византийской литературы. Употреблялся в свободной («расшатанной») и строгой форме. Акта прибегает только к строгой (и даже, подобно Катуллу, более строгой, чем в греческих образцах).

 

5) Холиямб (буквально – «хромой ямб»), или скадзон (№12). Тот же ямбический триметр с перебоем на конце: последняя стопа – хорей вместо ямба (отсюда «хромой ямб»). Изобретён греческим поэтом VI в. до н. э. Гиппонактом («гиппонактов ямб»). Звучит как пятистопный ямб с добавлением шестой – хореической – стопы: «Ах, был бы ты моим рабом, монах / мальчик».

 

6) Фалекий, или Гендекасиллаб («одиннадцатисложник») (№2, 43, 45, 58). Изобретён греческим поэтом Фалекием в IV в. до н. э. Кроме Брюсова и меня, в русской литературе правильным фалекием писали единицы. Первое полустишие – двустопный анапест с мужским окончанием, второе – двустопный ямб с женским окончанием: «Он забавнее, чем / птенец Катулла» (2). При точном соблюдении формы нужна цезура после шестого слога, то есть слово не должно переходить из первого полустишия во второе.

 

7) Сапфическая строфа (№77). Изобретена Сапфо ок. 600 г. до н. э. в её песенной лирике. Состоит из трёх «сапфических стихов», по ритму родственных фалекию, и одного укороченного «адония». В русском языке первое полустишие «сапфического стиха» – трёхстопный хорей с женским окончанием, второе: двустопный ямб с женским окончанием: «Если ты услышишь / в Милане шумном». Укороченный «адоний» (каждая четвёртая строка) – двустопный гекзаметр с женским окончанием: «Мир весь обманем».

 

8) Приапейский стих (№20, 23, 27, 51). Употреблялся в стихах преимущественно эротического и порнографического содержания – приапеях (отсюда название). Используется Актой с расчётом именно на эти содержательные ассоциации. Первое полустишие – гликоней (двустопный анапест с дактилическим окончанием), второе – ферекратей (двустопный анапест с женским окончанием): «Нынче днём покупала я / молодую рабыню» (20).

 

 

 

Сноски