Маленькие печальные рассказы

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2023:

 

На чтение потребуется 45 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Вернувшись из столиц в родное изгнание, поселившись в пустовавшем родительском доме, художник в сарае свету окна пробил, щели законопатил, как мог, утеплил. По субботам-воскресеньям троица друзей, ещё школьных, забегала помочь: Крот и Весёлый от любимых жён убегали, а Жердь – с сыном, которого брал на выходные: они со своей разбежались. Жердь имел обыкновение говорить о чём угодно так, будто что-то спросонок бубнил про себя, и поскольку от него откровений не ждали, то и не слишком прислушивались.

Все силы вложил в мастерскую – писать желанье пропало. Год в руки кисти не брал. Но постепенно желанье, пусть не такое, как в юности, острое, вернулось. А что ещё делать? Сомнениями пустоту заполняя, придумать город, построить в нём дома и дороги, выстроить Храм, который сжечь в одну бессонную ночь?

С друзьями встречался всё реже, покупатели, обычно не местные, в его сарай-мастерскую приходили не часто, но, если появлялись, редко уходили с пустыми руками: самобытно, ярко, не дорого, хорошо.

В столицах много всего: движения, суеты, искусства, сплетен, людей и любви, всего того, чего в родном изгнании было совсем не достаточно или не было вовсе. Но он всего этого провинциально нахлебался до одури и о столичном прошлом своём не коротком, вернувшись на родину, не скучал, лишь иногда, некоторых людей вспоминая, жалел, что больше с ними не свидится, не поговорит за рюмкой и сигаретой, но таких было немного, и постепенно из живой памяти они один за другим куда-то в глубину уплывали.

Поначалу пытался представить, как на его исчезновение тамошние отреагировали – он ведь и слова на прощанье никому не сказал – но потом и эти видения постепенно исчезли: сарай, окна, друзья, не до столичных миражей, скрывшихся за ближайшей рощей, пикниками загаженной. От его дома с сараем-мастерской до рощи недалеко, так что по выходным и праздникам его пьяные голоса донимали, а в будни, под вечер мимо него парочки молча приземисто, чтобы не слишком светиться, туда пробирались. С каждым годом возраст парочек становился всё меньше, в последнее время – сущие дети.

За столичной жизнью он не следил, о нём и вовсе забыли, но слухи оттуда иногда доходили. Всё больше скверные: спился, повесился, ещё один скуксился, другая замуж выскочила далеко за бугор, третья родила двоих, девочку с мальчиком, и ту, и другого от духа святого, все её величают девой Марией. Пара парней, крепко друживших, особенно по ночам, график и ювелир, который год просят убежище, живя на пособие, которое превышает их здешние заработки: раскрутиться они не успели.

А он? Слухами не оброс. Потиху рисует под настроение. Иногда, когда кто-то из троицы забредает, слегка выпивает. Кое-что продаёт, на это живёт, по здешним меркам даже неплохо, как определил его статус Весёлый: успешный владелец малого бизнеса типа продуктовой лавочки или модной цирюльни. Вот так. Лавочник или цирюльник. Выбор небольшой. Точней, никакого.

Конечно, вопрос вернуться не раз возникал. Ну, не вернуться, хотя бы поехать, посмотреть, может, удастся прижиться, устроиться, раскрутиться, приметят – начнут покупать, начнут покупать – станет жить лучше и веселей. Вот в этом как раз сомневался. Веселей – это конечно. Ну, а лучше? Чтобы лучше, надо, по крайней мере, знать, что есть хорошо. А этого ни в родном изгнании, ни в столичном раю он не узнал, и надежды, что в ближайшем, да пусть хотя бы в далёком, будущем, это знание выест из яблока или какого другого фрукта, надежды не было вовсе. Слишком многого для этого недоставало: сада, дерева, голой подруги, искусителя-змея, его самого, тоже голого, и главное – Господа Бога, его из красного праха слепившего, душу вдувшего в ноздри его, подругой голой его наградившего и в саду то ли охранником, то ли садовником поместившего.

Вместо этого – родительский дом, который надо основательно ремонтировать, сарай-мастерская, где даже летом прохладно, ворона, неверморствуя, будящая по утрам, редкие покупатели, по большей части слегка туповатые, дети, мимо дома в рощу идущие заниматься любовью, друзья, с которыми месяцами не виделся, голая подруга, работающая в школе учительницей музыки, рисования и чего-то ещё, редкие свидания с которой были бы ничего, если бы не надо было потом об искусстве беседовать. Она совсем юная, не местная, семья далеко, он – художник в изгнании из столиц, вроде Пушкина или Овидия. Ей этого было достаточно, чтобы влюбиться, отдаться, о будущем не задумываясь, в минуты трезвые подозревая и прозревая, что общего будущего у них в этом доме рядом с сараюшком-мастерской нет и быть не может никак.

От него ожидала элегантной столичности в одежде и без, а ему, наевшемуся в прежней жизни, хотелось иного: джинсы, рубаха, миссионерская поза, водка, картошка, мяса кусок отварного, никаких соусов, изысков никаких и всё больше пейзажи, как галерейщики говорили, с душой, с настроением, да раз в пару лет заказывали портреты по фотографии, обычно в образе Дон Кихота или Снегурочки, один раз Мефистофелем попросили изобразить.

Не раз намекала, хорошо, если бы он… Но ему не хотелось её рисовать ни одетой, ни голой, ему хватало её по ночам, не частым – устал, много работал. Особенно ей хотелось, чтобы двойной портрет: он с ней на фоне чего-то, пусть даже и рощи, откуда несёт пикниками и куда в поисках любви ходят теперь даже дети. Что и как у них получается? Не его это забота – родителей, пусть воспитывают чувства ответственности, во-первых, прекрасного, во-вторых, патриотизм и умение любить – номерам в табели о рангах соответствующе.

Поначалу настойчиво теребила: звала на каникулы куда-то поехать, к ней домой или в Турцию, или даже в Париж. А ему даже в Париж не хотелось. Не для того в родное изгнание скрылся, чтобы куда-либо из него убегать. Отрезал – даже обиделась, чего обычно с ней не случалось: отвернулась лицом к стене облупившейся, нежной попкой его художественную фантазию возбуждая. Но, видно, недостаточно: не попросил повернуться, так до утра и пролежала и больше на подобные демарши не решалась пускаться.

Посёлок, в котором родился и отлучение от столичности отбывал, доживал свои последние годы не слишком истерично, очень тоскливо, однако, достойно. По выходным и праздникам пьяные крики становились всё тише, а мордобои и вовсе повывелись. Раньше в каждом дворе море цветов, теперь в уцелевших всё больше засохшие сорняки. В зимние дни, которых на его вкус могло быть и меньше, над крышами всё реже стелились дымы, а из открытых дверей валил пар, напоминая: ещё остались в посёлке живые.

Посёлок давно был не нужен городу, возле которого наспех примостился когда-то, стране, которой было не до него, миру, которому плоховатый уголь его не был более нужен. Картина печально знакомая: следы угасания, следы умирания, следы запустения. Ему бы в знак протеста против преждевременной смерти – так поселковые полагали – написать правдивый пейзаж городской, выставить, привлечь прессу, на весь город, на всю страну, на весь мир раструбить, но он трубить не любил, звук горна совсем не терпел, прессу не выносил и был существом на удивление асоциальным, хотя в столице друзья-приятели его не раз на всякие митинги-демонстрации убеждением, силой, обаянием или обманом вытаскивали. И там всё это было пустое, тем более здесь.

Здесь в меру отпущенных дней и соответственно назначенных, но не объявленных сроков надо жить-поживать, как кто-то сказал, жизнь дожёвывать оставшимися от столичной жизни зубами, не восполненными местными протезистами: хлопотно, дорого и ненадёжно, больно у них реклама разудало белозубо весёлая.

Дома в их посёлке, как в сотнях таких же, выползали во двор или на улицу столиком, стульями, велосипедами, запахом кофе, ароматами еды, цветочными горшками, громкими разговорами, криками, следящими за детьми.

Глухая провинция к переменам глуха. Сами собой слова произнеслись, и вспомнилось читанное когда-то.

Розовато-белая вечно весенняя провинция эклектичная, замершая и замёрзшая, прерванная цитата перевранная, исхудавшая, измождённая, сквозь зубы в бесконечность босяцки процоканная.

Не так, не о том, слишком красиво – о чём-то другом.

Конечно, глухая, однако столичные ветры, по пути обессилев, и до их умирания додували: развесёло-короткие платьица, блузочки, от чистого сердца наружу распахнутые, бутылки с дикими этикетками, даже унисексные парочки, не слишком таясь, в рощу заветную мимо дома его потянулись. Как-то в одной такой приметил высокого парня, на Жердь очень похожего, но давно мальчишку не видел, к тому же он уехал в столицы учиться, скорей всего обознался.

Так до начала очередного лета дни и тянулись. Потом события как из рога изобилия дружно посыпались. Она домой уехала на каникулы. Всей четвёркой встретиться договорились – бездну времени не встречались – но в последний момент что-то лопнуло, дважды за неделю его посетили – такого никогда не бывало – не торгуясь, по две большие работы купили: почти год, не шикуя, можно без забот особых прожить.

Как-то у продуктового, вокруг которого всегда днём крутилась визгливая мелкотня, добавив «дядя», по имени кто-то окликнул. Оказалось, сын Жерди. Поговорили, что да как, где учится, как отец. Отец приболел, спина – не разогнуться, он в столицах – на журналистике, хочет о нём написать.

– Не трать время, на мне славы не заработаешь.

– Это ещё почему?

– Таких, как я, много, в столицах их неудачниками называют.

– Это вы неудачник? Да я в таких домах видел ваши работы…

– Знаю в каких, только они погоды не делают.

– Это вы зря. Времена изменились.

– Ну да? Может, ещё скажешь, что к лучшему?

– Не скажу.

– Так что поищи натуру твоего пера подостойней. В конце концов, не мне – тебе делать карьеру. Свою я уже к финишной черте подвожу.

Так они беседовали, о многом умалчивая, во время сеансов. Сына Жерди писал в полный рост, во время встречи у продуктового дёрнуло что-то, у чего названия не было, знал: это знак, отступать было некуда. Намекнул – тот за намёк двумя длинными разлапистыми руками вмиг ухватился, выторговав право задавать во время сеансов вопросы, а что получится, потом представить пред ясные очи, без его согласия обязавшись никому не показывать. Почти каждый день и встречались: поговорить, порисовать, в цвете размяться, слова на вкус перепробовать.

Сторонний наблюдатель об этом написал бы приблизительно так.

Художник обнажённую натуру писал трезво, не спеша, каждую подробность смакуя линией, цветом, всем тем, что дано ему для создания красоты. Позировал без ведома папы сын его друга, достигший возраста ранней зрелости, широкоплечей, волосатой, между ног весьма впечатлительной.

Но это частичная правда, следовательно, просто враньё, событию, впрочем, не слишком противоречащее. Натура и вправду была обнажённой, однако не полностью. Придя в первый раз, пока он с красками по обыкновению ворожил, не спрашивая, сын Жерди разделся и, в трусиках оставшись, спросил, мол, процесс продолжать? Услышав ответ отрицательный, удивился, видимо, полагая предстать во всей красе перед другом отца. По поводу трезвости – тоже враньё, в перерывах они пригубляли: яблоко от яблони, это дело любившей, укатилось не далеко. Зрелость его была не такой уж и волосатой, а о впечатлительности – во-первых, всё относительно, во-вторых, сын Жерди позировал в трусиках. На правой ноге чуть ниже бедра и на левой руке ниже локтя татуировки: цветы, замысловатая икебана. Трусики белого цвета с розовым цветочным пятном на вздувшемся месте. Если татуировки мысль подтолкнули, то трусики, когда модель там почесала, судьбу портрета определили.

Писать решил в позе одного из святых Себастьянов с воздетыми руками, в полный рост с немного удивлённым выражением лица, но без стрел, верёвок, тем более набедренной повязки – зачем эти глупости?

Стороннему наблюдателю Святой Себастьян, похоже, направлению мыслей его отвечая, точно привиделся. На счёт выражения лица – явная глупость. Сын Жерди, как и всё его поколение, мало чему удивлялся, так что приклеить ему удивлённое выражение, было никак невозможно. Похоже, сторонний наблюдатель готовой работы так никогда не увидел, в отличие от натурщика, в первый и на какое-то время последний раз ошарашенно глядевшего на себя, утешенного обещанием, что друг папы ему портрет в наследство отпишет.

Взглядом в окна время от времени отдыхая: одичавший, запущенный сад, вновь всматривался, впивался, и образ в руку с кистью перетекал: из пустоты клочки материи проступали, из которых лепилась живая светлая плоть.

Не только лицом, но и фигурой портрет был очень похож, несмотря даже на то, что по прихоти неуследимой художник лицо сына Жерди вставил в готовый антураж подобно тому, как делали фотографы давних времён, угождая вкусам клиентов, делая им очень красиво. Лицо обрело своё тело, очерченное гроздьями виноградными: каждая ягода светится внутренним светом, словно жемчужина, озаряя юную плоть анфас, в полный рост, руки приподняты, в подмышках прорастает светло-зелёная поросль, соски – нежно-голубоватые васильки, на месте, по слову стороннего наблюдателя, впечатлительности – роза не без шипов, удивительно бело-красная, безымянная, настоящих таких не бывает. Такой, вот, странно изысканной формы пенис розовый получился.

Понятно, чем ошеломление натурщика вызвано.

Через пару лет сын Жерди, получив причитавшееся наследство, повесил портрет в своей съёмной однушке на столичной окраине. Карьера его едва началась, хотя и неплохо, чему очень способствовал очерк о провинциальном художнике, изгнавшем себя из столиц. Разрешение на публикацию Жердёнок не получил, но полагал, что после смерти героя вправе свою работу публиковать. По его просьбе отец вместе с Кротом, Весёлым и примкнувшей учительницей, разбиравший мастерскую-сарай, работы сфотографировал. Некоторые фото были опубликованы в очерке вместе с портретом, под которым значилось: портрет неизвестного. Под этим названием работу до сих пор с удовольствием искусствоведы обсасывают. Среди них и тот, который в рассказе мелькнул под именем стороннего наблюдателя.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: