Взгляни изнутри

В толпе

Густо.
На улицах густо толчется народ.
Хаос.
Пятно акварельных мазков.
Лед.
Меж пальцев обветренных рук, жгучий лед.
Сложно
на улицу выйти из снов.

В горле
горчит, образованный сухостью, ком.
Глушит
мечту автотел гулкий рёв.
Лихо
по серой брусчатке качусь кувырком
в пропасть.
В, наполненный вечностью, ров.

Веришь,
что я прохожу сквозь толпу, как фантом.
Странно
себя ощущать изнутри
нервом
в, изъеденном молью, бесцветном пальто.
Ритмы
пульсара в груди: раз-два-три!
раз…
два…
три…

Слышишь, как искренне дети плачут?

Смакуя димедрольное чувство,
сердце выплевывает искренность: НАТЕ!
Кровать.
Пол.
Потолок.
Тихо.
Пусто.
Запах хлорки и спирта в седьмой палате.

Откройте настежь окна и двери!
– Мама?
Как вовремя.
Бессилье так душит.
Чем мне заполнить место потери?
– Мама,
а принеси мне мишку
из плюша…

Fire dance

Многотонный город особенно к вечеру
приобретает свободу оттенков, разгульности ноты
и кипенье, где одиночество лечится,
обычно в субботу.

На центральной улице пятнышки яркие
девичьих юбок, девичьих глаз, выжидающих чуда.
Создают свой быт субкультуры под арками.
Движенье повсюду.

И толпа оправдана музыкой уличной:
в ней беспризорность, хаос, слияние, бытность, свобода.
Караулит ужин собака у булочной,…
в репейнике морда.

По субботам ровно в одиннадцать вечера,
словно тот пёс у булочной, Стас ожидает стабильно
бой огня и девушки, тайной подсвеченный,
волнующий сильно.

Вновь звуки бонга. В магической ярости
она вступает в близость опасную с пламенем диким.
И творятся с телом влекущие странности.
Огонь плавит блики.

Ритмы бонга жестче, когда подбирается
пьяный огонь к распущенным прядям волос, к её шее.
Языками лижет, так нежно касается…
и девушка млеет.

Сто желаний в пластике, в импульсах тела.
Даже запястий ритмика вся окольцована тайной.
Ей бы крыльев пару, она бы взлетела
ввысь птицей отчаянной.

Ощущает Стас: растекается жгущее
в области сердца, приоткрывая мистерии дверцу.
Заполняет он здесь пустое, гнетущее –
неделями греется….

Заполняет он здесь пустое, гнетущее
и понимает: таинство танца постичь не возможно.
Но придет снова с головою опущенной
дорогой проложенной…

Весна истеричная

Сушит губы весна истеричная.
И доверившись ветру случайному
намекаю на драму,
на личное.
Лишь намеки.
Оставлю все тайною.
Шлют пытливые взгляды прохожие –
интерес исключительно к внешности.
Беспокойство быть узнанной ложное.
Вы не знаете тайну безгрешности?
Вы не знаете.
Впрочем, а надо ли?
Откровенным и чистым не выжить.
Кто здесь знает о том, как Вы падали?
Как карабкались к солнцу из жижи?
Глушит майское небо раскатами.
Душат глотку соленые грозы.
В грозовой неизбежности святы мы
лишь пока не касаемся прозы.

Та, что открыла свой остров

Солнце вплелось в твои волосы.
Ветер его вычесывал.
Мягким серебряным голосом
пели росинок россыпи.

Милая, тихая тайною
стала для улиц тесных.
Той, что однажды была в раю
вряд ли уже интересно
вновь одеваться в синтетику,
есть из цветной керамики,
слушать машин патетику,
тешить сарайки-храмики
свечкой за сытого батюшку;
верность свою доказывать;
пятнышки на белых платьишках
горькой слезой замазывать –
в горькой слезе, да застирывать.
совесть свою вымачивать
в душной пылище квартирной.
Сердце на стол «горячим»
ставить под соусом острым
хватит!
Неинтересно
той, что открыла свой остров,
плакать в квартирах тесных.

* * *

Жму на газ – в пол педаль до упора.
Прощай, город мыслей пуганых.
Не волнуйся, вернусь очень скоро.
Вернусь разбитной подругою.
Став на зло чересчур откровенной,
тебя напугаю самостью.
Научусь рушить мыслями стены
любить своей жизни странности.
Клеть логических связей разрушу –
поддамся волне случайностей.
Принесу в кулачке свою душу
и буду кидаться в крайности.
Жгучий лед равнодушия взять я
сумею ладошками голыми.
Буду жизни менять будто платья,
входить из огня да в полымя.
Затаюсь малышом-паученком
в углу полутемной комнаты.
Буду сидя на ниточке тонкой
подсматривать молча,…скромно так.
рассмотрю много жизней детально:
от Бога до неврастеника.
Те, кто видит пространство буквально,
полезут в мой угол с веником.
Я же кокон сошью себе серый,
сменив опять воплощение.
И ночными молитвами веры
в процессе судьбы вращения
скину маленький серый кокон
и выпорхну яркой бабочкой.
Кто сказал, что смертельно из окон
выходить на сияние лампочек?

Замешкался рассвет за шторой

Замешкался рассвет за шторой.
Испуг и нега глаз
спросонья
слипшихся.
Шипение.
Сирена «скорой».
Заголосили улицы осипшие.
Зажала в тонких пальцах простынь.
Пытаю жёстко,
чувств, блаженство
мыслями.
Пытаюсь жить предельно просто,
но рваных нервов
глыба сил
немыслима.

Вид из окна

«… Иногда одна тонкая дверь отделяет детей от мира, который мы называем действительностью, и случайный ветерок может распахнуть её перед ними».
                            (Стефан Цвейг)

Окна маленькой Маши выходят во двор
и ребенок глядит зачаровано
из-за старых, местами испачканных, штор.
Глазки бегают в разные стороны.
Вон собака блажит на хромого кота:
загнала на высокое дерево,
а соседский мальчишка, пытаясь достать,
вверх по дереву скачет уверенно.
Выручая кота, он срывается вниз.
Веток хруст и старушечье оханье,
но герой, зацепившись за ветку,
повис…
У окна впечатленная кроха
облегченно вздохнула и трепетный взгляд
обратила к скамейке напротив,
где, запекшись в полуденном солнце, сидят
три обычные, вроде бы, тети.
Две из них оживленный ведут разговор,
только третья глядит отрешенно
на детей, что заполнили смехом весь двор.
Маша думает: «Умалишенная?»
Мигом двор оказался в небесной воде.
Разбежалась толпа возбужденная.
Только странная тетя осталась сидеть:
по лицу хлещут капли соленые.
Дождь смывает, рисованный мелом, обвод,
полюбившихся школьницам, «классиков».
А к размытому месту несмело идет,
отражая отчаянье в пластике,
странной тети, до нитки промокшая, тень.
И не верит глазам наша Маша:
В этот, смазанный грозами, солнечный день
от чего-то становится страшно
наблюдать, как под частым горячим дождем
скачет в «классики» взрослая женщина.
Обезумевший смех её болью рожден.
Жгучей тайной пространство окрещено.
Чем-то горьким заветренный воздух пропах,
Машу некая тайна заботит.
По ночам вызывает безудержный страх
образ странной смеющей тети.

Лишь бы не было войны

Вас прошу,
земле меня не придавайте:
ненавижу сырость с детских лет.
Ненавижу лапы елей на асфальте
и, горящий трауром, глазет;
духоту и скорбь прощального молчанья
и надгробной мраморной плиты
тяжесть.
Давит.
Горькой памяти касанье.
К изголовью вялые цветы.
Деревянный тесный домик – коробченка.
Гулкий стук –
по крышке мотком.

На груди крестом холодные ручонки.
Горсть земли
в последний путь
с платком.
Вы меня сожгите.

По-жал-ей-ка

По кусочкам,
по крохам малым
я у них
себя отбирала.
Терпеливо
от ночи
к ночи
крохи клеила
красным скотчем.
А зачем?
Почему не белым?
Красным, видимо,
очень смело:
на свету там, где швы –
алеет
и народ от сочувствий
млеет.
Пальцем тычет в тебя
невольно.
Ну и пусть!
Ты вполне довольна.
Говорят, ненавистна жалость?
но,
когда и слёз не осталось –
лишь разнятся сотни кусочков,
ты доводишь себя до точки,
ожидая сочувствий благость,
чтоб прочувствовать
свою слабость;
под давлением противоречий
от себя
прежней
отречься.
Ах, жалейте!
Да, чтоб до злости!
Чтоб прошибло до самой кости!
Чтоб творящая
раньше
сила
мне в самой себе
опротивела.

НЕдетские шалости

Так, не по-детски больно вскрывать
Ей было нечто тайное, жгучее.
А ночью выдавала кровать –
Предательница – дура скрипучая.

И снова засыпали дома.
Захватывала чувственность властная.
Она себя ласкала сама….
Обычно в ванне
                            бритвой опасною.

* * *

Сдирают
тонкую
кожицу
с бархатной
детской
святости.
Строят
садистские
рожицы.
Боль от неаккуратности.

А ты свети!
Свети, милая!
так чтобы было завидно.
А ты слепи постылую
их несвятую праведность.
А ты свети!
Свети, ясная!
Знай, что своей кристальностью
станешь для них опасною –
для зараженных реальностью.
Они кричат,
а ты шёпотом
бей
по сердцам,
засоленным
в богатом
жизненном
опыте;
страхом
своим
замоленным.
А ты целуй!
целуй нежно так
руки
от казни
грубые.
А ты сбивай
их мелодий такт.
Души у них
беззубые.
А ты люби их,
распятая;
святость,
им очень нужная.
Знаешь,
для грубых, запятнанных
вера –
твое оружие.
Пусть
каждый встречный
в неё
плюёт:
стерпится,
перемелется.
Если сумеешь
сберечь её.
Знаешь,
и мне
поверится.

искусство ломаных линий

Ты не видишь, как умирает девочка Вера
на улице, солнцем задавленной?
Как блестят глаза любопытных дам, кавалеров?
Как детства мечты обезглавлены?
Как стынет детское тельце; бьётся в агонии;;
лицо исказило бесчестие?
Просто верила наша Вера – игры иронии.
Доверилась Верочка бестии.
Подбежала к телу босая девочка Леночка.
Растерянно водит губами:
«Слышишь, Вера, вставай, – взяла за коленочки –
там зовет тебя мама..»

А дома царапает тень зловещей фигуры,
сцепившей в руке трупик плюшевый.
Как распята детская плоть – рисует с натуры:
В какой позе вывернуть лучше бы.

И заплакала телом кроха Леночка громко,
у сердца сжав руку Верочки.
И ребенку не до игрушек впредь!
Видишь, ломка!
Выводит лет 5 пальцем стрелочки.

Злые дети чужих домов зовут её психом.
Лишь бабушка плачет рядышком.
Лена любит по долгу так…рассматривать тихо
на платьице алые пятнышки.

Ухожу

Ухожу.
На прощанье
целуй меня в лобик.
Сколочу
стихотворный
малюсенький гробик
для души
или так –
для блаженной забавы.
Навсегда.
Не для всех.
Ухожу.
Стану явью.
Ухожу
по нелепым, судьбы, параллелям
в белый сад,
где кроваво
надежды алеют.
Ухожу.
Докатившись
до самого днища,
научусь
только изредка
делаться хищной.
Ухожу.
Разрываю
в местах натяженья.
Мой побег
спровоцирован
верой в движенье.
Ухожу.
Перенос
на другую страничку.
Я себе не позволю
быть
просто привычкой.
Я себе не позволю
быть
просто желаньем.
Я возросшая сила
от слёз
покаянья.

Разденьте город

Как дубы пробивают асфальт ростками,
устремляясь к дождю и свету;
как ручонки дитя в слезах тянет к маме,
испугавшись большой планеты;
как поэты слагают стихи и песни
в ми миноре сердец гонимых;
как сплетаются пальцы идущих вместе:
самых близких, родных, любимых,
так душа обнажается в царстве леса:
под поющую, крон, капеллу;
так ветра изгоняют косматых бесов
из землёй пропахшего тела.
Там тревожат тончайшие птичьи трели,
где сапфировый неба купол
протыкают зелёные шпили елей.
Только город – жилище кукол,
преет в сером железобетонном платье;
задыхается пылью – астма.
И готов на простор полей обменять все
потолки конурёнок частных.

Спасаюсь

Знаешь,
я придумала себе город.
Ну, и пусть там сильный дождь.
Сыро.
Ветер.
Я повыше подниму ворот.
Это Родина моя – лира.

Знаешь,
я придумала себе море.
Пусть по щиколотку там.
Хлорка.
Кафель.
И не видно как горят зори.
Но без моря как-то мне горько.

Знаешь,
я придумала себе небо.
Пусть затянуто оно тучей.
Низко.
Да, пускай все это ложь –
небыль.
Просто с небом как-то мне лучше.

Знаешь,
я придумала себе друга.
Пусть танцует в неземном ритме.
Странный.
Пусть не вашего мой друг круга.
Просто есть ради кого
жить мне…

Нестандарт

А, катись же ты к черту,
«умница мамина»!
Всё не так!
Всё неправильно!
Все мальчишки смеются.
Даже подружки.
Дурацкие кляксы веснушек! –
Разбито зеркало на осколки!
Что толку?
Книги, тетради с полки! –
взмахом отчаянным!
Всё не так!
Всё неправильно!
Зубоскаляться в страшных снах
злые клоуны.
Все игрушки поломаны.
Рассвет.
И под утро затихло всё вроде бы,
Но криком пронзило:
«У-
РО-
ДИ-
НА!».
Зачем же так откровенно-громко!
Сон скомкан.
Так протекает ломка.
К чёрту стандарты и нормы!
Рулит неправильность формы!

Ради чего?

Ради чего-то нужного она живёт –
вечного.
Обычно с краешку стоит
незамеченной.
Но, кто бы знал, как в пустоте она
мечется.
На крыше дома
высотой
лечится.
А каждый вечер,
приоткрыв форточку,
прильнёт к окошку щекой.
Сутулится.
И чертит в воздухе пунктир –
чёрточки,
с дыханьем смешивая
дым
улицы.
Ей ветер по ночам играет в трубах
элегию.
Дома, машины, люди, деревья –
пегие.
Шагнёт на крышу дома.
И взлетит.
Никто не хватится.
Лишь ветру будет не хватать
её платьица.

Когда обострилось зрение

Иглы света в воспаленное тело –
больной период взросления.
Боже, как же она пела... как пела,
когда обострялось зрение.

Дышат горы непрочитанных книжек;
мелодии песен не спетых.
Голос истины то громче, то тише.
Все ярче ряды неприметных.

Изучала взгляды случайных
в трамваях, в метро, на вокзалах.
Завлекая всю себя в поиск тайны
О, как же она танцевала!

Сочиняла непростые сюжеты.
Искала развязку финала.
Догадавшись чего ради всё это,
смеялась.
…………..….Она так смеялась.

Блаженный союз

Знаком был ей холод ночи,
потому его и впустила.
Они были разными.
Впрочем,
в тяге
            полярностей
                        сила.
Спасалась его мурчаньем
от тоски,
            слёз,
                        тишины.
Забывалась на пике отчаянья,
погружаясь в блаженные сны.

В панельном пустом пространстве
он любил
            вкус
                        её тела.
Любил за его постоянство
и за то, что можно быть смелым.
Он в кресло её вжимался.
Ожидал
            с трепетом
                        вечер.
«Вдруг она не придёт?!».
Боялся.
Засыпал, чтобы ждать было легче.
Заслышав в прихожей шорох,
он бежал –
            верный
                        и робкий.
И бросал ей чувств целый ворох,
плавя стены квартирной коробки.

Сюжет её новой пьесы:
жизнь двоих
            радужно
                        скрасил
союз пожилой поэтессы
и кота чернопузого
                              ...Васи.