Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

Стайка юнцов, не имеющих ни профессии, ни желания, чтоб чему-нибудь научиться, слоняется по посёлку туда и сюда. Украдут у кого-нибудь бензопилу или плотницкий инструмент, продадут на сторону за бутылку, выпьют и снова рыщут, как бобики, по поселку. Могут слить и бензин у машины, если хозяин оставит её без присмотра хотя бы на десять минут. Могут в проулке подкараулить кого-нибудь из неместных, кто здесь проездом, и отобрать у него сумку или портфель.

Будущего у них нет. Да оно и не надо им. Потому что будущее заставит задуматься: как жить дальше?

Без лишних раздумий шагают они по жизни, не понимая, что плохо, а что хорошо. Могут избить человека не потому, что он сделал для них что-то очень худое. Избить просто так, без умысла и без цели. И этим отметить свое присутствие в этом мире, как недалёких, но вредных и даже опасных людей, которых надо остерегаться.

Сын Зинаиды Вовка именно в эту компанию и попал. Шёл ему семнадцатый год. Кое-как на тройки и тройки с минусом одолел восемь классов. Дальше учиться не стал. И вот с такими, как он, поворотливыми шнурками почувствовал волю и злое желание портить, гадить и разрушать.

– Зря братанчика отпустили, – сетует он, сжимая с досадой мстительный кулачок, – надо было хотя бы пинков ему надавать!

– Успеем! – смеется Матвейко. – Теперь покумекаем о другом! Чего бы хотелось тебе и тебе? – тычет пальцем на развалившихся около трактора, в травке, снулых подростков. – А-а? Думайте, думайте, остолопы!

– Горла промочить! – угождают ему.

– А рубли? Хотя бы сто рэ? Имеем?

Денег не было у ребят. И тогда Оболин командует:

– Туда, где есть Ваше, а будет Наше! За мной!

 

Это было одно из любимых занятий маленьких хулиганов. Собиралось их до пятнадцати человек. И бежали по тёмным улицам Еловца, наводя на каждого встречного страх, да такой, что от них шарахались, как от духов.

Засадку делали около магазина. Шаря глазами из темноты, дожидались, когда откроется дверь, и выйдет с продуктами покупатель. Бросались стаей и, вырвав из рук тяжёлую сумку, таяли, как невидимки, оставив ограбленного ни с чем.

Сегодня они грабанули дедушку с клюшкой. Тот с пенсии разживился пятью бутылками водки (брал её сразу на месяц). И вот, опрокинутый к штабелю ящиков за крыльцом, поднимается на колени, шарит ладонями по траве, куда упали очки и клюшка и, не найдя ни того, ни другого, встаёт и гортанным голосом, со слезами:

– Это чего такое-е? Чего-о?

А недоростыши снова бегут за своим вожаком, правясь туда, откуда явились. Им вольно, весело и забавно, и каждый себя ощущает завоевателем скрытого сумерками посёлка.

Возле старого трактора, где поросший кустами и дикой рябинкой пустырь, ставший для юных налётчиков станом, устроили пир. Сидели кружком, в центре которого врыта в землю канистра, а на ней, как на троне, их расхристанный предводитель. Оболин открыл замочек хозяйственной сумки, свалил оттуда водку, хлеб, сигареты и мыло. Мыло тут же швырнул куда-то к дороге:

– Покупают, чего не надо! А где, извините, лук? Пёрышки, пёрышки лука? На закусь?

Тут же двое мальцов, кого он выделил взглядом, рванули к ближайшему огороду.

 

Пили из горлышка. Сразу из всех бутылок. Оболин после второго глотка спросил, обращаясь ко всем:

– Кто в посёлочке-то у нас самый-самый богатый?

Захихикало из травы:

– Михаил Петрович Трофимов.

– Вот его мы и грабанём!

– А когда?

– Не сегодня. Сегодня он дома. Да и мы подустали чуток. Вот когда на своем мерседесе увалит в райцентр, тут его и почистим. Харлам?

– Чё? – откликнулось из-под ивы.

– Ты у нас очень глазастый. Дашь сигнал о его отъезде!

– Лады, – согласился Харлам.

– А ты, Волчонок, – Оболин вытянул руку к сидевшему рядом с ним головастому Вовке, – скажи ещё раз, сколько до вашего хутора метров?

– Пять километров.

– И чего, говоришь, там такое, абы нам пригодиться могло?

– Бензопила, спиннинг, удочка, два топора…

– Не густо. Да ладно. А фатер твой где?

– Здесь, в посёлке. Сегодня припёрся. И там никого сейчас нет.

– Значит, завтра туда! На Вовкину дачу. Собираемся в 10 утра. Поняли, оглоеды?

 

Вовке, как никогда, умилительно и блаженно. Сам Оболя обходится с ним, будто равный. И вообще ему нравится то, что сейчас он в компании ухорезов, и играет в ней важную роль, уступая в первенстве лишь Оболе. А ведь было когда-то все по-другому. Помнит Вовка колхоз. Это было, когда он учился в четвёртом классе. Был он мальчиком образцовым. Уважал дисциплину и делал всё, что его заставляли те, кто был опытнее и старше. Приехав в тот день со своим четвёртым в колхоз, он готов был работать много и честно, поднимая в поле льняную тресту. Класс разделился на две половины. У девочек, хоть и не бойко, но дело пошло. У ребят же – застопорилось. Накидав под себя побольше тресты, они отдыхают. Час лежат. Полтора… Наконец кто-то из девочек строго кричит:

– Хватит валяться-то! Вон председатель едет на мотоцикле!

Встал лишь самый сознательный, он, Вовка Саблин. Стал наклоняться и ставить льняные султанчики, не обращая внимания на остроты, в которых старательно изощрялись его насмешливые дружки.

– Зря стараешься! Все равно о тебе не напишут в газету!

– Вовчик, кончай! А то мослы свои надорвешь!

Вовка как бы ребят и не слышит. Однако работать стал напряжённо.

– Не выделяйся! – крикнули снова ему.

И Вовка остановился. Стало стыдно ему, что он выделяется, как показательный мальчик. Махнув на работу рукой, потянулся к дружкам, на ходу распинывая султаны, дескать, я не такой уж и образцовый – сам работаю, сам и ломаю.

– Молодцом! – похвалили его лежебоки.

Девочки той порой перешли на другую сторону поля. Подростки же всё продолжали лежать. Наконец, и лежать надоело. Встали. Поставили по снопу. По второму хотели. Да кто-то с кем-то схватился в дурашливой схватке. Работа забыта. Кто кувыркается. Кто хохочет. Свист, мельтешение рук. В воздухе – в клочья растерзанная солома. Со стороны поглядеть – дикариная пляска.

Проходившая мимо старушка всплеснула руками:

– Что же вы делаете, вражата? Для того, что ли, лён-от ростили, чтобы вы его – в грязь?!

– У нас перекур! – гогочут ребята.

– Тьфу, беспрокие! – возмутилась старушка. – Не шефы, а кабаны! Бесстыдники, право! Вред от вас, а не польза! И откуда такие берутся? Как не от матери родились!

«Какой я был маленький и наивный, – думал Вовка, – не понимал ничего. Готов помогать был какому-то там колхозу. Где он теперь, тот колхоз? Да и все остальные хозяйства с их фермами и полями? Испеклись, как один. И верить некому стало. Разве отчиму моему папе Вене? О-о, нет. Лучше уж буду я верить Оболе. С ним хоть не скучно. Да и делать не надо того, чего не хочу».

 

Вовка тычет Оболина в бок:

– Слышь, Оболя. А, правда, что ты человека убил?

Оболин треплет Вовку по голове:

– Не человека. Всего лишь бомжа.

– Он что, был с большими деньгами?

– Какие там деньги. Не было их у него. Просто я проверял свою силу. Силу удара ноги. Я ведь боец. Знаю сотню приёмов, как сбить человека с копыт. А этот, который загнулся, совсем дохляком оказался. И пнул-то его я всего пару раз.

– Пнул?

– Не под задницу, не подумай. В голову, возле уха! А там, понимаешь, мозги. Он и затих…

Оболин вдруг повернулся, схватил Вовку за уши:

– Для чего ты расспрашиваешь об этом?

– Тоже хотел бы, как ты, стать бойцом! Чтоб кого захотел, того и отделать!

Оболин поверил, почувствовав в Вовке несостоявшегося злодея, кому действительно хочется стать таким же, как он. И это ему поглянулось.

– Сделаю! – твердо сказал. – Обещаю! Не бойсь! Я тебя к прабабушке не отправлю. Почему? Потому что ты нравишься мне! Быть тебе, Волче, головорезом! Таким же, как я! А может, и полютей!

 

Отдыхала братва. Думали о запретном. И о том, что когда-то будет праздничек и у них. И гулять они будут не так, как сейчас, не в сумерках около пыльной дороги, среди развороченных банок из-под тушёнки и осколков стекла в измятой траве, а в престижном, с высокими люстрами ресторане, с податливо-добрыми кралями на коленях, и пить из рюмок французский коньяк. А пока… Да, пока в их мозгах шевелились лишь отблески чьих-то успехов и угрюмые наползи мстительных дум. Они ненавидели всех, кто их лучше живёт, кто зарабатывает помногу, кто не ругается матом, не курит и начинает свой день не с выпивки, а с работы.

Было поздно уже. Вечер вылился в ночь. Можно б было и по домам. Да тут невдали, где будка автобусной остановки, услышали тихие голоса. Парень с девой. Неместные. Оболин потряс обоими кулаками, чтоб все молчали и ждали, что будет дальше.

Сквозь сумерки было видно, как парень лапал девушку за бока, целовал её, прижимая к себе. И она его целовала. Потом он снимал с нее платье, поднимая его за подол куда-то к плечам, а она у него расстёгивала ремень и лезла, лезла на парня, пока, наконец, не ушла под него.

Матвейка не выдержал. И бегом, торопясь, – к автобусной остановке. Следом за ним – вся его шантрапа.

– Красиво гребётесь! – крикнул Оболин.

Будто от молнии осеклись парень с девой, оттолкнули друг друга ладонями и начали одеваться.

– Правильно, – Оболин приблизился к парню, – брючки свои подтяни. И середыш закрой. Молодец! А теперь – вон отсюда! Чеши!

 

Молодого самца как и не было здесь. И дева хотела бы следом за ним. Да тут перед ней, как живая запруда, – орава похотливо-пьяных мальцов, хватают её, кто за бёдра, кто за плечо, кто за грудь.

– Ребята! Не надо! Не трогайте! Отпустите!

Оболин, самый высокий, спортивно сколоченный, сильный, проходит возле юнцов, облепивших со всех сторон деву, садится на лавку и голосом требующим и резким:

– Венера Милосская!

Несчастная девушка, плача:

– Я не Милосская. Вы меня спутали с кем-то.

– С жёнкой, наверно! – смеется Оболин. – Так как насчет этого?

– Это чего?

– Чтоб я на тебе поженился!

– Сум-ма… сумашедший!

– Ну, это уж слишком! – паясничает Оболин. – Ты оскорбила меня! При свидетелях! «Сумасшедшего» я тебе не прощу! Приведите её ко мне!

Её развернули и привели, толкнули Оболину на колени, и он, сопя, набросился на неё. Девушка не кричала. Просто ей не давали кричать, закрыв рот несколькими руками…

После Оболина девушку брали, кто только мог. Пятнадцать юнцов истязали бедное тело. В воздухе плавал запах насилия и порока. Наконец, дева с привизгом рухнула, распластавшись на грязном полу.

Оболин с циничной веселостью объявил:

– Сеанс закончен! Кто мы теперь? Греховодники! С чем вас, уважаемые окурки, и поздравляю!

Кто-то ехидно хихикнул. Кто-то с кем-то переморгнулся. Кто-то сбегал до трактора, и вот уже мчался, неся две недопитые бутылки. Оболин был в центре. Ему показали на девушку, шевелившуюся в углу.

– А эту куда?

– Пусть одевается и уходит. Ты, Волче, – Оболин вытянул руку с бутылкой, – на-ко, глони, и проводь её к дому. На всякий случай. Чтоб не свалилась в канаву.

Но девушка, кое-как запахнувшись в измятое платье, встала на зыбкие ноги, взглянула на всех, кто тут был, как на выходцев страшной страны, и вышла из будки.

– Будет молчать,– сказал уверенно Вовка.

Оболин вздохнул:

– Ты уверен?

– Иначе развратницей прослывет, – прорезюмировал Вовка. – А такая, хоть в золото наряди, замуж не выйдет. Так что нечего нам бояться…

 

Было поздно уже. Ребятня, чуть пошатываясь, шла от автобусной остановки. Последними уходили Оболин и Вовка. Шли в обнимку, как два закадычных дружка, у кого впереди будет много таких вечеров, как этот, и они покажут себя, покажут бравыми фраерами, кого не только будут бояться, но и думать о них, как о силе, способной, как гром, оглушить и подмять под себя.

Сзади послышался топот – тяжелый и быстрый. «Не за нами ли это?» – подумали тот и другой. Обернувшись, оледенели. Шагах в тридцати, в обнимку с колом бежал по дороге седоволосый, в кальсонах мужик, в котором признали они тракториста Ивана Ленькова, отца, получается той самой девы.

– Мотаем! – крикнул Оболин. И припустил, забывая о том, что он сильный, владеет приемами каратэ и каждого, кто на него замахнется, готов завалить.

Вовка мгновенно отстал. Он уже слышал дыхание мужика и голос его, острый и напряженный, обещающий злую расправу:

– Испортили девку мою! Мразята! Да я за Лизу свою каждого порешу!

Вовка бежал, чувствуя, как тяжелеют туловище и ноги. Дыхание сбито. А дом, где он мог бы спастись, далеко. «Папка! – вспомнил отца, которого дважды предал. – Ну, где ты? Скорей…» Суетясь, расстегнул верхнюю пуговку на рубашке. И вторую хотел расстегнуть…

Кол, настигший его, перешиб позвоночник, и мальчик упал, зарываясь лицом в дорожную пыль.

 

Иван Леньков был в неистовом гневе. Там, впереди, бежал, спасаясь, еще один фраер, кого он тоже не пощадит. Сердце его колотилось. Не выходила из сердца красавица-дочь. Учится в Вологде в институте. В Еловец приехала, чтоб пожить у родителей, вдоволь выспаться, отдохнуть. И на! Иван, как только увидел её, всю урёванную, в пятнах и ссадинах на лице, в разорванном платье, с косо взбитыми волосами, так и понял всё до конца. Он лишь мрачно спросил:

– Кто?

– Мальчики-отморозки, – с рыданьем ответила дочь.

– А где это было?

– В автобусной будке.

Не одеваясь, в чём был, лишь засунув ноги в галоши, он метнулся за дверь. У крыльца задержался, пока вырывал из забора осиновый кол.

Был Иван преждевременно поседевшим, среднего роста и средней комплекции мужиком. И бояться его, как громилы, казалось бы, было не надо. Но вышел он из себя, из того человеческого предела, за которым разверзлось само безрассудство, и он готов был на все.

 

Понял Оболин свою обречённость. Понял с унынием и тоской, ибо видел, как Вовка на полном бегу упал под колом и больше не поднимался. Теперь такая же участь ждала и его. Пиво и водка, выпитые не в меру, связывали шаги, и он бежал, крупно размахивая руками, не уверенный в том, что сумеет уйти.

Леньков клокотал:

– Не уйдешь!

Он видел перед собой зыбкий холмик волос, тесно прижатые к голове мясистые уши и две лопатки спины, которые так и прыгали под рубахой, как два на берег выброшенных леща.

И всё-таки был Оболин быстрее. Перемахнув через складку кряжиков у дороги, он круто свернул к столовой, за которой теснились дровяники, а за ними и огороды. Леньков, досадуя, вывел руку свою назад, бросив кол, как копьё. Спина у Оболина обломилась, и он споткнулся, но тут же судорожно вскочил и, как хорек, рванул зигзагами к огородам.

Леньков угрюмо остановился.

– Мразь! Все равно я тебя достану! И тебя и тех, кто обидел мою дочуру…

Ночь. Несколько звёзд на небе. И чья-то собака. Она лаяла так настойчиво и уныло, словно хотела всем сообщить о случившейся драме.