Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

В Еловец Саблин выбрался к вечеру нового дня. Задержали маслушки. Было их густо, и все одинаково мелкие, как монетки. Часа три собирал, наполняя просторную, в пять крупных дранок корзину.

Зинаида была довольна.

– Всё-таки, ты у меня добытчик! – говорила, раскладывая грибы.

Саблин сидел за дымящимся супом. Ел с аппетитом и улыбался. Было ему хорошо. Зинаида то уходила куда-то на двор, то приходила. Приходила, как вынырнув из лучей, вся уютная, светлая, с высоко посаженной головой, аккуратно спеленанной красной косынкой. Усталость после пяти километров дороги с ношей давала знать о себе. Но прошла какая-то пара минут, и усталости нет. Саблин вглядывался в свою нестареющую супругу, поднимаясь душой, и думал: «За что же Бог меня удостоил такой жены? Красивая, что тебе верба в мае».

Потом они оба взялись за грибы. Высыпанные на стол, они пугали своим количеством. Слишком много и слишком долго с ними возиться, снимая с каждой маслушки скользкую оболочку. Однако грибы были первыми в это лето. Очень вкусны. И можно было их жарить и парить, и даже готовить из них консервы. Так что стоило покорпеть.

 

Саблин расспрашивал:

– Как тут у нас на посёлке? Всё так же?

– Всё так же.

– О работёнке какой-нибудь там не слыхать?

– Не слыхать.

Зинаида была одета хотя и в опрятный, но старый халатик. Денег не было на обнову. Она, как и муж, была сейчас без работы. Хорошо, что держала трёх коз. Молоко от них продавала приезжавшему через день из города на своём москвиче пожилому ветеринару, у кого болела жена, и он брал его, как лекарство. На эти деньги пока и жили, и то, покупая один только хлеб.

– Как сынки-то тебе помогали?– спросила она.

– А как иначе, – ответил Вениамин, – только вот Вовка чего-то не слушается меня.

– Да и меня слушается не боле.

– Переходный возраст?

– Может, и переходный, – Зинаида сняла косынку. Повела тонкой шеей. Прошлась, поправляя, ладонью по волосам. Но те упрямо вернулись назад, развалив себя на два края. Этот развал волос и эта тонкая шея, выражавшие муку хозяйки, не знающей, как уйти от безденежья и забот, задели Вениамина, утяжеляя в груди дыхание, и он почувствовал сердце, в которое, как иголка, впилась заострившаяся тоска.

– Кто из него получится, право, не представляю, – добавила Зинаида.

Саблин слушал жену, опустив глаза на свои ходившие по столу с перочинным ножичком крупные руки, точно искал в них, как в книге, необходимый ответ, который бы мог Зинаиду утешить и успокоить. Но ответ, как нарочно, не открывался. И он страдал, принимая душой обеспокоенность Зинаиды.

– Связался с Матвейкой Оболиным, а тот из колонии вышел. Научит неделу.

– Да, – выдавил Саблин, – надо бы как-то с парнем покрепче. Поговорить, чтоб пробрало до селезенки.

– Не говоркой он у нас.

– Это дома такой, а на улице – бубен.

– Как бы чего худого не натворил, – задумалась Зинаида. – Вон дедко Рома жалуется. Уходил в магазин. Дверь закрыл на батог. И ходил-то какой-нибудь час. А вернулся – в квартире ровно Батый побывал. Всё перевернуто. Литра водки была – не стало. Медали и орден Отечественной войны хранил в шифоньере – их тоже как сдуло. Это наши мазурики эдак его. А первый мазурик Матвейко Оболин. А где Оболин, там и наш охломон.

– Ну, это ещё неизвестно, – сказал неуверенно Саблин, забывая о том, что супруга бывает крутой, когда ей в разговоре не уступают.

– А то, что наш сын домой возвращается только под утро и только пьяным, – тебе известно? – вспылила.

Вениамин растерялся.

– Ты это чего? Это серьезно?

– Ты там, на хуторе, как отшельник, не знаешь, поди, и того, что Вовка с Юркой уже подрались!

– Ёр-кородёр, – обдивился Вениамин. – С чего бы такое?

– С того, что Вовка тебя при Юрке эксплуататором обозвал. Вот и сцепились, как два волчонка. Один за тебя, другой на тебя. Еле их разняла.

Саблин чуть было не улыбнулся. Из-за чего в расстройство входить? Такая мелочь. Подумаешь, пасынок обозвал. Да и прозвище, право, совсем пустое. Сколько их, этих прозвищ, он получил на своём веку! Как его только ни обзывали – Саблей, Еловым фашистом, Извергом, Лютым и даже Ельцинским пнём! И Юрке бы тоже не надо на это сердиться, тем паче бросаться с боем на брата. Но чего уж теперь? Проехано. Всё забыто.

 

Грибы были все, наконец, очищены и помыты. И Зинаида взялась за рыбу. Чего-чего, а готовить разные кушанья, даже деликатесы, супруга умела. Не зря какое-то время она служила в столовой, как повар, и все блюда её были на славе, как самые-самые, без которых, пожалуй, уже и нельзя. Но столовая в пору развала орсовского хозяйства долго не продержалась, и Зинаида осталась без дел. Верней, без зарплаты, так как дел, когда оказалась вне службы, не убавилось у неё. Даже стало их больше: надо было изобретать из почти ничего всё то, что годилось бы на еду, на обувь и на одежду.

Это качество русской женщины выправлять жизнь семьи за счёт сил своих, своего характера, обаяния, расторопности и уменья умиляло Вениамина. И он сам старался, как мог, помогать супруге своей в том, чтоб им обязательно выжить и даже жить, не завися ни от чего. Потому он и был всегда начеку, когда дело касалось работы, или ягод с грибами в лесу, или рыбного клёва на Ляле.

Зинаида пошла встречать своих Марту, Калину и Куклу, которые вместе с другими козами Еловца паслись на вырубках за посёлком, и теперь по непозднему вечеру возвращались домой.

Саблин тоже пошёл. С крыльца уже бросил жене вдогонку:

– Ребята-то где у нас? Чего-то не вижу?

– Один шляется где-то, второй – в козьем стаде, – ответила Зинаида.

– Пастуши-ит? Уж не Юрка ли?

– Он!

Саблину слышать такое приятно. Юрке шестнадцатый год. И на! Взял и сам отыскал себе работёнку. «Это он ради нас. Чтоб помочь Зинаиде и мне. Принести в дом собственную копейку. Так когда-то делал и мой отец. Да и я через это прошёл. Порода. А в породе – фамильная кровь. Притекает из древних времён. Ведь когда-то текла она в дедушке Елизаре. После – в бате моём. А сейчас она, значит, во мне и в моём кровном Юрке…»

От приятных раздумий Саблин мягко расслабился, подобрел. Проводил тёплым взглядом одну за другой всех троих желторогих, с бородками, коз, за которыми шла, играя веточкой, Зинаида. Ей доить ещё их и поить, заставать в хлевушок и давать, глядя на ночь, траву. «Скоро я вас на хутор, на нетронутый травостой», – думал Саблин, спускаясь с крыльца.

 

В калитке он встретился с Юркой. В джинсах, засканных до колен, без рубахи и майки, весь коричневый от загара, с лицом быстрым и возбуждённым, был похож он на юного футболиста, который только что отыграл с ребятами матч. Саблин хлопнул его по плечу:

– Откуда, парнище?

– С поскотины!

– О-о! Пастухом, что ли, там?

– Подпаском!

– И как тебе работёнка?

– Самое то!

В стороне, где мостки, послышался грохот, точно кто попытался взломать забор.

Да это Антонов! Маленький, седенький, с чемоданом, который грохнулся о забор оттого, что хозяин его споткнулся, едва и сам не упав на мостки.

Саблин свесела:

– Василий Львович, не в город ли уезжаешь?

– В город! В город! – блеснув вставными зубами, зычно, как прежде, когда работал мастером леса, откликнулся старикан. – На автобус бегу! Как бы не опоздать. – Он наклонился за чемоданом, поднял его и, краснея лицом, потащил, как невольную ношу.

Отец с сыном переглянулись. Поняли сразу друг друга без слов. Саблин махнул Антонову, мол, пока, будь здоров, счастливой тебе дороги, а Юрка, вежливо улыбаясь, взял у старого чемодан и пошёл рядом с ним к автобусной остановке.

 

До автобуса далеко. Весь поселок надо пройти. Юрка, сломавшись в поясе, тащит окованный на углах белыми бляшками чемодан. Антонов еле за ним успевает. Автобус тут же и трогается в дорогу, едва Антонов забрался в него, принимая из Юркиных рук чемодан.

И тут откуда-то из-за трактора, что стоит истуканом здесь целую пятилетку, качнулась стайка шнырливых ребят. Каждый с бутылкой дешёвого пива. А Матвейка Оболин – с двумя.

– Кто он будет тебе? – спросил у Юрки Матвейка.

– Никто.

– А чего чемодан-то ему ты нёс?

– Так.

– Он чего? Попросил тебя?

– Нет. Тяжело ему, вижу, вот взял и понёс.

– А заплатил он тебе? Дал хотя бы на пиво?

– Не-е.

Тут и Юркин братан выделился из стайки. Тычет бутылкой в сторону Юрки:

– Он у нас кто? Тимуровец! – И смеётся. Смеются и все остальные, радуясь случаю поглумиться над неотёсанным простачком.

– Так ты тимуровец, в самом деле? – подхватывает Матвейко.

– Никакой не тимуровец! – сердится Юрка.

– Тогда почему ты его не хряпнешь? – Матвейка показывает на Вовку.

– За что-о? – изумляется Юрка.

– За то, что он тебя Тимуровцем обозвал!

– Очень-то мне это надо – пачкаться о него.

– Он – трус! – Вовка делает к Юрке заносчивый шаг. – Боится, что я рассыплю его о трактор, как эту вон склянку! – И взмахом руки отправляет бутылку туда, где стоит развороченный трактор.

Звон расколовшегося стекла на какую-то долю секунды поверг всех в смятение, а потом и в восторг. Вовку схватили, подняли на руки, как героя, и стали подбрасывать вверх.

– Поди, пока цел! – Матвейко взглядом отправил Юрку домой. – Сейчас недосуг! После с тобой разберемся! Катись!

Юрка ушёл с ощущением человека, которого так и так должны были бить, однако не били, и стало ему от этого гадко. Словно его проверяли на прочность, и он проверку не выдержал до конца.