Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Солнце вывалилось из лесу щедро и весело. Казалось, вместе с ним вывалилась оттуда и световая река, неся на себе не только вершины сосен и елок, но и россыпи красной брусники на всех понизоُвьях и кочках богатой осенней земли.

Утро гонит людей по делам. Одно из них – походить-побродить по ближнему бору, где чернеют упругие шляпки белых грибов, и брусники так много, что она, как горит, пряча кочки своими трехъярусными слоями.

По бруснику ходят женщины, дети и старики. Они и грибы по пути собирают. Поселенцам такое добро, как награда, после всех их дорожных мытарств. Да и зима неизвестно, какой еще будет. И непонятно каждому, кто живет сейчас здесь: чем кормиться? Ведь те нераُженькие припасы, какие они прихватили с собой, у кого-то уже поиссякли, у кого-то осталось их лишь на несколько дней.

Степанида, уже в годах, но проворная, жадная до работы, готова взяться сразу за десять дел. Юлька вдвое ее моложе, ей за тридцать, но выглядит так, словно и замуж не выходила, и никто не верит, что грудь ее выкормила троих.

Дети от матери ни на шаг. И бабушку очень любят. Так всей ораُвкой и ходят они по ближайшим лесам. Иногда спускаются на реку. За водой. А однажды две удочки прихватили, которые им наладил дедушка Алексей. В первый раз в своей жизни вышли рыбу ловить. И что удивительно – наловили. Принесли домой связку плотвичек и окуней. Юльке так поглянулась эта рыбалка, что она готова опять ее повторить. Разумеется, не сегодня, не завтра, не послезавтра. В эти дни они ягоды собирают. Да и грибы, если встретятся, тоже берут. Ягод они набрали три берестяных буракаُ. Бураки эти ладил опять же дедушка, окорнаُв для этого три березы.

Понятно, что ягодами сыт не будешь. Но все равно они, хоть и кисленькая, а пища. К тому же нынче они повсюду, под каждой затиُнинкой и сосной. И ребята их щиплют весело и охотно. А когда устают, то устраивают возню. Младше всех пятилетний Никитка. Потому и подыгрывают ему, как 6-летняя Галя, так и старшая Оля, уже ходившая в том году в первый класс. Девочки прячутся от него за стволами деревьев. А Никитка их ищет, воображая себя косолапым медведем, от которого надо спасаться и убегать.

И грибы собирать ребята гораُзды. Но за ними надо идти на второй, бесконечно огромный сосновый бор, куда не решаются отправляться ни Юлька, ни Степанида. Потому и ходят они по берегу, где их мало. Зато здесь среди редких сосен и лохматых пихтовых шалашей можно не заблудиться. И реку видать на три края, где плывут вереницы барж и плотов и летят одна за другой, отправляясь на юг, птичьи стаи.

В том, втором бору за ручьем и рябиновым логом бывает лишь дедушка Алексей. У него работы и так по горло, но он ухитряется выкроить часик и принести оттуда корзину боровиков. Похлебка и жарево из грибов – каждый день. Это главная пища всех поселенцев.

 

Вечерами сидят у костров посемейно. Все при работе. Кто чистит бруснику. Кто корзину плетет. Кто сушит грибы. Сушат их на камнях. А камни внизу, у реки. Оттуда и носят. Степанида же с Юлькой нашли их поближе – в лесу под упавшей сосной. Место, откуда она упала, было похоже на маленький пруд, вода которого мрачно чернела и пахла болотом. Ребята тут же с расспросами:

– Почему она темная?

– Потому что она стояُлая, из земли, – объясняет им мать.

А бабушка добавляет:

– Застойная, корневаُя вода. Люди ее не пьют.

– А волк?

Мама и бабушка отвечают:

– Волк пьет.

– А лиса?

– И лисичка лакает.

– А зайка?

Зайчик – нет. Он – чистюля. Пьет воду только из ручейка.

– А медведь? – вдруг спрашивает Никитка.

– Медведь солоُщий. Пьет без разбора, – говорит ему старая Степанида. – Дует себе, хоть с подколоُдины, хоть из лужи.

– А отсюда?

Никитка серьезен, настолько серьезен, что Юльку берет легкий смех.

– А как же! Тёмна водица ему люба. Вот уйдем мы сейчас, он сюда и приковыляет. Будет пить ее, как из медного самовара!

Ушли от угрюмой кокоры с ее стоялой водой и следами от двух нетяжелых камней, которые взяли с собой Юлька и Степанида. Подошли к своему шалашу. Женщины с каменной ношей, девочки налегке. А Никитка? Нет парнишечки. Потерялся.

– Никитушко! Где ты? Ау-у!

Тишина. Слышен лишь легкий треск, с каким разгорался костер у соседнего шалаша.

Побежали все четверо в лес. Туда, откуда пришли. Подступили к упавшей сосне. А там – никого. Лишь осенний снегирь выпорхнул из сузёмка, уселся на выُворот корня, глазки-бусинки навострил и попискивает себе, хоть и тихо, но недовольно: «Это мое место! Чего мне мешаете? Уходите!»

– Внуча-а! – кричит слезным голосом Степанида.

И Юлька кричит:

– Сынуля! Ты где-е?

А девочки плачут.

Тут под разлапистой елочкой ворохнулось, сдвинулась лаُвинка мха, и оттуда, как из засадки, выполз Никитка.

– Тоже мне, – голосок такой же малодовольный, как у сердитого снегиря, – не дали посмотреть, как он пьет воду из самовара.

– Кто-о? – рассмеялись сестрички.

– Да не я же!

– Медведь! – догадались сестренки, и давай от малого убегать, воображая себя козами, которых вот-вот нагонит сердитый медведь.

Вечер еще на подходе. Слышен стук топора. И трещаُнье по побережью, с каким падают срубленные деревья. Зима на носу, и надо было спасаться от холодов. Зимовать в шалашах – все равно, что гулять по морозу в одной рубахе. Кое-кто стал копать земляное жилье. Борзенины сразу от этого отказались. Землянка – это тебе не дом. Хоть и быстро ее построишь, да недолго в ней наживешь.

 

Утром, как только Борзенины поднялись, так и стали думать всем миром, как спастись им от холода, голода и нужды. Сидели все четверо у костра, не мешая детишкам досматривать утренний сон.

Алексей Калистратыч поставил вопрос:

– Чем мы богаты?

– Муки на пять дён, – начала Степанида один за другим загибать на ладонях пальцы, – сала на две недели. Картошек несколько штук. Чеснока узелок. Луку маленько. Ну и то, что иُз лесу потаскали – брусениُца, грибы…

И второй вопрос поставил старший Борзенин:

– Как с деньгами у нас?

– 410 рублей, – ответила Юлька, – капиталец, какой прихватили, такой и остался. Пока не растратили ни копейки.

– Да у меня, – добавил Галактион, – 108 рублей.

– А что нам надо? Самое главное? Без чего, ну, никак? – Алексей Калистратыч уставился взглядом в огонь. Его небритое вот уже две недели лицо было окидано бусой щетиной, в глазах же стояла забота: как устоять в этой жизни, сладить с нехватками и уберечься от зла, которого было не видно, однако оно таилось в кощунственном ожидании, чтобы однажды высунуться наружу и подмять людей под себя.

– Теплого дома нет с печью, – опять Степанида стала сгибать на руках узловатые пальцы, – еда скоро кончится, стало быть, и ее. Нету ни валенок, ни фуфаек…

– Хватит! – остановил ее старший Борзенин. – Остальное – не самое главное. С лесу начнем. Для нашего дома. Деревья будем валить. Прямо с сеُднишня дня. Как ты, Галаша? Грудь-то твоя? Может, тебе обождать? Поберечься день – два?

Галактион знал не хуже отца, что первое дело для них – это дом. Грудь у него болела, и даже сильно. Но разве можно было сейчас отдыхать? И он, погладив себя по больному месту, раскованно улыбнулся:

– Всё прошло. Ничего не болит.

 

Лес валили без пней, прямо с корнями, которые подрубали, чтоб сразу на этом месте готовить землю под будущий сев. Лопата, топор и рычаг так и ходили в руках Борзениных, и земля, расставаясь с плетеньем корней, ворчала, охала и вздыхала, готовя себя к непонятной, однако желанной весенней страде.

Три дня усердствовали они, уходя с проруُбкой все дальше и дальше. А потом, обрубив все сучки, складывали их в лохматые кучи и поджигали. Было много золы, которую, чтобы сберечь до весны, обкладывали хвойными лапами и берестой. Разделывали хлысты на длинные бревна, соизмеряя их с границами дома, уже намеченного в углах, где синели, как сундуки, четыре тяжелых камня. Одновременно готовили плахи для пола, лавок и потолка. Для этого брали короткие бревна. Вгоняли в них клинья, и бревна, треща, распадались на половины.

Степанида с Юлькой дергали мох, носили его и сушили, раскладывая пластами. И ребята, как хвостики, следом за ними. Никитка себя уже стал считать опытным древодеُлом. Как-то даже взял у деда топор и пошел им корить еловые бревна.

– Постой-ко, Никитка! – остановил его дед. – Рано тебе еще брёвышки-ти карнаُть. Ты еще в недороُсте. Не мужик еще, а парнёк. Хороший парнёк-от. Большой руки плотник.

Говорил дед ласково и уютно, как ставил сено на луговине. Никитка слушал его, слушал, и вдруг лицо его осветила мечтательная улыбка. Дед даже немного оторопел. Спрашивает Никитку:

– Чего улыбаешься-то, как гуُня?

– Лета хочу! – отвечает Никитка.

– Какого лета?

– Тихого.

Дед слегка озадачен. Думает, отыскивая слова, какими бы можно было обрадовать внука.

– А лета-то нет. Оно ушло уже, укатило на юг. Ежели осени, тихой – тихой? Хочешь ее?

– Очень, дедо, хочу!

– Вон тишина! – дед показывает к реке. – И вон тишина! – машет ладонью в сторону леса. – Которая лучше?

– Не знаю.

Обнимает дед внука. Гладит по голове. И слушает, слушает вместе с внуком сначала одну, а потом и вторую осеннюю тишину.

Хорошо им обоим, как в тихой сказке, из которой не надо и выходить.