Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Борзенин не сразу и понял, что выстрел, который его оглушил, был направлен в него. Однако ему было больно около сердца, в груди, куда угодила пуля, и на затылке, которым он стукнулся, падая на пол баржи. К тому же баржа лежала в воде с наклоном, и он, упав на нее, покатился, как кряж, к реке, в которой и оказался, оставшись снаружи лишь грудью, шеей и головой.

В таком неестественном положении и увидел его Алексей Калистратыч, приплывший с берега на плоту.

– Вот те на! – воскликнул старый Борзенин, узнав в распластанном человеке родного сынка. – А мы-то ждали тебя! Здоровенного, целого. Знали, что ты нас отыщешь. И на! Отыскал! Какая же гадина так тебя укусила? Кому это надо? За что?

Сын был тяжёл. Но и сам Алексей Калистратыч был в крупном теле. Поэтому, взяв его за подмышки, волоком, крякая и ругаясь, затащил на широкий, из барочных брёвен сколоченный плот.

Двина в этом месте была глубокой, но вся из стоявших на дне утопленных бревен, и плот, правясь к берегу, то и дело встречался с ними, скрипя, скырлыُча и бултыхаясь.

 

На берег его заносили втроём. Впереди – Алексей Калистратыч, сзади – Юлька и Степанида. Что было у них на сердце? Лучше не говорить, настолько бледны и печальны были их лица. И только глаза, утонувшие в горьких слезах, светились, хоть и потерянной, но надеждой.

Носилки с Галактионом, лежавшим в мягкой пихтовой хвое, они опустили около шалаша, откуда тотчас же выскочили ребята.

– Папка! Папка! – запрыгали возле носилок, с недетской поспешностью постигая, что с папкой у них приключилась беда.

Пришел в себя младший Борзенин в этот же день. Пришел оттого, что с него снимали пиджак, а тот не снимался. Мешала карманная ткань, осколки металла и клейкое месиво из картошки. Позднее установили, что пуля, попав на излете в железное яйцо, в котором лежала картофельная печать, раздробила его, и, не тронув тела, ушла куда-то по рикошету.

Галактион в этот вечер был счастливее всех счастливых. Как же! Рядом с ним, как в уютном гнезде, его мать и отец, его добрая Юлька, его нежные, как котята, Галочка, Олечка и Никитка.

Грудь у него горела и сильно ныла от вмятины, трещинок и царапин, какие образовались от разбитого на осколки железного яйца, которое и спасло ему жизнь.

– Это Попов! – восторгался Галактион. – Это ему я обязан жизнью! Это он подарил на прощанье мне эту печать в яйце!

Конечно, он был еще слаб и лежал в шалаше на пышной из пихтовых лапок подстилке. И стены, сходившиеся вверху под острым углом, были тоже из пихты. И пол из нее. А возле него, как веселые ангелы, кто в голове, кто в ногах, кто сбоку, сидели, лежали и шевелились его самые близкие, ближе которых и не бывает.

Много было рассказов и от него, и от них. Однако ему не терпелось узнать: почему они здесь? Как сумели спастись из баржи, которая затонула?

 

Был поздний вечер. В лесу уже потемнело. А в шалаше – чернота, дышавшая терпкой пихтовой благодатью. Из-за чего Алексей Калистратыч казался подлинной невидимкой, а глуховатый голос его шелестел, как сам лес.

– Виُскон век не забыть, как сплавляли нас, специальных переселенцев, на новые земли! Поначалу от Тотьмы плыли – все было ладно. А где-то по-за Бобровском шли по низкой воде, а под ней сплошняком за каменьем каменье. И барку нашу, будто чёртушки, поскребли. Дно в двух местах, хоть кляпами и забили, а вода текла и текла. Ведрами выносили. Сколь нас было? 120 душ. Все 120 и выносили. Цельными сутками передавали друг другу воду. Цепью стояли. Кабы не наши руки, то еще бы в Котласе затонули. А потом, после Котласа, кляпы порасхлебечило, и вода пошла вдвое пуще. Руки даже отказывать стали. А стоять, отдыхать, хоть и надо бы, да нельзя. Да и спать стало негде. Вода по колено. Пожиُтки свои, барахлишки, ящички, узелочки – все выволокли наверх. А сами, как воевали с водой, так и воюем. Буксиру волочь уже нас надсадно. Вода-та взнялаُсь по пояс. Мы уже и не ходим – плещемся, вплавь. Ладно, струмент – топоры, лопаты, пилы, вилы, ломы повыкидали на крышу. Струмент нас и спас. Но это позднее. А до этого бульк да побуُльк. Выливаем воду да выливаем. Кричим Малявину, этому бесу из ГПУ:

– Вода распалиُлася! Скоро будем тонуть!

А он на нас, ровно с бою:

– Молчать! Без паники! Пока я с вами – никто не потонет!

И ведь верно сказал. Как в воду смотрел. Пока он плыл, мы были в цеُле. А как со своими бойцами на пароходик перескочил, так бузаُ и пошла. Бузаُ – в воде. Буза и в нас, брошенных на середке реки. Кричим вдогон этому дьяволу в галифе:

– А нам-то деться куда-а?

– Куда хотите – туда и девайтесь! – ответил он нам.

Вода аж заплеُсками – вон из трюма, и уже по палубе так и скёт.

Уплыл пароход, как поганец из всех поганцев. Погибай, люд честной! Уходи на пожُиву к рыбам!

Что тут было! Уму устоять невозможно. Кто ревет, кто рвет на груди рубаху, кто матерится, кто крестится, кто бросается на пол и бьётся почище белуги! Ладно, мы, несколько лбов, в безумье не впали, пораскинули мыслями, и давай ладить плот. Ломы, лопаты, вилы да топоры. Ими и начали разбирать нашу барку. Бревно за бревном. Собрали их в ряд, а по верху – доски. Боялись, что не успеем. Барка еще не на дне. А как сядет туда – конец. Кончали уже по колено в воде. Успели. Два плота сколотили. И давай на них – к незнакомому берегу. Нечем было грестись. Мы чего? Кто чем мог. Кто лапоть разул, так лаптем, кто ногой в сапоге, кто ладошкой. А уж к берегу как пристали, так в момент насекли батогов и шестов. А я – тёс – потёс – и весёлышко есть. С веслом-то куда как добро плавить плот. Цельну ночь оборачивались плотами. То на берег, то на баржу. Туда и сюда. Ночь не спали. Зато сделали все. Всех людей, все вещички вызволили на берег. А на барке и места сухого почти уже нет. Вся в воде. Два аршина на полтора – только этот обломок от барки и сохранился. Ты, Галаша, как раз на этом облоُмыше и лежал…

 

Не слышит Галаша. Спит. Усыпил его голос отца да ладошка жены, затерявшаяся, как ласточка, в его жесткой нечесаной шевелюре.

Чувствовала ладошка два сердца. И Юлька не убирала ее. Сидела около мужа в темени шалаша и, как на яву, рассматривала картинку. Собственно, ничего особенного в картинке. Было тогда ей 15 лет. Возвращалась по теплому вечеру с речки домой. И увидела во дворе, мимо которого проходила, гнедого коня и высокого парня в гвардейской фуражке. То, как он погладил рукой молодого гнедкаُ, как подправил на нем стремена, как взял с коновязи уздечку и лихо взлетел над конем, усаживаясь в седло, было что-то от тех знаменитых времен, когда почитались кавалеристы. Юлька сразу в него влюбилась.

А потом он исчез. На целых два года. Оказывается, учился в Ветеринарном. И все это время Юлька была сама не своя. Сколько было у девушки кавалеров! Сколько сватов! Сколько признаний! Но все это мимо, ее не касалось.

И вот однажды опять же летом, в том же Совинском, когда возвращалась она с реки, неся воду на коромысле, услышала цокот подков. Вскинула голову – он!

Улыбается. С криком «Не пропущу!» повернул удалого гнедка и, словно падая, свесился, так ныряя своей головой, что Юлькины губы разволновались и стали уже не ее, а его губами.