Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Стояла весёлая осень с золотыми возами хлебов, отвозимых с полей к овинам, сытым мычаньем коров и летящим тенётником над проселком. Сови́нское утопало в широком разливе осыпающихся черемух. Просвечивая листву, солнце торжественно поднималось, обещая и нынешний день переполнить праздничным светом.

В предощущении встречи с роднёй Борзенин был бодр и весел, в каждом встречном видел занятного человека, с кем хотелось поговорить. С языка его радостно, как рябки, слетали приветливые слова.

– Нюр! – кричал он с телеги высокорослой с мужскими плечами, в мужском картузе жене охотника Дорофея, возвращавшейся с ягодами из леса. – Э́ко ты рано встаёшь! Неужто так много брусницы, что цельну корзину успела набрать?!

Нюра, баба проворная на язык, при виде весёлого возчика, чуть корзину не обронила.

– Ягод много, – сказала о ягодах, хотя думала о другом, – берём их всижа́чку, а то и влежа́чку! – И, перебито вздохнув, показала охотничьим картузом куда-то вдоль улицы к дальним посадам. – А ты почему не с семьей? Неужто сбежал?

Галактион не понял вопроса и рассмеялся:

– Ничё не сбежал! Из волости еду! Как видишь, к семье!

Возле большого поповского дома, где находился сейчас сельсовет, над крышей которого трепетал красный флаг, возница увидел пасечника Никиту, дряхловатого, с голеньким черепом старика, который, завидев его, вместо того чтобы с ним поздороваться, вдруг встрепенулся и сиганул по целой траве куда-то к сараю.

– Дедо! – позвал его, было, Борзенин. Но тот не откликнулся. «Странно», – подумал Галактион и, придержав коня, вновь разглядел проворного старикана, который стоял за углом сарая, выглядывая оттуда. Малолицый, с голой, как яйцо, головой, шустрый и неприметный – ни дать ни взять сам батюшка-подсара́йник.

– Иди сюда! Побеседуй! – позвал Борзенин, ибо знал старика, как дружка своего отца и поба́сника-частослова, кто в селе ни одной беседы не пропускал.

Пасечник только плечо повернул. Был – и не стало его. «Ничё не пойму», – изумился Галактион.

Больше того, у колодца с шатровой крышей, где несколько молодух и баб в сарафанах с цветами, едва поравнялся он с ними, даже попятились от него. А когда он сказал: «Здрасте, товарищи-девки!», так уставились на него, словно увидели смертника на телеге.

Однако совсем его одивил Василий Попов, хозяин самых красивых в Совинском хором, сосед по жилью, крупнолиций мужик, с подстриженными в кружок белыми волосами, кто был Борзенину первым другом.

– Здорово, Васюха! – махнул ладонью Галактион.

Васюха около дома колол дрова. Отставив топор, подошёл поближе к телеге.

– Ты, парень, кто? – спросил он, скованно улыбаясь.

– Василей! Ты что! Не узнал? Это я – Галаша Борзенин!

Василий отпрянул:

– Нет! Нет! Он – другой! Его нету теперь! Он уехал! И жена с ним уехала! И робёнки! И матерь с отцом!

– С ума вы тут все посходили! – рассердился Борзенин и, дёрнув вожжами, направил Графа к соседнему с деревянной утицей на князьке́ и белыми рамами пятистенку.

 

В просторный, с зимней избой, коновязью, кадцею под стрехо́й, колодцем и летней кухонькой двор въезжал он насторожённым: его никто не встречал. Такого ещё не бывало.

Дурным предчувствием охватило Галактиона, когда он, пройдясь по двору, не услышал знакомых звуков. Да и откуда им быть, если не было ни коровы с телушкой, ни двух лошадей, ни стайки овец, ни кур с петухом, ни свиньи с поросятами – никого. Обошёл все хозяйственные постройки. Всюду двери пооткрывал. Заглянул и под дом, где стояли лошади и корова. Но везде – пустота. «Стало быть, добрались и до нас», – догадался.

Солнышко было палящим, так и лезло в глаза, играло на коже коня, водившего мордой, чтоб сбросить мешочную торбу, плясало на кольцах узды, висевшей вместе с подбрюшным ремнём и вожжами на коновязи.

Дом был не заперт. Опираясь о полированные перила, Борзенин поднялся по лестнице в коридор. Открыл сидевшую в косяках широченную дверь.

Печь. Трёхъярусные полати. Стол и лавки вдоль стен. Не было лишь узорчатой, из берёзы, горки с посудой. Не было и иконы, где дева Мария с младенцем. Вместо неё на божнице стояла рамка с портретом товарища Сталина, улыбавшегося в усы.

–Э-э! – окликнул Галактион. – Есть кто живой?

Сердце захолонуло, когда дверь из комнаты-боковушки открылась, и в кухню вошёл лысоватый, невзрачного вида, однако с усами, как у Котовского, счетовод сельсовета Юрий Седякин.

– Ты чего это тут? – изумился Галактион, усаживаясь на лавку. – Где мои? Почему их нет?

Седякин тоже уселся, однако, к столу.

– А ты что? Не знаешь?

– Не знаю.

– Их выселили отсюда. А имущество, живность и всё хозяйство конфисковали.

– А кто это сделал?

– Советская власть. Есть на это постановление.

– И когда это было?

– Две недели назад.

– И куда их?

– Точно тебе не скажу, но говорили, что на Архангельск.

– А кто говорил?

– Да один тут. Из ГПУ.

– Ну а ты? Жить, что ли, здесь собираешься?

– Уже, как видишь, живу. Здесь контора колхозная будет.

– Как колхоз называется?

– «Путь к коммунизму».

– И ты в этом вашем «Пути» председателем, что ли?

– Ну да.

 

Отстранённо и знобко стало Галактиону. Он считал себя крестьянином от рожденья. Да и предки его были все от земли. И жили не по указке вождей политического момента, а по законам природы, согласно цикличности года, которая и была указчицей их пути. И вот всё сломано. Смешаны в кучу: порода, природа, Сталин, советская власть, выселенец, справный мужик и бандитский колхоз. И он оказался вне этой кучи. Без семьи, без личного мнения, без работы.

– А я? Мне-то куда, товарищ Седякин?

Седякин такие вопросы самостоятельно не решал. Он был застигнут врасплох. Политически был он никто. Не подкован. Что у него позади? Семь классов образования. Торговля гвоздями и скобами. Поездка в район. Учёба на счетовода. Наконец, работа в райисполкоме, где бы мог он и отличиться как перспективный специалист. Но его там не замечали и, как всякому рядовому служащему конторы, давали мелкие поручения, которые он старательно выполнял, при этом опять же был покорен и незаметен. Однако когда настала пора кому-то ехать в Совинское, в самую что ни на есть глухую дыру, организовывать там колхоз, вспомнили сразу о нём. Вспомнили и послали. И вот он снова в Совинском. Месяц сидел в сельсовете, как счетовод. А сейчас – председатель «Пути к коммунизму», ответственное лицо, взявшееся за дело, которое было ему не совсем по плечу. Теперь ещё этот Борзенин…

Юрий Андреевич был в затруднении. Перед ним сидел не просто односельчанин, а бывалый ветеринар, кто знал и своё и любое другое крестьянское дело, имел горячий характер и был со всеми боек и тороват. И вот предстояло с ним что-то делать. «Ну куда я его? Куда?» – думал Седякин. И, ничего не придумав, навёл на Борзенина круглое, с усиками Котовского нерешительное лицо.

– С милицией свяжемся. Пусть подскажут: чего с тобой и куда, – сказал Седякин, как сдал в милицию, хотя хотел сказать не то и не так.

Неуютно стало Галактиону. Словно сидел он в приёмной перед ответственным кабинетом, куда должны его были вызвать и сообщить, где и как предстоит ему жить.

– Получается, я здесь лишний, – сказал он с отчаяньем и тоской. – И дом теперь, стало быть, твой, а не мой! И жить, коли нету семьи, мне не надо! Слушай-ко, Юрий Андреевич. Ружьё у меня тут было. Заряжено пулей. В светёлке оно. Там кровать. А под ней половица – толстенькая такая. Подыми её – тут и лежит. Неси-ко сюда!

– Для чего?

– Неужто не понял?

– Не понял.

– Пристрели меня, как ненужного человека!

– Чего? Чего? – испугался Седякин.

– Не могу я один! – поднял голос Борзенин. – Без семьи я – никто! Так что, пожалуйста, пристрели!

– Ну, уж нет. Извини, – бледнея, ответил Седякин.

Борзенин поднялся.

– Что ж. Тогда прощевай.

 

Выйдя во двор, он увидел коня. Подошёл к нему, снял с его головы опустевшую торбу, обнял за белую шею, как друга.

– Взял бы тебя с собой, – сказал ему с грустной улыбкой, – да слишком приметны мы будем вместе. Зацапают враз. Так что, мило́й, до свиданья.

Граф, проникнутый нежностью к коновалу, кому усердно служил на всех его выездах и работах, вскинул голову и заржал, отправляя в простор назревавшего дня болевую тоску прощального расставанья.

Ещё не ведал Галактион, где он будет через минуту, как, выйдя на улицу, разглядел узорные, в кружевных наличниках окон хоромы Поповых, а рядом возле поленницы дров и хозяина самого, который делал рукой ему знаки.

– В дом, в дом пошли! – торопил Василий, едва Борзенин к нему подошёл, и нырнул впереди него в сумерки лестничного подъёма.

– Извини меня, Галь! – заговорил Попов виновато, усаживая гостя за стол, в красный угол, под полотенце, где сиял чистым ликом Иисус Христос. – Я ведь признал тебя сразу. Но сказать об этом не мог. За нами сучок газетный испо́дтиха наблюдал. С блокнотиком, гад. Всё бы и записал, о чём бы мы с тобой говорили. А потом бы в газету за подписью «Справедливый». Он у нас отирается тут давненько. Приехал из городу, якобы родственник бабки Пуши. У неё, сучонок, и квартирует. Ласковый с виду, культурный, со всеми на «вы». А на деле каков? Знаешь Поздеевых? Их забирали месяц назад. Такая трудящаяся семейка. А эта ручка-писучка так расписала, что хоть станови её на расстрел.

Помолчав, Василий взял с подоконника ввосьмеро сложенную газету и пузатый кисет. Свернул широкими пальцами толстую, как куриная шея, цигарку. Закурил и повёл рассказ дальше:

– А твоих увозили ночью. Все уже спали. Вкра́ди и увезли. Никто и не слышал, кроме меня и этой писучки…

Галактион тяжело молчал. Слушал Попова, что-то прикидывал про себя и мысленно видел себя в дороге, которая шла через весь район, через всю Вологодскую область и весь великий Советский Союз, оставляя на каждом своем километре человеческие потери.

– Жена с дочкой по ягоды убежали, – сказал Попов, – так что я за хозяина и хозяйку.

Быстро, в какие-нибудь минуты он поставил на стол холодные щи, пироги с крупой и солёные рыжики с постным маслом. И бутылку из горки достал, чтобы гость его пооттаял, отпустив из себя хоть какую-то часть чёрных дум.

– И чего ты теперь? – спросил Василий с тем вопросительным выражением на всём его белобровом с ямочками лице, с каким тщатся помочь своему человеку, оказавшемуся в печали.

– Покуда не знаю. Думаю. Может, ты чего мне подскажешь?

– Исчезать тебе надо. А то загребут. Отправят туда, откуда обратной дороги нету.

– Мне такую дорогу уже обещали.

– Кто-о?

– Да один тут, уполномоченный. В Спасском столкнулся я с ним…

За окном послышались голоса.

Привстали оба. И тут же усунулись, глядя на улицу так, чтобы их никто с улицы не заметил.

 

По серёдке дороги шагала троица. Впереди ответственное лицо за раскулачивание в районе Тарас Тарасович Бженко и глава сельсовета Герман Арнольдович Грабов. Сопровождал их сотрудник ОГПУ некто Малявин, звериной наружности старый парень, всегда появлявшийся там, где предстояло кого-нибудь брать.

– Волкодавы, – сказал с ненавистью Попов, – кого-то унюхали.

– Меня, – усмехнулся Борзенин.

– С чего ты взял?

– Вон с этим, кой в галифе, – кивком показал Борзенин на Бженку, – я и столкнулся. Хотел он меня в амбар под замок. Да я перед рылом его проехал кнутом. Вот и ищет, поди.

Троица повернула к дому Борзениных, откуда послышался храп с переступом копыт: Граф, если и ждал кого у своей коновязи, то только не их.

Василий опять закурил, обволакивая себя зеленоватым махорочным дымом.

В приоткрытую створку окна опять донеслись голоса. Теперь уже четверо шли по дороге. Четвёртый, Седякин в суровой рубахе, перетянутой пояском с болтавшимися кистями, протягивал руку вдоль улицы, убеждая:

– К Поповым не заходил. Я видел. Дальше куда-то пошёл.

«Не выдал меня», – отметил Борзенин, но тут же и сжался, заметив, что жестом Седякина пренебрегли и пошагали не прямо по улице, а направо, свернув к Поповскому пятистенку. И уже не Седякин, а Грабов заговорил, настойчиво убеждая:

– Тут он! Уверен! Он с этим Васькой в приятелях с измалетства! У него и укрылся! Сейчас его, тёпленького, и хапнем!

Галактион стоял у стола – ни живой, ни мёртвый. Василий же бросился к русской печи. Открыл заслонку и приказал:

– Залазь! Как знали, вчера не топили. Не испечёшься.

В тёмное устье печи Борзенин нырнул, как в пещеру. Тело Борзенина было большим. Но печь была многим больше. Не зря по субботам в нее помещались, один за другим, все члены семьи, принимая, как в бане, жаркое омовение.

Пока шаги раздавались на лестнице и в просторных с талья́нским окном сенях, Василий успел поставить на старое место заслонку, а к ней придвинуть полный воды ведёрный чугун и даже присесть на застольную лавку, протягивая руки к кисету, чтоб, как ни в чём не бывало, свернуть закрутку и закурить.

 

– Где-е? – крикнул с порога бдительный Грабов.

– Это вы про кого? – удивился Попов, и белые, будто в перьях, ресницы его заморгали на шумно ввалившихся в дом незва́нцев. – Коли про Маню с Наташкой, дак обе в лесу, ягоды собирают.

– Ты мозги нам сказочками не крой! – Теперь уже Бженко попёр на Попова. – Где твой приятель? Куда его спрятал?

– Да что вы, начальники дорогие! Никого я не прятал! А Галаню – вообще, как забрали его семейку, так с тех пор его и не видел. А что случилось? Неужто сбежал?

– Заткнись! – посоветовал Грабов и, повернувшись к Бженке: – Перевернём весь дом, а найдём! Чую: где-то он тут! Пошли! – хлопнул Малявина по спине и первым, стуча сапогами, вышел в раскрытую дверь.

– Ну, если найдём твоего Галаню, – заверил Бженко, прокалывая хозяина немигающими зрачками, – мало тебе не будет! Обоих, как псов, в ГПУ. Там чикаться с вами не будут!

Смахнув рукой с чистой лавки несуществующие пылинки, уполномоченный грузно уселся, расставив ноги в яловых сапогах так основательно, по-хозяйски, точно здесь собирался сидеть весь день. Седякин тоже уселся, но осторожно и даже попробовал что-то сказать:

– Думаю я…

– Так! – оборвал его Бженко . – Коль не найдём его тут, то тебе и писать объяснительную бумагу: на каком основании этой вражине ты позволил уйти? Может, ты пожалел его? Или с ним заодно?

Седякин обиделся:

– Тарас Тарасыч! Что вы такое мне говорите? Я – заодно?!

– Но почему тогда мер никаких не принял, чтобы его задержать?

– Эдакой лось! Попробуй его задержи!

– Хватит! – топнул Бженко кованым каблуком, точно ставил печать под рождавшимся приговором. – Ты упустил его – ты и найдёшь, если не хочешь, чтобы с тобой кое-кто побеседовал в следственном кабинете…

 

Вернулись с понурыми лицами Грабов с Малявиным. Зря и искали, исползав кладовки, чулан, сарай и чердак.

– В подполье еще загляните! – Бженко мизинцем руки показал на крышку с кольцом перед печью.

Грабов под пол не полез, решив, что Малявин чином его пониже, и быстренько слазит туда.

Но Малявин встал, как памятник, – и ни с места. На квадратном лице его нечто похожее на улыбку, которая угрожала.

– Живенько-живо! – Бженко опять показал мизинцем на металлическое кольцо. – Устали? – Гвоздевые зрачки его, уколов Малявина с Грабовым, повернулись к Седякину. – Давай тогда ты!

Седякин сорвался. Поднял тяжелую крышку подполья и упорхнул в темневшую глубину. Через минуту его голова вынырнула наружу:

– Кажется, тут.

Как один, все бросились к лазу подполья. Опустились на четвереньки. И стояли в таком странном виде, тщетно вглядываясь в потемки, пока не вылез оттуда Седякин с паутиной на голове.

Все, кроме Малявина, отступили, рассаживаясь по лавкам.

– Сейчас! У меня недолго! – Из просторных штанин галифе он достал необстрелянный пистолет и, грохоча ступеньками, не спустился, а рухнул, едва устояв на ногах.

Было слышно, как он пыхтел и шарил ладонями по заборке. Покатились какие-то кринки. Захрустели звонкие черепки.

– Да он всю посуду там передавит! – это Попов. Не выдержал и нао́прометь с лавки – к распахнутой яме. – Ищешь вчерашний день! Нету там никого!

Вылез Малявин, угрюмый, в запачканной гимнастерке, с клочком кудели на сапоге. Пожал плечами:

– Всё ошарил. Каждую щель и заха́бинку.

– А как же? – оспорил Седякин, пройдясь ладошкой по волосатому кубику над губами. – Я же видел его! Около лестницы. Тут и сидит.

Малявин даже взглядом Седякина не удостоил. Полупрезрительно объяснил:

– Это кадца из-под капусты. Пустая. Проверено лично!

Бженко был зол.

– Значит, где-нибудь около дома. В бане, хлеву, огороде! Ходили туда?

– Нет!

– Вот и подите! Ищите! Ищите его!

Малявин направился в сени. И Грабов было – за ним. Да Бженко его придержал.

– У тебя, я гляжу, никакой дисциплины! – сказал ему мерзлым тоном. – Кулаков по списку восемь семей. А выслато две. Где остальные? Уехали, что ли? Давай разберись! А то и с тобой разберутся!

 

Грабов молчал. Широкочелюстное лицо его, иссушённое должностью, оттого, что всюду его ругают и требуют больше, чем он умеет и может, было ещё подвижно и энергично и жило той внутренней жизнью, какая дает человеку силы оставаться самим собой, уходя в сторонку от многочисленных стычек, разносов, придирок и передряг. Была бы воля его, никаких кулаков у себя в сельсовете он бы не находил. Однако искать было надо. Иначе его самого привлекут и отправят куда-нибудь на Печеру, где много морозов, но мало людей, умеющих жить среди этих морозов. Грабов и сам-то толком не понимал, почему это вдруг в его сельсовете начал таять народ. Уезжали, не спрашиваясь, именно те, кого раскулачивать собирались. Теперь вместо них надо было включать в этот список других. Кого? «Сегодня и обмозгую, – планировал Грабов, – хотя чего мозговать? Взять, к примеру, Поповых. Хватит, пожили, как хотели. Теперь поживите, как надо не вам, а нам... »

Мужики и бабы в глазах председателя сельсовета были людьми недозрелыми, не подготовленными к тому, чтоб принять и понять Советскую жизнь в том виде, в каком ее видели из Кремля ее вдохновители и кумиры. В то же время в душе своей Герман Арнольдович ощущал потаённый испуг, точно дело, какому он служит, было неправильным, и его полагалось пересмотреть.

«Но, но! – оборвал себя Грабов. – Это уж слишком. Не мне такие вопросы решать. Есть головы и повыше». Настоящая жизнь со всеми ее потрохами, где много зла и добра, канители с кулачеством и колхозом, была для Грабова испытанием на живучесть, и он полагал, что несет ее, хоть и спотычливо, но усердно.

Тут Грабов выплыл из размышлений, услышав придирчивый голос Бженки:

– А ты чего, Юрий, как тебя дальше…

– Андреевич, – деликатно добавил Седякин.

– Юрий Андреевич, почему в твой колхоз не вступает народ?

– Ну, как… Три человека вступило.

– А надо семьдесят три! Или больше? Сколько народу у вас проживает?

– Если с бабами, – сунулся Грабов, владевший цифрами, как математик, – то 60. А если еще и взрослые дети, то 78!

– Вот 78 и принимай! – Бженко глядел на Седякина требующе и властно. – Даю неделю! Иначе шкуру сдеру! И тебя, как саботажника, к гэпеистам! Вопросы имеем?

– Нету вопросов.

В дверях показался Мялявин. Непригляден Малявин был тем, что всегда улыбался, тогда как в глазах сиял холодок, намекавший на близость расправы с тем, кого был готов он немедленно опечалить. Однако сейчас к улыбке его примешалось непонимание.

– Чёрт знает. Всё обыскал. Наверно, скрылся в лесу…

– Ладно. Встаём! – Как и всякий властью поглаженный человек, Тарас Тарасович очень любил, когда перед ним пасовали. И еще он любил, когда перед ним открывали дверь, и он проходил к ней уверенно, даже гордо, неся свою голову выше, чем надо, отчего его длинные волосы как бы летели, падая к шее, словно с горы.

 

Ушли визитёры, оставив в доме настороженную тишину, в которой слышалось слабое тиканье ходиков на простенке. Шевельнулся на лавке и сам хозяин, поворачиваясь к окну. Его большое с ямочками лицо и пальцы с кисетом, откуда он доставал для закрутки табак, и глаза, смотревшие сквозь ресницы, выражали досаду, с какой он сидел, как свидетель паскудной беседы, которую вынужден был терпеть до конца.

Чугун с шестка и заслонку он снял только после того, как допытчики скрылись за дверью и пошли по улице к сельсовету.

Вылез из печки Галактион, полурасплавленный, красный, с крошками глины на голове. И сразу же – на сарай. В дом он больше не возвращался.

– Как стемнает – уйду, – сказал Попову, когда тот начал его уговаривать посидеть-покурить за домашним столом. – Не хватало, чтоб вы пострадали из-за меня.

Вскоре пришли с корзинами ягод Мария с Наташкой. И они, ругая бесовскую власть, уговаривали его посидеть за чашкой чая из самовара.

– Не пойду. Не зовите. Так надо

В ожидании вечера, он сидел на низенькой табуретке возле створа сарайных ворот, наблюдая за шумным двором, по которому, квокоча, разбегались от петуха курицы-растрепушки.

«И почему все время надо кого-то остерегаться? – думал Галактион, – видимо, власть такая. Не для народа, а для урода. Вон наш Грабов, чем не урод! Сколько гадостей от него! Учиться бы мне и учиться в институте Ветеринарном. Какие студенты! Преподаватели! А тренер по вольной борьбе!» Галактион и года не проучился, а стал востребованным спортсменом. Сколько было соревнований! Городских, областных, и даже парочка Всесоюзных! На втором курсе он стал уже знаменитым. Второе место на городских! На областных – четыре победы! Предстояла еще одна схватка – и он чемпион! Но тут его сняли с соревнований и исключили из института. Причиной тому – обвинительное письмо за подписью «Сокрушимый». В письме его называли царским охранником и верным слугой свергнутого режима. В ректорате, куда его вызвали, задали один лишь вопрос:

– Служил ли в гвардейском корпусе его Величества императора Николая 11-го?

– Служил, – ответил Галактион, и этого было достаточно, чтобы он навсегда расстался с Ветеринарным.

Позднее он разобрался. За подписью «Сокрушимый» прятался Грабов. Не удивился Галактион. С Грабовым он когда-то учился в школе. Кончали вместе десятый класс. Вместе в то лето поступали в Ветеринарный. Грабов экзамены провалил. С тех пор стал питать к Борзенину черную зависть, которая завершилась, в конце концов, этим склочным письмом. Пришлось Борзенину возвратиться домой. Был крестьянином, крестьянином и остался. И все-таки знания, какие он получил за два года учебы, ему пригодились. Благодаря им, стал он доктором всех деревенских животных. Десять лет служил он этому делу. И дальше хотел бы служить. Но настал сегодняшний день.

 

Где-то в седьмом часу двор пересёк невысокий, в тужурке лавочного сукна и в низких с морщинами сапогах поджарый мужик, в котором Борзенин признал охотника Дорофея. Дорофей со своей тороватой Нюрой жили участком земли, где сеяли рожь с ячменью. Живность они не держали, благо хозяин имел два ружья и многие дни проводил в лесу, время от времени добывая сохатого или медведя. На вспашку полос они нанимали пахаря из села, с которым рассчитывались мехами.

Дверь в жило́е была открыта, и Борзенин услышал весь разговор.

– Грабов ладит меня ввести в верхушечный список. Не се́дни, так завтра придёт описывать дом. Сам я тут остаюсь, а Анну с Ондрейкой отправлю на Вологду. Там браток у меня. Укроет.

– Ну, а ты почему не с ними? – удивлялся Попов.

– На худой конец, и в лесу проживу. У меня там пара избушек. А вообще-то отпор хочу дать. Пусть только сунутся. Я их встречу картечью. Ты меня знаешь.

– Знаю, Дороня. Оборонять свой дом ты будешь, как воин. Но ведь могут тебя и того… подстрелить.

– А пускай! Только я поначалу кое-кого и сам постреляю. Эх, и весело будет! А пришел я к тебе вот с этим. Вишь, листок. Ты сюда мне печать сельсоветскую посади. Для Нюры. Как доку́мент. Без него крестьянину никуда…

– Посиди.

Уходил Попов, видимо, в летнюю избу. Возвратился через минуту.

– На, Дороня! Не один, а два документа! Мало ли что. Может, эта бумага и тебя от выселки отгородит…

И опять пересек Дорофей квокотавший курами двор. Блеснул запятками лысых сапог – и больше его Борзенин не видел.

В ворота сарая, рассыпавшись, будто осы, влетали лучи предзакатного солнца. Вдоль лучей, как по золоту, пролетела бабочка в поисках то ли убежища, то ли ночлега.

Пришёл, осыпаясь искрами от цигарки, улыбающийся Попов. В руках у него – котомка с лямками, серый, шинельного кроя суконный пиджак и какая-то тоненькая картонка.

– Это тебе, – положил пиджак с котомкой Борзенину на колени. – Мария моя – не баба, а клад! Это она так решила. Бери! Без всякого разговору.

Галактион был растроган. Не знал, какие ему и слова отыскать, чтобы выразить благодарность.

– Куда идешь, не спрашиваю, – сказал Попов, – знаю одно – дорога твоя рисковая. А чтобы риску было помене, на вот тебе еще это! – И он достал из согнутой вдвое картонки бумажный листок, где было написано:

 

«Справка

 

Дана настоящая Борзенину Галактиону Алексеевичу в том, что он действительно является уроженцем села Совинское, откуда в настоящее время отправляется на поиски работы по специальности плотник-строитель жилых, складских и производственных помещений.

Справка дана для предъявителя.

Председатель Ерехинского с/совета Г.А. Грабов.

15.9.1930 г.»

 

Подпись Грабова покрывала печать.

– Надо же так! – смутился Галактион, чувствуя, как в глазах его сладко защекотало. – Как ты это сумел?! Сам, получается, всё и сделал?

Улыбнулся Попов:

– Кто ещё боле! Не Грабов же с глупой его головой!

– А печать-то, печать! Настоящая, да и только!

– А почему-у? – спрашивает Василий. Сам же и отвечает: – Да потому, что я – кто-о? Первый столяр села! Умею резать по дереву! Умею и по картошке! – Тут рука его пронырнула в карман домотканых портов, и на ладони его закачался, похожий на яйцо, железный футлярчик, откуда выплыл картофельный клубень, одна сторона которого – в гладком срезе, а на срезе – нарезанные слова.

– Вот она наша защита!

– Дак ты, выходит, её и поставил нашему Дорофею?!

– Ему! Да ещё кой-кому! Человекам, поди, двадцати. Приходили ко мне не только совинские мужики, но и дальные, даже вон из самой Николы. Иначе бы всех их – в холодные земли.

– Ну, Васюха! – Галактион поднялся с низенькой табуретки – плотно сколоченный, рослый, с просторной спиной, на которой бы мог унести деревенский амбар. – Это же надо! Скольких дородных людей ты отвел от беды! Да тебя за это надо орденом наградить!

– Это ты – наградить! – усмехнулся Попов. – А Грабов, узнай бы, – в тюрьму посадить!

Чувство дружественной отрады охватило Галактиона, как если бы видел перед собой не только дружка своего, но и тех двадцати старателей-землепашцев, кого хотели ввести в разряд обреченных, однако они уцелели, лишь поразъехались, кто куда, затерявшись в большой России. А их заступник и покровитель, как был в Совинском, так в этом селеньице и остался. Может быть, для того и остался, чтоб еще кой-кому протянуть свою руку, в которой такая маленькая и такая спасительная печать.

 

Закатилось солнце, и вскоре из всех переулиц и подворотен выползли матовые сутёмки. В доме же вспыхнул маленький огонек. Это Мария. Зажгла трехлинейную лампу. И вместе с дочкой пришла к Борзенину на сарай. Галактион смотрел на их загорелые лица, на долгополые сарафаны, на перламутровые ракушки, свисавшие с шеи, смотрел и моргал, чуя сердце, которое распахнулось от нежности и печали, и стало ему щемяще и хорошо.

Перед тем как поднять котомку, он вздохнул и обнял Попова, как брата, ощутив на горячей щеке его холодный и твердый нос. Потом поклонился Марии. А маленькую Наташу погладил по голове. И пошел, настигаемый ламповым светом, который несла Мария следом за ним. Выходя на крыльцо, обернулся:

– Может, и свидимся.

Выбравшись за село, Борзенин остановился. Долго смотрел на горевшие в окнах слабые огоньки. И опять ему стало щемяще. Повиделось, будто оттуда, где еще различимы были трубы и крыши, ему застенчиво улыбнулась, как тайная женщина, сама осенняя темнота.

Куда идти, он не знал. Но всё же двинулся по проселку, которым можно выйти к реке. А там, на пологом ее берегу станет видно, влево ли повернуть, где дремала далекая Вологда, или вправо, где деревянная Тотьма, а за ней и другие, к реке прильнувшие села и города.