Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Две недели прошло, как уехал Борзенин из дому. Где он только не побывал! И в Ерехинской волости, и в Бобровской. И в посёлке Болотном. И в кусту деревень Голубого погоста. И на хуторе Кара. Сегодня он в Спасском, у Филимона Смирнова, широкого в поясе и плечах степенного мужика, с кем знаком был едва ли не с детства.

Конь-двухлеток морошечной масти с белыми, как в носочках, ногами был вызывающе бодр и гладок. Не приготовленный к злой операции, он поначалу не понимал, с чего это вдруг на него надевают пу́ты. Лишь после того, как его повалили, и он, оказавшись в траве, увидел матёрого коновала, который достал из корзины блеснувший отточенным жалом охотничий нож и, подойдя, притулился к его горячему телу, крупно, с выломом кожи, продрог и выпустил из гортани невольное ржанье. Тут-то и понял конь, что зависим от этого человека, что жизнь его как бы и не его, и ему предстояло лишь ждать, пока рука коноклада не сделает росчерк ножом, проникая в запретную плоть.

Галактион и сам сознавал, что дело его из жестоких и вызывает в животном беспомощность перед силой, несущей в себе беспощадность и боль. Но что ему оставалось, если он был обучен именно этой работе, имел навык с опытом и считался единственным в волости коновалом, кому владельцы дворов доверяли своих жеребцов, дабы те, превратившись в холостяков, становились послушными и везли на себе коренное дело, на котором держалась крестьянская жизнь.

Обработав рану, Галактион сходил к умывальнику на столбушке, вымыл руки с золой и почувствовал, как во всю его грудь разлеглось спокойствие человека, который справился с многодельем, и можно было передохнуть. Хорошо, когда некуда торопиться. Рядом муравчатый двор с приходившим в себя обессиленным жеребцом, огород, где сохла рассыпанная картошка, высокие колья с желтеющими на них корчагами и горшками, сам дом с рундуко́м, в тени которого притаился на трёх парах ног козловый станок, на котором пилят дрова.

Филимон принёс из дома бутыль молока и краюху ржаного.

– Это тебе в дорогу, – подал Галактиону. – А это, – добавил, достав из кафтана помятый червонец, – тебе за работу.

Потом, оглядев коня, вздохнул с унылой досадой:

– Думал, с новой весны погуляю с моим Оврагом по пашне. Да вряд ли. Боюсь, отберут его от меня. Загонят в колхоз.

Галактион подивился:

– Но я слышал, колхоз ваш рассыпался. Был – и нет его.

– Снова будет! – заверил Смирнов. – Вон и товарищ Бженко приехал из городу. Строгий. На всех там президиумах сидит. Как пить загонит в колхоз. И упо́риться не моги. А тем паче – что-либо против. На прошлой неделе Гришу Вдовина вместе с семейкой взяли и вывезли по-за Тотьму, а оттоля – баржой куда-то на Северную Двину… А чего такова он сделал? Обозвал колхоз, в кой хотели его запихнуть, сталинской мышеловкой. Так-то вот, парень. Урок и мне, и тебе. Говорить говори, да не всё…

Где-то по-за дорогой, где желтел амбарной дверью на две избы поставленный дом, скрипнула петля, и Филимон при виде ступившей оттуда хозяйки чуть посмутился, и уже не в полный голос, а в треть его досказал, что хотел:

– Не знаешь, кого и остерегаться. Деньки пошли. Не деньки, а во̀роны в перьях. Покеда, Галаша. Езжай себе с Богом. Спасибо тебе…

Уходя к своей лошади, стоявшей вместе с телегой около коновязи, Борзенин не удержался и, обернувшись, окинул взглядом поднимавшегося Оврага. Тот, мерцая морошечной мастью, встал на ослабшие ноги. Его пасмурные глаза источали кромешную безысходность, а в ней – нарастающую тоску, с какой прощаются с молодостью и волей. И ещё он увидел в длинных ресницах коня крупные выблески влаги. Конь плакал.

Уложив в зад телеги хлеб с молоком, Галактион взгромоздился на передок и, выправив Графа к дороге, направил его к другой половине села.

 

Стоял сентябрь. В завете́рьях за избами и в ложбинках, словно живая, ползла по земле берёзовая листва. В огородах белели капустные кочаны. Пахло лужами и отавой.

Впереди по дороге встреч Борзенину – каряя лошадь с обшитой бортиками телегой, где полыхала гора наломанных рыжиков и сивух. Ступавший по-за телегой, с вожжами в руках носатый, с крупными кудрями возчик остановился, когда услышал от ближней избы:

– Опять-то ты, Ваня, бабьих у́хов набрал! От них ведь рыжики закисают!

Ваня машет рукой на грудастую бабу в платочке шалашиком, которая выплыла из окна с улыбкой на всю окрестность.

– А я кисленькое люблю!

Но бабе этого мало. Желает узнать о пикантном:

– А с Гранькой-то, Ваня, чё? Девка-та, как она? Подходяча?

Ваня только что не плюётся:

– Нет! Визговатая. Кончено с нею.

Бесе́дница предовольна: узнала, чего хотела. И на прощанье, как гладит Ваню по голове:

– Ну и ладно, что не женивсе! Кавалер ты приметный! Найдём и другую!

Галактион видит Ваню впервые. Однако ему улыбается, и спрашивает с задором:

– Говорят, тут грибов у вас в вашем лесе боле, чем до́ру!

– Да и ягод навалом! Глянь! – Ваня кивает кудрями на телегу, где среди грибного навала желтеет берестяная корзина с черёмуховым добром. – Год ноне добрый! Черёмуха до сих пор висьми́ висится! Ишь, наберуха – полная до краёв. По пути нащипал. Сладка ягода! Считай, что сама в телегу упала!

Глаза у Вани светлые, с блеском, как сверкнувшие из травы речные оконца. Галактион помахал грибнику ладонью, решив про себя, что Ваня – парень что надо. И стало ему спокойно. Конь-двухлеток, кого он скопил, как бы вышел из памяти, и явилось на ум Совинское, родовое село, где в больших пятистенных хоромах его дожидалась семья – мать с отцом и жена с малышнёй. До Совинского было 17 вёрст. К ночи, видно, и доберётся. То-то будет у всех у них радости и довольства!

 

Уже вечерело. С полей наносило прохладой сжатого жита. Собирались стадами грачи. Небо на западном склоне, куда уводила дорога, было перисто-алым, зовущим к себе, как домой.

У края села, где стоял двухэтажный с двумя подоконными дверцами дом, разливалась звонкая бологовка. И песни летели из всех его окон, распахнутых вольно и широко, как если бы в доме справляли свадьбу.

Увидев ступавшую по тропе вдоль просёлка старушку с вязанкой прутьев, Борзенин остановился:

– Садись, мамаша! Подкину, куда тебе надо!

– Не, – отказалась крестьянка, – я уже дома! – И показала на низкую, рядом с гуляющим домом, избушку на синих камнях.

– Весело тут у вас! – улыбнулся Борзенин.

– Кому весело, кому тускло, – ответила старая с сердцем.

– Разве такое бывает? – не понял Борзенин.

– У нас бывает. Тыёй неделей Гришу Вдовина выселили отсед. А тепере вон Ковка Будин, странь, каких поискать, здесь поселился. Отмечает вла́зины со дружками! А дружки, в кого ткни, тот и каин…

Старушка вдруг осеклась, по лицу метнулась ниточка страха. Встряхнув своей ношей, пустилась поспешно к избёнке на синих камнях.

Испугал её грузный мужик, который шёл от разгульных хором к подводе. В нательной рубахе и галифе с назастегнутою ширинкой был, хотя он и пьян, но решителен и придирчив. Прокалывая Галактиона колкими, как два шила, глазами, недовольно спросил:

– Откуда такой разговористый?

– Из Совинской.

– Кем будешь?

– Галактионом Борзениным.

– А здесь чего потерял?

– Коновал я.

– Тэ́ко, тэко. Уродуешь, стал быть, коней.

Галактион рассердился, но виду не подал. Наоборот, приставил к лицу улыбку:

– А ты, извиняюсь, кто? Экой сердитый? Поди-ко, из сельсоветских?

– Выше бери!

– Из районных?

– Эдак, товарищ Борзенин! Представляю Советскую власть! Будут ещё вопросы?

Борзенин снова заставил себя улыбнуться.

– Одного не пойму: если ты Советская власть и разговариваешь с проезжим, то почему тогда весь расхлебечен? И кажется, пьян?

Представитель опешил. Но тут же и вспыхнул, лицом и ушами став свекольно-налитым.

– А ну-ко пройдём! – приказал и повёл головой к высоким хоромам, где неожиданно всё затихло, и несколько розовых рыл высунулось в окно.

– Это ещё зачем? – поднапрягся Борзенин.

– Затем, чтоб составить про̀токол, и тебя, как контрика, взять под лапки! – Тут представитель района гребнул рукой, как веслом, подзывая к себе подмогу: – Малявин! Будин! Живо сюда! В амбаруху его! Под замок!

– А этого ты не хочешь! – Борзенин выхватил кнут и хватил им с просвистом по дороге, поднимая возле сапог районщика низкую пыль. И дёрнул вожжами:

– Но, Граф! Но, мило́-ой!

Граф, колыхнув белой гривой, резво цокнул подковами и пошёл, убыстряя свой шаг встреч туману, плотно стелившемуся над полем.

– Упеку я тебя, Борзенин! – Неслось вслед подводе. Неслось, как из чёрного репродуктора. – Завтра же упеку в места отдалённые и глухие, откуда обратной дороги нет!

Борзенин как и не слышал. Ехал и ехал, особо не поспешая. Через поле. Ложбину с горелыми соснами. Редкий осиновый перело́г. Через озимь и клеверище. Но туман поднимался и поднимался. И возле моста через омутную Глуши́цу Борзенин остановился. Подвёл коня к задорожным кустам, где и выпряг.

Рядом был некошеный клевер, и Граф, опустив в него голову, стал щипать нетронутую траву. Галактион же, сняв с телеги ведёрко, спустился к реке.

 

Поздний вечер. Река, запруженная туманом, становилась густой, как овсяный кисель. Притыкаясь к осоке, вставала к берегу сонная рыба. Борзенин скинул с себя домотканый пиджак. Поплескался прохладной водой – и назад, к походному домику на колёсах, не забыв прихватить для Графа питьё.

Конь пил воду спокойно и медленно, наслаждаясь. Белая с пятнами масть скрывала его в тумане, как призрак.

Галактион подошёл к телеге. Нащупал мешок с провиантом. Четвертная бутыль молока и коврига ржаного хлеба – всё было сегодняшним, свежим, да и туман, который вился в губах, как приправа, добавлял походной еде особенный вкус.

Подняв над телегой кожух, Галактион устроил постель, подложив под себя душистого сена, а в изголовье – торбу с овсом.

Из года в год, путешествуя с Графом по деревням, Борзенин нигде не пользовался ночлегом. Ночевал лишь в телеге. В просторе ночи под небесами, где свежий воздух, луна и звёзды были ему, как приятели по покою, он себя чувствовал вольной птицей, под крылами которой дремала родная земля. Даже в дождь оставался всегда на воле, слушая, как небесная влага шепталась с висевшей над ним крышей кожуха, посылая к его изголовью здоровый и крепкий сон.

Ночь была белая, вся из туманных обвалов. Мнилось Галактиону, что он и пасущийся рядом с ним Граф затем и встали на берегу полусонной Глушицы, чтобы запомнить эту спокойную ночь, а в ней – тишину и робкое капанье капелек из тумана.

 

Проснулся Галактион лишь под утро. Туман поредел, стал осадистее и ниже. А небо ушло в вышину. Присмотревшись к нему, он увидел текучую бездну, где шло смещение тёмного серым. И вдруг в глубине его, как в воронке, выявилась прореха, откуда смотрел на него чей-то пристальный глаз, посылая ему сочувствие и поддержку.

Борзенин заволновался, словно кто-то ему сообщил тревожную весть, и надо было немедленно ехать. Домой! Скорее домой!

Он и торбу с овсом не стал пристраивать к морде коня. Покормил его из ладоней. Напоил принесённой водой. И тотчас же запряг.