Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Ночь. Тусклое небо. Чуть видимая дорога. Шёл Борзенин по ней и думал. Все, чем жил он все эти годы, было отобрано у него. А кто отобрал? Тот, кто решил, что такие, как он, будут жить лишь по воле творца, повсеместно для всех расчертившего строгие рамки, из которых нельзя выходить никуда. Вспомнил Борзенин плачущего коня, у которого отобрал он молодость и свободу. «Почему мы такие жестокие? – думал он. – Почему нам иначе нельзя? А ведь точно – нельзя. Потому что природой командует кто? Человек, то есть я – повелитель всех лошадей, всех быков и коров. Он и диктует: где, когда, с какой пользой и долго ли жить? А кто повелитель у нас, у людей? Разумеется, царь. Плохой он или хороший, волевой или дряблый, российский или советский, но он всех выше, всех властнее и всех главнее. Перед ним даже самый сильный из всех силачей становится самым бессильным. Потому и поправить нельзя ничего».

Борзенин когда-то учился в Ветеринарном. Там, среди вольных студентов, и научился рассматривать жизнь не только с позиции робкого человека, но и того бесстрашного мудреца, который в ответе за всех и за все в этом мире. Непоправимое, понял он, поправляет одно лишь забвение, да, пожалуй, еще и сон, отнимающий все страдания и печали, накопившиеся за день.

Задремал Борзенин. Слишком много недоброго получил он в сегодняшний день, и голова, не выдержав, помутнела. Да и привычка спать там и тогда, куда приведет его к ночи старательный конь, тоже, наверно, сказалась. Сегодня, правда, не конь привел его в эту пустынную на лесном берегу окрестность, а ноги.

Берег был в мелких кустах с выступавшими из земли тяжелыми валунами. Где-то под ним, шагах в сорока, покрытая низкими облаками, текла молчаливая Су́хона, перемещая воды свои с темно-зеленого запада на темно-зеленый восток. По-за кустами, как в тихом затоне, открылась баржа с буксирным паровиком. Стояли они так тихо и неприметно, что, казалось, они и должны в этом месте стоять всегда.

 

Рано утром, когда выбрался из сенного заро́да, при виде вольной реки с отдыхающими судами, шелестевшего редкими листьями молодого березняка и порхнувшей возле плеча быстрой птички, Галактион ощутил в себе светлое наполнение, подевалась куда-то вчерашняя пустота, сердце стучало призывно и смело, и стало ясно ему, для чего и зачем надо жить.

– Добровольцем! На выселки! – сказал самому себе. – Туда, где семья…

Позавтракал он краюхой ржаного хлеба и салом. Достал все это из котоми́лцы, которую снарядили ему в дорогу Поповы, видя, что он уходил, глядя на ночь, без ничего. Они же ему и шинельный пиджак с подкладкой из легкого ситца велели одеть, ибо он всю одёжу свою оставил в телеге, около дома, куда заходить не рискнул.

Вниз по Су́хоне! Шел берегом по тропе-дикови́нке, вилявшей среди поседевшей травы. «Каждый человек держится своего места. И занимается своим делом, – думал Галактион. – Но раз нет у меня, ни того, ни другого, то буду держаться реки. По ней мое направление… »

Шел и шел он, потрескивая кустами да изредка вглядываясь в реку: не плывет ли где с рыбаком попутная лодка?

Лодки были. Но все далеко от берега. Рыболовы удили рыбу, и едва ли бы кто сделал путнику одолжение, чтобы несколько верст прокатить его по реке. Потому и шел Борзенин, заведомо приготовясь отмеривать за день верст хотя бы по пятьдесят.

Было такое чувство, будто играл он в карты, и не выигрывал ничего, так как на кон поставлены были не деньги, а жизни, среди которых маячила и его, Борзенина, жизнь – одна среди нескольких миллионов. Мысль о том, что главный картежник играл и проигрывал жизни таких, как он, была кощунственной и запретной. Галактион зажмурил глаза, гоня от себя, как опасность, это назойливое видение. И сразу стало легко, когда исчезла картина с портретом играющего кумира, которую словно бы сдул с его глаз набежавший сухонский ветерок, открыв перед ним надречный простор, где, качая боками, спешила куда-то к востоку вереница кочующих облаков.

 

К Тотьме он подошел только к вечеру. Перебрался на лодке на левый берег.

Пристань. Причаленный пароход, который только что, видно, приплыл из Вологды, потому деревянные балаганы, где можно было купить булки, яйца, селедку и молоко, не закрыты, и около них снует приезжий народ. Борзенина тут же и притянуло к рыночному прилавку, над которым румянилось доброе бабье лицо. Купил просторную булку, пяток яиц, пучок зеленого лука и банку козьего молока.

– Банку вернёшь, – наказала румяная продавщица.

– Само собой, – согласился Борзенин и отошёл с покупками к длинному рыночному столу, где тотьмичи΄ продают приезжающим зелень и овощи с огорода. Сейчас здесь не было никого, и Борзенин, удобно расположившись, тут же набросился на еду.

Откуда-то появилась стайка парней шнырливого вида. Самый шустрый из них в гимнастёрке времён Гражданской войны и штанах с заплатами на коленях, подпрыгнув, уселся на стол.

– Ты, дядя, кто? Случайно, не Тухачевский?

– Нет! – отмахнулся Борзенин.

– А очень похож на него. Наверно, ты брат ему будешь?

Галактион чуть вскипел:

– Какой ещё Тухачевский? Кто он такой?

– Ну, лапоть! – язвительно гоготнул молодой приставаُльщик. А вместе с ним гоготнули и остальные, с наглыми рожицами ребятки, сидевшие, кто на высоком столе, кто на корточках около балагана. – Неуж-то такой тупой! Самого Тухачевского, хы, не знаешь.

– Чего прицепились! Ну-ко, отсюда! – Борзенин дернул плечом, собираясь встать со стола, чтобы отправить всю эту свору подальше. И молодняк будто сдуло. «Понятливые ребята», – сказал самому себе.

Отдавая улыбчивой продавщице порожнюю банку, Галактион спросил у нее:

– Тут пару недель назад барка с народишком проплывала. Было такое?

– А что за народишек?

– Переселенцы.

– Ой! – Лицо продавщицы как осеклось. – Не спрашивай! Не скажу! Ничего не знаю! Поди-ко мимо…

Галактион возвратился к столу. Положил в котомицу несъеденное яичко, взвалил её на плечо и пошел по булыжнику к первой улице, начинавшейся возле моста через ров, за которым краснела кирпичная школа.

 

Темнело. Горожане сидели все по домам, и на улицах было безлюдно. Борзенин прикидывал: к кому бы податься ему на ночлег? В Тотьме бывал он несколько раз, знал дома, куда ночевать пускали. Однако сейчас, пожалуй, уже и не пустят. В атмосфере районного центра, впрочем, как и любой советской деревни, стояла немая настороженность. И все, что связано со словами «кулак, подкулачник, лишенец, переселенец» вызывало замешательство и испуг.

Подводить никого Борзенин не захотел. И пошел позамоُстной тропинкой в сторону Чернякоُва, за домами которого простирались поля со стогами соломы, где он спокойно и переспит, никого не смущая и не стесняя.

Проходя по берегу, под еще лепетавшими редкой листвой высокими тополями, услышал движение за спиной. Он хотел обернуться, да не успел: перед ним, ломая кусты, вырос тот самый молодец в гимнастерке, который его обозвал Тухачевским. Парень кинулся на него головой, коленками и руками. Галактион, конечно бы, устоял, но сзади вплотную к его ногам метнулся кто-то еще, и он оказался распластанным, как колода. И сразу увидел несколько рук, которые потащили с него пиджак, сапоги и котомку.

– Деньги давай! – прыгнул ему на грудь самый проворный из этой стаи и заиграл перед горлом Борзенина самодельным с наборной ручкой ножом. – Где они? Говори, покуда нос тебе не отрезал!

Знала бы тотемская шпана, с кем связалась она, ни за что бы не стала грабить Галактиона. Мгновенья хватило ретивому коновалу, чтобы, собрав воедино силы и дух, бросить тело свое вперекат по земле, тут же вцепляясь руками в две нависавшие где-то над ним смрадно пахнущие рубахи. И визг прошил обереُжье. Бешеный визг от боли, какую познали бойкие лихоборы, оттого, что тот, кого они обирали, имел не пальцы, а дьявольские клещи, которые вместе с пластами рубах прихватили у них и наُползни кожи. Галактион вскочил, по пути подобрав, упавший в траву острый нож и черкнул им по гимнастерке самого главного лихобора, распоров ее от шеи до живота.

Грабители разбежались, прихватив с собой котомку Галактиона. Было тихо. Настолько тихо, что слышно было, как за рекой кто-то вылез из плоскодонки, бросив на берег лодочный якорек. Борзенин, ругаясь, оправил пиджак, разул полуснятые сапоги, уселся на вылезшие к реке висячие корни и, качаясь на них, как в кресле, сорвал многожилистый лист лопуха, завернув в него нож.

Сидел он столько, сколько понадобилось ему, чтобы прийти обратно в себя. Что будет с ним завтра? Даже сегодня ночью? – прикидывал он про себя, зная, как просто пропасть человеку в сегодняшнем мире. Однако ему пропадать невозможно. На нем лежат жизни: его жены, его матери и отца, его маломоُжных детей. Если он им не поможет – они пропадут или примут страдание, как принимают его все безгрешные люди, которым даже в страдании выпало быть безропотными, как тени.

Закрыта была для Борзенина эта неведомая земля, где обреталась сейчас его горестная семейка. «Ищи! – вередило в груди. – Но где?» – спрашивал он, уставясь в сумерки вечера, в которые медленно погружались заречные ельники и река. Ответа не было. Грустно молчали, приткнувшись к плотам усталые лодки. Молчали деревья на берегу. Молчала тропа со следами спустившегося к реке тяжелого человека. Но тут от мглистого поворота, где уже подымалось синее завечерье, и Сухона, чуть мерцая, терялась и пропадала, Галактион разобрал отдаленные звуки, которые складывались в слова: «Ищи среди тех, кто живет у реки и ходит по побережью».

Галактион обул сапоги. Нож, завернутый лопухом, положил в карман пиджака. И направился к Чернякоُву, над домами которого неуютно темнело пустынное небо.

В поле он не пошел. Приманивала река. За шатким мостиком над оврагом, где кончалось село, открывались луга, а подальше за ними, будто крепость во мгле, возвышался бревенчатый сеновал, забитый доверху сеном, которое отправлялось баржами по реке. Галактион почувствовал: лучшего места для сна, чем это, ему не найти.

Из-за Сухоны, где дремал старый ельник, смирно выкатилась луна, окидав бледным светом пологий берег, на котором среди травы засверкало, как драгоценность, битое горлышко от бутылки.

Галактион отдыхал, сбрасывая с себя накопившуюся за день усталость. Отсюда, с самого верху, куда он забрался, зарывшись, как зверь, в объятия сена, небо казалось ему нездешним. Было занятно смотреть на его летящие звезды. Все они в бывшей, давно остановленной жизни, а свет их летит и летит, не умея остановиться. Звезды его волновали. Почему? Он не знал. Может быть, он в них чувствовал ту самую обреченность, с какой жаловались они на свое бессмысленное скитание? «И у меня скитание, – думал Галактион, – только оно у них позади, а у меня впереди. Угадать бы в этом скитании правильную дорогу. Чтобы вел не Дьявол меня, а Бог…»

 

Проснулся он рано утром. И сразу направился в Тотьму. Походил по улицам, по бульвару. Прошелся по рынку. Заглянул в продовольственный магазин. К пристани он возвращался с товаром, истратив из 120 – 12 рублей. Нес за спиной вещевой мешок, куда положил глыُбку соленого шпика, буханку ржаного, кулек леденцов и бутылку спиртного. Деньги свои, которые он заработал на кладке коней, положил в потаенный карман, приколов их английской булавкой.

Пристань и берег были облеплены пиджаками, жакетками, лысыми лбами, косынками и платками. Отходил пароход. Шел он в Вологду. Если бы в Устюг, куда Борзенину было надо, то он постарался бы как-нибудь залезть на него. Но на Устюг ходил пароход высокой водой, какая бывает лишь в мае. А летом и осенью добирался туда кто, как мог. Чаще всего на попутных баржах или сцепках плотов, которые тащат буксирные пароходы.

У балагана, где он вчера покупал съестное, приметил обтянутого ремнями, с кобурой на бедре высокого человека. Кажется, это был один из агентов ОГПУ. Стоял, наклонившись к румяной торговке, которая что-то ему сообщала. И-и! Борзенин похолодел: владелица балагана тычет пальцем куда-то к булыжной дороге, которой он как раз в это время и проходил. «Растрепи твою курицу!» – осердился Борзенин и пошел быстро прочь. Лишь бы не встретиться с этим военным. Но он опоздал. Сотрудник серьезной конторы уже оторвал себя от прилавка и птицей – к нему.

– Гражданин! – Гимнастерка поскрипывает ремнями. Сапоги горят-полыхают, точно вар под огнем.

Галактиону пришлось к нему повернуться.

– Документик имеем?

– Имеем. – Борзенин достал из внутреннего кармана поддельную справку.

Проверяющий взял ее. Прочитал. Возвращая, дал небрежное заключение:

– Справочка-то какая? Ненастоящая.

Галактион побледнел.

– Не должно бы и быть.

– Шучу! Шучу! – Товарищ из органов улыбнулся, и даже похлопал Борзенина по плечу, располагая его к себе этим теплым хлопком, мягким голосом и гнедыми с выкатцею глазами, в которых поигрывала хитринка.

– А что мы здесь делаем? – сладко спросил.

– Проездом я тут. Еду на стройку. На заработки, короче.

– А спецпоселенцы тебе зачем? – вопрос прозвучал неожиданно строго.

– Какие спецпоселенцы?

– Такие, которые плавают не в каюте на пароходе, а на большой вонючей барже. Разве не ты об этом расспрашивал у торговки?

«Попался! – вздрогнул Галактион. – Это бабенка из балагана. Это она начирикала». Что ж. Терять было нечего. И Борзенин решил не вилять, а сказать все как есть, полагаясь на совесть военного гражданина.

– Там семья у меня.

– Семья какая? Из раскулаченных?

– Да.

– Ага. Начинаю вникать. Значит, надо тебе за ней. На выселки. На далекую Северную Двину?

– Получается так.

– И как ты решил туда добираться?

– Да как получится.

– Нет! – Собеседник развеселился. – До этого мы не допустим!

– Как, не допустим? – смешался Борзенин.

– Мы поможем тебе!

– Поможем? – совсем растерялся Галактион.

Весельчак объяснил:

– Таких, как ты, у нас набирается человечков этак под сто. А сегодня еще подбросят. Вот с ними вместе и отправляйся. Баржой!

– Нет! – мотнул головой Борзенин. – Мне-ка с ними не по пути. Я уж сам по себе. Без лишних для вас беспокойств. Пойду-ко я лучше, товарищ начальник. – И он повернулся, вознамеряясь куда-нибудь тут же уйти от этого стянутого ремнями, с кобурой на боку удалого опекуна.

Но тот решительно поднял руку, сгибая на ней два пальца. А пальцами вычертил в воздухе круг. И по этому знаку с высокого берега, где бульвар, а за ним казначейство, тюремные стены, тюрьма и церковь, моментально спустились двое в гражданском, под пиджаками которых слегка оттопыривались стволы.

– Проводите его к кулачкам…