Повод к перебору

Вонючие мальчики

Сегодня в метро, верно, Мальчиков Спящих день
в вагонах коричневой линии кольцевой.
Они вырастают из тех синюшных детей,
которых несли по вагонам вниз головой.

Которых мотала, закинув на тощий зад,
спелёнутых тряпкой – смеяться, моргать нельзя –
бухая бомжиха и специфический аромат
им навевала, по рвотным лужам скользя.

Отдельно о запахе... Перемешать кило
калу с двойным объёмом выдержанной мочи,
заправить по вкусу потом, потом – в тепло
на сутки около батареи или печи.

Потом – ежедневно орально после еды
четырежды в день (надёжнее даже пять),
и будешь в награду за праведные труды,
как мальчики эти, качественно вонять...

Я, может, чудак, но на пробу беру чуток
и, ноздри зажав, как граф – узрев мужика –
вкушаю весомый, как Слово, первый глоток.
Глаза тяжелеют. Подташнивает слегка.

И вот я мотаюсь, смердящею плешью вниз,
ногами вперёд, демонстрируя атлас вен.
Ударь меня. Крикни: «А ну-ка, сука, проснись!» –
и я покачнусь, я рухну, смиренно нем,

и я покачусь, как плод – перезрев на суку,
и вот: перемена мира – одним пинком.
Пацан-перестарок – я всё никак не секу,
что там, из дыры летит и гудит – по ком.

Буквы и цифры

Как неверный супруг, урка мафии, или, как агент ЦРУ,
я живу двойной биографией и, наверное, так и умру.
С утра, развозящий цифры по вдрызг ледяной Москве,
я ночами играю в игры с буквами: А, Б, В…
Вроде граней кубика Рубика (но проворнее) их кручу,
и в скрипе мне слышится музыка – одна из моих причуд.
может, бледная или резкая, а по мне – как раз в аккурат,
за застиранной занавескою бормочет всю ночь подряд…
Но наступит число на грабельки в одно из пасмурных утр,
и те цифирки как кораблики, в рублик сложены, приплывут.
В этой связке – Рубики-рублики – компоненты равно важны.
Суммы пусть будут кругленьки, остальное – любой длины.
Приручившему стаю ангелов зла-добра не пресечь черту…
Как атлет, увенчанный штангою, равновесие грузов чту.
Может, цифирки повесомее: их ведь меньше на тот же вес,
но зато от них больше оскомины, а от буковок больше чудес…
И пока эскалатор стонущий, обживаемый мной встояка,
репетирует рёв чудовища, я, подрёмывая слегка,
чудесами и пользой схваченный, балансирую на тропе,
как отец перекрёстной мафии или ставленник КГБ.

Договорённости

другим –
            дырка от бублика...

                        В.В.Маяковский


Договоримся о времени,
скажем, 15 без четверти,
скажем, столетье текущее,
месяц, допустим, июнь.
Договоримся об облике,
скажем, в берете малиновом,
типа – высокоморального
(кто недоверчивый – сплюнь).
Договоримся об облаке,
чтобы высоко, мобильное,
шитое белыми хлопьями,
радостное от обнов,
плыло кометой решительной
в сладком компоте малиновом
в сторону розовой вечности
ровно в 15 часов.

Договоримся о воздухе.
            Договоримся о вечности
                        Договоримся о рубрике.
Договоримся об облаке.
            Договоримся об облике.
                        Договоримся о бублике...

* * *

Мои стихи формальны, не душевны
не оттого, что я от вас скрываю
свои признанья и свои прозренья,
сомненья, вдохновенья, размышленья,
своей судьбы кудрявые загибы,
А потому, что – НЕТ их у меня!
Те, кто имеет подлинную душу,
такое бестелесное созданье
(т.е. созданное нечто – не известно,
кем, для чего, зачем, когда и сколько...),
они-то этим обладают всем...
Они витают в разных эмпиреях,
они нектар с утра употребляют,
амброзией занюхивают чинно,
перо в персты, и – рифмы потекут...
А у меня подобные понятья –
когда я трезв – глухое раздраженье
лишь вызывают. Только кружка пива
внушит и мне лирический настрой,
текущему подобный. Но теченье
его не до Каспийского дотянет,
как Волгу – моря; седины Байкала
не замутит мой неглубокий стих,
и Логика великая (с заглавной
её пишу я буквы) не одобрит
высказываний этих неконкретных,
в которых смысла не было и нет.

Сбивание сосулек

Спутав даты февраля и марта,
гляну в безнадёжное окно.
Ледяная выставка поп-арта.
Вернисаж. И всё застыло. Но –

Кто тепла неведомый спаситель,
Супротивник снегу и пурге?
Это он – отважный небожитель
реет на оранжевой ноге.

Посреди сосулек леденящих
ждёт его смертельная дуэль,
и рискуя, что сыграет в ящик,
он собьёт застывшую капель.

Он – герой, и будет, сам не зная,
этим описаньем знаменит.
Он тебе за маленького Кая,
тётка ледяная, отомстит.

Он ещё поборется с природой,
ледорубом тоненьким своим.
А вокруг лишь небо да свобода.
Я – не с ним. Но я душою – с ним.

Если мне бы выпала судьбина –
позабыть магический кристалл
и крушить бы лёд – то я бы мимо
этих строк и прочих просвистал.

Как коммунистический ударник,
как высокородный суверен –
мимо бы красот гуманитарных,
мимо политических арен,

мимо деда в стареньком треухе,
ямбом поверяющего шаг,
с ватками, фильтрующими звуки
музыки в простуженных ушах...

Но – к окну приклеен, как к экрану –
я туда не полечу в полёт,
где похмельный дворник с автокрана
ржавым ломом скалывает лёд.

О еде

Ротонда пышная! Изысканный Максим!
Не зная ваших недр, не воспитаешь вкуса.
О соус бурдоннэ, жюльен с полусухим
Шато де Вилль!.. О негр, похожий на Иисуса,
макающий, смеясь, в полупрозрачный гель
в хрустящем золоте витую тарталетку...
о волны декольте, щемящая Шанель,
о – в горном хрустале цветов мохнатых ветка...

Виденье из других краёв, времён и цен:
безудержный цыган отплясывает в Яре,
и потных чаевых положенный процент
сам заползёт в карман, коль половой в ударе.
Зубастость осетра не вяжется со злом
(как гений)...
            О, играй, свет, с хрусталями в прятки.
О алая икра! Божественный залом...
О чуткий расстегай на розовой подкладке...

Или – пельменная... О уксусный настой!
О «Жигулёвское» с наклейкой по лекалу...
(Воспоминаний мёд, горчащий и густой..
Ещё чуть-чуть и в нём тарелка бы летала...)
Или – люля-кебаб: ну что пред ним хот-дог!
Козявка в пухлом, символьчик Америк...
Я в сквере дожую с капустой пирожок.
И брюки подтяну. И молнию проверю.

Мы едем, едем, едем

Едут мысли, поцелуи,
      наставления и боли
            едут юноши, пируя
                  под парами алкоголя.
                        Едут барышни с глазами,
                              нарисованными ярко.
                                    Едут маленькие с мамой
                                          и мечтами о подарке.
                                          Едут зависть, удивленье,
                                    доказательство и имидж.
                              Едут локти и колени,
                        едут отчество и имя.
                  Едет бомж, мочою пахнет,
            и больной, шарфом замотан.
      Еду я с тяжёлой папкой,
авторучкой и блокнотом.

Деление

Микроб сказал: делиться надо! –
своей микробихе законной, –
ведь дети – старости отрада
и оправдание судьбы.
Она ему: в деленье – сила.
Хоть нас и много миллионов,
но мы с тобой – одна бацилла,
и – кто же, ежели не мы!
 
                     Ах, сколько сил отнимут дети!.. –
                     бактерии переживали.
                     Они писали Спирохете
                     (а он микробам всем отец),
                     чтоб разрешить им умноженье, 
                     и разрешенье им прислали –
                     посредством именно деленья
                     плодить потомство, наконец. 

И вот, как повелось веками,
был миг деленья скор и сладок.
Они сошлись: вода и камень,
гелиотроп и купорос.
Семья жила и шевелилась,
но неожиданно в остаток
болезнетворный выпал вирус,
который вскорости подрос. 

                     Он захватил уже полмира:
                     Москву, Антверпен и Шпицберген,
                     ему поют гармонь и лира,
                     и Солнце светит для него.
                     Не так ли мы, большие люди,
                     пытаясь Истину низвергнуть,
                     сидим на ней, как на верблюде,
                     не замечая ничего?..

«Я жрец жратвы, питон питанья...»

                                        Каков топ, таков и прихлоп 
                                                   
                                                      Владимир Герцик



Я жрец жратвы, питон питанья.
Переступил порог порока.
Я пекарь пекла, пир пираньи.
Кино кинолог. Рака рока.

                   Я чадо чада городского.
                   Я, может, инок да иначе.
                   Я меч: мочить и мучить скован. 
                   Я парка парка, дуче дачи.

Я кукарача в кукурузе
Кол колокола. Топ в прихлопе.
шут парашюта, пузо музы.
Пророк с прорехою на попе. 

                   Я чукчи чучело чумное,
                   еврей Европы, финка финна.
                   Вины сугубое вино я
                   и донна Анна, что невинна.

Я барракуда баррикады
Я прана крана, честь числа я.
Я – истукан у эстакады,
башибузук Бахчисарая.

                   Я счётчик щёчек щекотливых,
                   попсовых попок попечитель. 
                   Я послевкусье после сливы.
                   Душ торопливый потрошитель.

Моё изобразительное искусство

Моё «КУПАНЬЕ КРАСНОГО КОНЯ».
Моя вДали «ГОРЯЩАЯ ЖИРАФА».
Мой «МЕДНЫЙ ВСАДНИК» , медного уняв
лихого скакуна, чей вздорен нрав,
зрит медным взглядом (для внушенья страха).
И спят мои, натужась, «БУРЛАКИ
НА ВОЛГЕ» – на ходу, но сбросив скорость.
Мои «КУРИЛЬЩИКИ», а может, «ИГРОКИ»,
понурясь, как и те, что у реки,
храпят, клубясь, в густой траве по пояс.
И в адрес жён их, крашеных красуль,
моя «ДЖОКОНДА» хмыкнет плотоядно…
«НАД ОМУТОМ» моим сверкнёт лазурь,
и сколько, мой «ПРОРОК», глаза ни щурь –
на мне не отыскать порока пятна.
Но близится ко мне мой «ЦАРЬ ИВАН…»,
как к сыну, но значительно скорее.
Бегу в античность, но и там изъян,
и на меня, как на козу – баян,
мой валится «ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОМПЕИ»…

О, мой «ЛАОКООН»... Я сжат кольцом,
удаву в зоб протиснут массой вязкой…
Ещё момент – и жизнь пройдёт, как сон.
Он выплюнет завязку от кальсон,
и вот: стихотворению – развязка!

Александр

Александр сказал сурово Света Литвак

Александр сказал сурово. Александры это могут. Их примерная жестокость переходит все страницы. Александр вистует клёво. Александр мечтает много. Александр покажет фокус и на небо заглядится.

Александр берёт: вершину, взятку, даму (на колени). Александр торгует оптом и снуёт по интернету. Александр рожает сына. Александр взымает пени. Принимает: залпом стопку и – за чистую монету.

Александр бежит погони. Александр разносит вирус (то компьютерный, то штатский; то на диске, то – целуя). Александр сидит на зоне, умножает плюс на минус, изрыгает огнь из пасти и нацеливает пулю.

Александр – ужасный воин, клоун, бард, поэт и график. Александр – корононосец. Он певец и пролетарий. Александр несётся с воем на слонах и на жирафах Александр любит нонсенс и снимается с гитарой.

Александр –  огнепоклонник, чемпион собачьей вязки. Александр – любитель  пива. Александр – ценитель  слова. Александр – герой- любовник, Рыцарь Ордена Подвязки. – Дайте мне аперитива! – Александр сказал сурово.

Подумаешь, бином Ньютона!

                        Взгляд обольстительной кретинки
                        светился, как ацетилен 

                                                А.А.Блок


Ищу сюжет, не глядя на реальность.
Что – жизнь? – Игры в мозаику расклад.
А прикуп многократно огорчал нас.
Не глядя, я швырну его назад.
Вот, например, с Ордынки на Тверскую
идя… зачем?.. Ну, скажем, за вином,
я встретил бабу страшную такую,
что позабыл, как разложить бином.
Она несла цыплёнка расчленёнку:
пакет прозрачный был красноречив.
В её мозгу уже кипел бульон, как
в моём – бурлит из букв речитатив.
Мы встретились, как трое те у Блока:
ацетилен, матрос и керосин,
но только, в соответствии с эпохой,
был я – (необольстительный) кретин.
Чеканя шаг и ПДД наруша,
она была, как видно, ценный кадр.
И ножки, именуемые Буша,
в пакете исполняли danse macabre.
У туалета платного кабины
она своей тряхнула стариной.
В испуге разлетелись воробьи на
другие крыши; кошки стороной
кабину обегали и, мяуча,
неслись, что называется, стремглав…
По небу грузно проносилась туча.
Собор стоял недвижен, многоглав.
Я тоже встал, роняя в страхе зонтик
(но, падая, он в воздухе увяз).
Я вспомнил старый фильм… –
                                    да-да, Висконти!.. –
которого не видел отродясь.
Но вот – мы разошлись, и посветлело.
Мне показалось: вновь я молодой.
К стиху рвалась душа и к телу тело,
и из толчка запахло резедой…
Мы разминулись, словно два трамвая.
Была та встреча – роковою? – Нет!
Я просто за вином шёл, вспоминая
биномиальный коэффициент.

Ранняя весна

Зима сплоховала, и в этом весна виновата.
Азарт бабуина – где флегма мурлыкала сонно.
Был собственник шара, а стал арендатор квадрата.
Но – вытатуировал номер её телефона…

Грачи токовали, шалили магнитные иглы.
Весны утюги пропекали до вылета лета.
Она затевала с прохожими шумные игры
с весёлой ноги, невзирая на многая лета.

А там, где рыдали прозрачные столбики с крыши,
Снегурочек лица унылые квасились тоже,
и в светлые дали взлетали – всё выше и выше –
крикливые птицы, на синих снаружи похожи. 

                                                        2002

10 кратких биографий

Девочка Маша катается с горки.
Мальчик Илюша копейку нашёл.
Лена скользит на банановой корке.
Митя песок переносит ковшом.
Вовочка дёргает Таню за косу.
Лёва игрушки хватает без спросу.
Катя танцует, Инесса поёт.
Зиночка с бабушкой в церковь идёт.

Маша у зеркала. С циркулем Дима.
Катя у стойки садится в шпагат.
Инне сольфеджио необходимо.
Ищет Илья за сараями клад.
Леночка в лифчике прячет шпаргалку.
Вовка за Танькой летит в раздевалку.
Лёва милицией взят на учёт.
Зина на память молитвы поёт.

Вовка гимнаст (и, естественно, Танька).
Дима – конструктор фотонных ракет.
Инна – в «Ля Скала». Илья служит в банке.
Катя в «Большой» поступила (в балет).
Лена в «Плейбое» и «Дамском журнале».
Лев под охраной на лесоповале.
Маша – ведущая телепрограмм.
Зина – с утра собирается в Храм.

Вова с женой олимпийцы (по сальто).
Катя – звезда. С чистой совестью Лев.
Лучше Инессы нет в мире контральто.
с Машей – сравнить ли иных королев!
Замужем Лена за южным монархом.
Мальчик Илья стал крутым олигархом.
Димину грудь тяготят ордена.
Зиночка ко-ленопре-клонена...

«Г оловою я (не при дамах сказать) на Г...»

                                                              Г.П.К.

Г	оловою    я    (не  при  дамах  сказать)    на	Г
А	в  устах  моих    одна,    извиняюсь,    хвал	А
Л	епечу    чего-то,    выдавая    за  стих:    наг	Л
Я	,  пожалуй,  по  нотам  спою  тебе:  ля-ля-л	Я
Г	оды, говорят, птицы, Галя, не верь.
А	нгелы они просто, Галя, учти.
Л	ето очередное, Галя: Октябрь – Апрель.
Я	за твоё здоровье, Галя, прости…
	Обозлясь, укажешь: вот порог ? вот бо	Г
	И с девятого вылечу, как стрел	А
	И башкою собственною в футбо	Л
	заиграю ногами всеми трем	Я

* * *

ЭТА Гофман, ЭТА Гофман!
Вы рисуете в тетради
рюмку с крылышками. Это
значит: Вы – навеселе.
Это значит: для забвенья,
вдохновенья, воспаренья,
ради звуков сладких пенья
был наполнен сей сосуд.
И таинственный Щелкунчик,
хохотунчик, кувыркунчик
изготовился зловещим
цыкнуть зубом трудовым.
И когда младая Юльхен
затворится с мужем в спальне
и игрушечный солдатик
честь условную отдаст,
из тетрадки вынет Гофман
псевдогреческую наблу¹
(ключ от кода) – рюмка звякнет,
крылья в небо понесут.

* * *

Серебряное время. Слом эпох.
Чёртолюбивый Ремизов. Бухой Блок.
Мужелюбивый Дягилев, то ж Кузмин.
Помаргиванье дьявола. Парад зим.
Русские сезоны. Валет бубён.
В черте оседлой зоны – пух, звон...
Сологубу, Брюсову – чёрт не Брут.
А впереди-то – пусто: чёрн квадрат.

* * *

Оскар Уайльд и Ерофеев Веня
любили парадоксы как эстеты.
А я, простой, как самый русский Ваня,
офорты обожаю и эстампы.
Ботфорты – не люблю, причём не в пику
Великому Петру и Карлу шведов,
а что они по всей стране советов
(полезных) над болотами опеку
повально учредили. А болота
я уважаю – за хвощи, за клюкву,
за топкость, наконец, и за балеты
в них комаров (их песни тоже клёвы...)
Короче, в пику Вене и Оскару,
я парадоксы полюблю не скоро.

* * *

Москва! Пречистенка, Арбат!..
Гулять. Смотреть. И помнить – где,
пока фашистский “коловрат”
ещё не взмыл над БКД.
Не отвлекаться от смотрин,
покамест зрячий и живой.
Квадраты целые витрин.
Цветной бульвар – ещё Цветной...
Ещё не засран БЗК
и вождь не зыркает, усат.
Ещё трепещущих зека
не волокут в Нескучный сад.
Ещё вольна картавить голь,
и площадь главная чиста:
ещё поганую глаголь²
не вывел злой полуустав –
в ретортах смены бытия –
с когортой новеньких Малют.
Ещё гуляю лично я,
кругами двигаясь к нулю.
Пока меня не замели,
я крикну, боли не тая:
– О красно-белые Фили!
– Сокольники! Любовь моя!..
Москва! Как в капле отложись
в ячейках памяти кривой!..
О удивительная жизнь,
сама не схожая с собой…

Большой город

                                    Ах, какой грустный город на заре...
                                                            А. Блок

Фонарь света замирает, утренний.
Рябит в окнах, ибо стёкла кокнуты.
Ещё спишь ты, но уже напудрена.
Лежит рядом твой платочек скомканный.

Мечта реет, как баклан над яхтами:
заснуть дома, а проснуться на море...
А там солнце у руля, как вахтенный...
Подъём флага, как в пионерлагере...

Потом вышли на свою Дубровскую.
В момент уши, как прибор, зашакалило.
Другой выход заколочен досками.
Легко вынуть, но, ленясь, не стали мы.

Сидит кошка, а тиха, как мышь, она,
машин тени отразив в хрусталике.
Ору в голос – чтобы ты услышала:
– Большой город, а ревёт, как маленький!..