Даурское лето

Путь

На кровле конёк
есть знак молчаливый,
что путь наш далёк.

Н. Клюев

Глухо шумит непогода, и в призрачной темени
липкий,
как сок молочая, шипит под колёсами снег.
Мы заблудились,
как блудят в пространстве и времени,
где же наш век и ночлег?
Друг мой,
ты встань мне на спину,
сумей
разглядеть
в отдаленье
ленту дороги, деревню, огни фонарей.
Только поднявшись на плечи других
поколений,
видим мы дальше,
смелее,
острей.
Ночь обещает быть снежной,
морозной и ветреной.
Где же стоянка,
жилья горьковатый дымок?
Тот, кто пройдёт этот гиблый и медленный
путь бездорожный, – основоположник
дорог!
В поле,
средь хищных цветов,
ослепительно белых свечений,
под лепестками буранов,
в бутонах горящих костров –
мы разглядели нелегкую правду кочевья
и понимаем,
что путь наш тернист и суров.
Путь неизбежный.
Лавиноопасный.
Разломы крутые.
Натиск пространства,
дыхание космоса,
говор племён…
Перед лицом исторических судеб России
все мы сегодня – основоположники новых
времён.

Аввакум

О, этот пресветлый и хмурый,
одетый в снега и грома!
Дремучая дикость натуры,
страшенная сила ума.

Спасающий и безутешный,
в руках то перо, то весло.
Как пещь смоляная для грешных
развернута книга его.

Сгорел на костре, но остался
над Русью слепящей звездой.
А он-то ещё заблуждался,
Расколоучитель седой!..

Чехов в Забайкайле

– Доктор, в России так трудно веселым и
честным,
сложен,
трагически необъясним их путь…
Вздрогнет и побледнеет Антон Павлович
Чехов,
ляжет и долго,
долго не сможет уснуть.
Длинная ночь! О когда ещё кругом
спасательным
бросится солнце в проклятую тьму?!
Длинная ночь обрекает веселых писателей
на растерзанье себе самому.
Дьявол сомненья приходит и ждёт у порога
ясных ответов – таких, чтобы сердце ожгло:
– С кем же вы будете, доктор?
– С кем буду? С народом.
– Этого мало.
– Нет, это – превыше всего.
Только дойти б к нему пыльным разбитым
просёлком
и, достучавшись до самой далёкой избы,
так и остаться на простенькой струганой
полке
грустным рассказом его невесёлой
судьбы…
Кончится ночь.
За окошком рассвет голубеет…
Чехов, измученный, глаз не сумевший
сомкнуть,
снова по диким степям Забайкальской
губернии
на Сахалин продолжает свой путь.
Вьётся дорога вдоль рек.
Через Шилку и Нерчинск.
Сыплют дожди. Лошадёнки то шагом,
то вскачь.
Едет в пролётке столичный писатель и
врач.
Ладно бы голову, – душу прикрыть ему
нечем.
В незащищённости этой болезненно-острой,
в крепости духа – знобящая брешь.
Все мы имеем свой маленький каторжный
остров
горьких сомнений
и добрых веселых надежд.
Вот и опять я коснулся совсем ненароком
тех, кто твердил мне упорно и зло:
– С кем же ты будешь?
– С кем буду? С народом.
– Этого мало.
– Нет, это превыше всего.
Может быть, в жизни под низкими крышами
то, что нетленно,
что мне суждено обрести:
дух совестливости, дух сострадания –
то, что превыше
всяких соблазнов на вечно неровном пути.

Библия и Тютчев

Помню. Было вначале:
где-то Библия с Тютчевым явно звучали.
Ветром сорванный лист
уносился в метель, как в Читу декабрист.

Бездорожило. Русские кони –
белый с красным – скакали по древней
иконе.
Запах талых берёз
после инея к Тютчеву ветер унёс.

Дом, ковчег деревянный, из времени вышел.
Время вечное медленно сыпалось с крыши.
Колокольчик ли пел, бубенец?
Ясь по черни – сиял на коньке серебрец.

Шаг узоров причудлив.
Приходили, садились на лавочку люди.
Сотаинники Библии, счётчики дней.
Муж огромнобородый Корней.

Вечный, словно подсвечник:
– Православные веруют в осьмиконечный
крест – вот те перст!
Тютчев сам по себе. Не из наших был мест.

Он бродил за околицей в синем
пространстве,
где распятый Христос – фараон
христианства,
где с горы камень бел прикатился и лёг
на распутье дорог.

Приготовленный к повиновенью,
он печально глядел на моё поколенье.
Сверху в камне воздвигнутый крест.
Бог из наших был мест.

Поздно вечером, утром в туманах
Бог певцом был из нашего, русского стана.

Мог прийти, как цыган,
как пастух или нерчинский страж,
потерявший наган.
– Тютчев! – мнилось мне, –
переодетый.
Я дрожал. Я боялся поэта.
Жаждал вырваться за горизонт Бытия.
– Это ты? – он спросил.
– Это я.

Смех поэта был резок.
Словно острый топор, он рассёк перелесок.
Ночью молния камень разбила.
Крест остался…
Начало было.

"Приехал Валентин Распутин..."

Приехал Валентин Распутин.
Речь
не бросит с ходу, славно шубу с плеч.
Степенное упрямство мысли.
Брови
натянуты обидчивой струной.
И взгляд впотай, как стволик нарезной,
но не уклончив, а мерцает вровень
с отечественной болью и виной.
Уйдёт в себя, и долго, безотчётно
тень думная светает на челе
той самой русской волюшкой вольготной,
мучительной, духовно неотлётной, –
любовью сына к матери-земле.
Общаться наспех не стремись – не будет.
Не пустит мысль на ветер и разор.
Присмотрится, приметит, облюбует,
теплей оденет да прочней обует –
гуляй всю ночь просторный разговор!

Соизмеримый с тем большим и малым,
что острой болью плещется в груди,
штормит и стонет, и грозит Байкалом,
эпохой взлётов, горестных провалов,
серьёзной тайной гнева и любви.

Давнее воспоминание

       Памяти Сергея Иоффе

Как сладостны вешние думы!
Как весел уключины скрип.
Никто ещё рано не умер.
Нелепо никто не погиб.

Байкал накренился на север
и тянет, дышучий, резвей,
и зернь серебристую сеет
на смуглые плечи друзей.
Один, словно ветер, порывист.
Другой – словно ношу несёт.
Их судьбы вразнос да навыхлест
российская бездна пошлёт.
Душа, возвышаясь, мятётся
и ранним прозреньем горчит.
Вампилов гребёт и смеётся.
Распутин гребёт и молчит.
А небо пестрит от волненья,
пьянящи от солнца гудки.
И слава, и волны забвенья
ещё далеки-далеки.

"Геолог, друг, мой брат усталый..."

Геолог, друг, мой брат усталый,
наш век от горя огради –
на дне священного Байкала
ты нефть и газ не находи.

Не возводи с похвальной прытью
копров и вышек буровых.
Довольно горестных открытий,
изобретений роковых.

Вал Чингисхана

Я уеду сегодня рано…
У заставы спят ковыли,
и струится вал Чингисхана,
тёмный морок моей земли.

Вал ползёт золотым удавом
по распадкам, жёлтым холмам,
и гремучих молний удары
рубят Азию пополам.

Проплывают косматой грудой
то отары, то табуны.
Но никто не знает, откуда
голубые в нём валуны.

Чингисхан ли, глядя на север,
ограждал себя до поры?
Или это – землятресенье,
тектонический сдвиг коры?

Я не знаю, не археолог.
Но, как страшные в детстве сны,
меня давит каменный волок
у границы моей страны.

Вьюжит ветер. Кипят барханы.
Бродят тени грозных веков.
Собирает вал Чингисхана
Золотую орду песков.

Озеро Барун-Торей

Никогда не паханное поле.
Грубый запах незнакомых трав.
Ржавая труба у водопоя.
Сок саранок липок и кровав.

Где-то здесь, в глуши скотопрогонов,
встретились и разошлись века.
И остались в ярких халцедонах
вкрапины гобийского песка.

День сегодняшний и день вчерашний!
Тени звёзд и шёпот ковылей.
Гул пространства медленный и страшный.
Азия. Песок. Барун-Торей.

Озеро Синих Ножей

Озеро Синих Ножей!
О какие столетья,
Как свирепые годы
били в твой берег копытом монгольского
злого коня!
Скалы,
как скифские бабы, глядят онемело в
зелёные воды.
Бьёт горицвет из расселины,
как осьминог,
языками огня.

Озеро спит…
Но гремуч горизонт,
словно обод шаманского бубна:
то реактивный сверкнёт плавниками среди
грозовых облаков,
то табуны пролетят,
то, вздымая песчаную бурю,
длинные ракетовозы,
как ящеры, выползут из-за холмов.

Пахнет грозой…
И тревожно,
и дико стоят в камышах на закате
солончаковые ветры…обрывки былых
миражей.
Озеро Синих Ножей серебрится всю ночь,
как локатор.
Пахнет Галактикой озеро Синих Ножей.

Видение на Нерче

Нежная синь, как в глазах у синицы.
Катит Нерча свои волны на юг.
В синих полунках вода серебрится,
в сизой брызце незабудковый луг.

Эти тунгусско-маньчжурские сопки!
Не надышаться – столетья живи –
воздухом родины, небом высоким –
всё растворилось в славянской крови.

Мальчик на Рыжке. На вербе серёжки.
Влажно-пушистый дымок от костра.
Русские избы, где в каждом окошке
к северу брат мой, а к югу – сестра.

Всё это в Азии дышит как тайна.
Синий мираж… голубая вода.
Рыжка заржёт у излучины дальней.
И – никого. И уже никогда.

Только щемящий берёзовый запах
въелся навечно в размолотый ил.
Медленно Русь отступает на запад.
Может быть, это прилив и отлив.

На родине

…Снится родина… Небо, земля
и эпоха крещенских морозов,
и четыре славянских берёзы,
а за ними поля да поля.

Впереди так бело, что темно.
Выживай, если можешь при жизни
зло заплакать об этой Отчизне –
русским людям иной не дано.

Здесь такой отшумел снеговей
и такие отмучались грозы,
что давно б удавились берёзы,
захлестнувшись в печали своей.

Но стоят, лучик солнца хранят,
отряхая сверкающий иней.
И мне чудится – где-то поныне
бубенцы, раскатившись, звенят.

Настигают и давят мой сон
тяжким топотом, смертной угрозой.
Но четыре славянских берёзы
тихо гасят мучительный звон.

Это век пролетел. Это дни
просвистели в полях онемелых.
Это Бог гнал коней своих белых.
Это – он. Это были они…

"Мне б родиться у берега светлой Нерли..."

Мне б родиться у берега светлой Нерли,
а учиться в Михайловском или в
Тригорском,
где над вечером русских равнин журавли,
а над утром – лазоревки солнечной
горсткой.

Здесь гармония мира смягчила углы.
Тихо катятся тёплые воды речные.
Купы верб, словно яблоки, плавно круглы,
Над округлым холмом облака кучевые.

Взгляд ласкает спокойный разлив красоты,
без изломов и резких подъёмов дорога.
У меня же в душе поторчины Читы,
пики гор, словно острые брёвна острога.

Рвёт мне ноздри горячий степной суховей,
вьюга режет глаза и кончается зренье.
Не тунгус, не монгол я по крови своей.
Вот и всё. И закончено стихотворенье.

"Кто долго жил в Сибири, друг мой строгий..."

       С.К.

Кто долго жил в Сибири, друг мой строгий,
чей след терялся на десяток лет,
до слёз взволнован, удивлён, растроган,
когда письмо иль дружеский привет

его отыщут в Нерчинских Заводах
(пылил-пылил почтовый грузовик),
как много дум высоких, благородных
к нему приходит в этот редкий миг.

Отечество. Народ. Служенье долгу.
Потребность правды. Жажда красоты…
И он уйдёт в себя, и долго-долго
глядит в окно на мёрзлые хребты.

Всё испытавший, столько переживший
в той жизни, что хватило б на троих,
российский юноша, не утоливший
страстей своих и помыслов своих.

Безвестные лежат в снегах дороги.
И он, чей след завьюжила зима, –
Вам будет благодарен, друг мой строгий,
за двадцать строк негрустного письма.

"Мастера, забывшие меня..."

Мастера, забывшие меня,
как живёте и о чём поёте?
Кто сидит у вашего огня?
Чья душа соседствует в полёте?

Не морозит ли парнасский зной?
Опыт славы не ухудшил зренье?
Дай вам Бог несуеты земной,
точного, как долг, стихотворенья.

Дай вам Бог сановной седины,
вы её непраздно заслужили –
честного сознания вины,
ибо стольких лучших пережили.

Русская поэзия – рудник,
где свистят безжалостные плети.
Русская поэзия – лишь миг.
Остальное – просто долголетье.

Сны Гомера

Христос ещё не пришёл.
Лишь ветер гулял по саду,
где длинно, но хорошо
творил Гомер “Илиаду”.

Гремела вокруг война.
Античный вулкан дымился.
Вкушая кувшин вина,
Гомер слегка притомился.

Вздремнул, спокойно дыша,
а может, заснул глубоко.
Сны видящая душа
качала слепое око.

И вдруг с вышины небес
сверкнуло что-то такое…
– А, тучегонитель Зевс,
оставь мои сны в покое.

И тучегонитель Зевс
ушёл со слепящим светом.
Есть в мире немало мест,
где можно будить поэтов.

С тех пор через бездну лет,
когда принимают меры,
любой читинский поэт
завидует снам Гомера.

"Ночь, как в библейские годы..."

Ночь, как в библейские годы.
Час караванной луны.
Ясные синие своды
тёплым свеченьем полны.

Ясь кругосветная. Искры
жгучих, летучих комет.
Бог, обитающий близко,
знак оставляет и след.

Пастырь надмирный не дремлет,
стадо народов пасёт.
Впрямь изначальное время.
Только двухтысячный год.

"Не придавайте значенья..."

       Памяти Николая Рубцова

Не придавайте значенья
разным печатным словам.
Верьте лишь в послесвеченье
дара, сиявшего нам.

Светлой и ласково-грустной
тянется памяти нить,
всё не умея по-русски
выразить и объяснить.

В это народное лето,
знаком эпохи былой,
столб незакатного света
долго стоял над землёй.

Над горизонтом вечерним
тлел он, серебряно-ал.
Кто это послесвеченьем
нам в темноте просиял?

Чья это там золотая
точка на звёздной оси?
Самая жгучая тайна
в неосвещённой Руси.

"Глаза твои грозно косили..."

       Памяти Юрия Кузнецова

Глаза твои грозно косили
на Запад, где тайный Восток.
Был слишком знобящ для России,
мерцающим духом высок.

Сказал мне, тревожно сутулясь,
у елей кремлёвской стены:
– Мы все до сих пор не вернулись
с любимой народом войны.
– С проклятой…

Отрезал: – С любимой!
Руки не подал и ушёл
в туманы свои и глубины,
и шаг был надсадно тяжёл…

…Завоет сибирская вьюга,
И ты постучишься как гость:
– Один я. Ни брата, ни друга
и там для меня не нашлось.

Пустынны пути мировые.
Века суетятся, спеша.
– А что ж нам мерцает в России?
– То Дух изронила душа.