Тихий час

 

 

Посвящается Татьяне Матвеевне, моей воспитательнице, которую я буду помнить всю жизнь…

 

 

 

 

Игровая, в широкие окна которой било яркое оранжевое солнце, пустела на глазах. Один за другим в дверь заглядывали раскрасневшиеся родители, и начинались хныканья, завязывания шнурков, шуршание пакетов и хлопанье дверей на лестнице. Детей уводили домой. А один коротконогий пацанёнок, за которым ещё не пришла мамаша, подбежал к воспитательнице, посмотрел на неё преданным взглядом и сказал:

– Татьяна Матвеевна, а правда, Дианка – злая?

– Правда, правда, – промямлила в ответ воспитательница.

Она сидела за столом и что-то строчила, сверяла, потом опять строчила. Её кучерявая шевелюра уже второй час торчала из-за спинки стула. Проходя мимо её стола, я заметил, что у неё красные глаза. Похоже, она опять ревела. Она иногда любила пореветь во время тихого часа, когда никто из детей её не видел. А потом весь остаток дня ходила с красными глазами и очень напоминала пластмассового ёжика, стоявшего на полке у противоположной стены игровой. Кудряшки её были настолько мелкими, что я просто диву давался – как она их сделала. Тем более что в те времена с парикмахерскими было плохо. Как, впрочем, и много с чем другим.

По полу были разбросаны игрушки. Сделав несколько рейсов из кладовой в спальню, я несколько раз наткнулся на длинную деревянную балку, на которой были нарисованы синие окна. Из таких балок дети постоянно строили дома, иногда даже целые города. Краска, правда, порядком потерлась, и кое-где окон не было видно совсем, но это не мешало общему веселью. В ход шли и битые машинки с выломанными дверцами, из-за которых мальчишки часто устраивали драку, и старые пистолетики, от которых давно закончились пистоны, и девчоночьи кастрюльки-тарелочки – словом, всё, чего было не счесть в больших деревянных ящиках, стоявших около входа в спальню.

В спальне я чинил две кровати. Я принёс все нужные инструменты, но, когда начал чинить, периодически выяснялось, что гайка не та или ключ плохо справляется со своими обязанностями, и, в конце концов, стало ясно, что без ножа не обойтись.

– Таня, мне нужен какой-нибудь нож, – сказал я, остановившись перед Шевелюрой.

– Зачем это? – вскинула она на меня свои красные девичьи глаза.

– Кровать починить.

– Не поняла…

Мне почему-то стало так смешно, что я развернулся, пошёл в кладовую и взял первый попавшийся нож, стараясь не показывать своего смеха. А то ещё, чего доброго, разревётся. А потом будет долго-долго ездить мне по мозгам, заявляя, что я выставил её в плохом свете перед детьми.

Нож этот, видимо, когда-то его принесли с кухни, где он добросовестно отслужил свой железный век. Деревянная рукоятка была красновато-буроватого цвета. Им, наверное, резали мясо. А сейчас мне предстояло подцепить лезвием приржавевший болт, который мешал процессу.

В спальне всё время пахло мочой. Раз в неделю хрупкая бельёвщица приносила свежевыстиранное, стоявшее колом бельё, от которого исходил химический запах дешёвого стирального порошка. В те годы им стирали всё, что только можно. И всё равно уже на следующий день работа прачечной шла насмарку.

– Ты снова описался? – причитала на всю спальню Шевелюра, – Нет, я с мамой твоей всерьёз поговорю…

«Дура ты, Таня!» – кричал я каждый раз про себя, и мне казалось, что она меня слышит. По крайней мере, она часто боялась смотреть мне в глаза и даже, наоборот, всегда отводила их в сторону.

Перед дневным сном дети всегда выглядели как-то уж особенно неряшливо. По-моему, и мальчики, и девочки были одеты примерно одинаково: длинная грязно-белая майка, оттянутая чуть не до колен, худые загорелые плечи, стоптанные чешки.

– О, смотрите, сиськи! – заорал сегодня на всю спальню один мальчишка. Его соседка по кровати решила переодеть майку, которую по ошибке одела наизнанку.

В спальне поднялся хохот. Скрипели кровати, кто-то колотил босыми ногами о стену. Пристыженная девочка забралась под одеяло и надула губы.

– Сиськи, сиськи! – доносилось отовсюду. Дети, вообще, жестоки.

Я наблюдал всё это из-за дверей, ковыряясь в игровой с доживающим свой век ящиком. Я терпеть не мог чинить ящики, потому что надо было правильно подогнать рейки, которые потом всё равно срывались через неделю-другую. И вот, стабильно несколько раз в месяц я занимался починкой этих заезженных ящиков для игрушек, мне даже иногда казалось, что это и есть суть моей здешней должности. Спальня и не думала успокаиваться. Пятилетняя публика резвилась, как умела, пока, наконец, из раздевалки не вынырнула Шевелюра и, промчавшись через игровую и споткнувшись об угол ковра, не влетела в царство маек и кроватей. Спальня мгновенно затихла, и оттуда сразу же начали раздаваться девичьи крики, местами переходящие в надрыв. Потом ещё долго кудрявая копна виднелась у противоположной стены. Казалось, она провела там не меньше часа, и я искренне жалел тех, перед чьими кроватями она сидела на своей узкой воспитательской табуретке.

– Ты что, не мог успокоить детей, пока я бегала вниз? – печально-сердитый голос раздался у меня почти над самым ухом как раз в тот момент, когда я прижал густо смазанную клеем рейку к боковой стенке ящика.

Я едва удержался, чтобы не рассмеяться в голос. Меня жутко смешила её интонация обиженной девицы.

– Я с тобой разговариваю!..

– Таня, не мешай лучше, – говорю. – А то через три дня сама ящик чинить будешь.

Я давно перестал принимать какое-либо участие в работе с детьми. Первое время я делал кое-какие попытки, но это заканчивалось неизменными стычками с Шевелюрой. Она начинала трясти своими мелкими кудрями, и глаза у неё сразу становились красными. И теперь вот она тоже медленно проковыляла к своему столу, сложив руки на груди. Она всегда так делала, когда старалась детям что-то объяснить. Они сидели широким полукругом на разноцветных низеньких стульчиках. А молодая воспитательница строгим голосом рассказывала о правилах приличия, и местами её интонация становилась жалостливой и обиженной.

На исходе лета жизнь в детском саду только начинала брать разгон. Дети понемногу возвращались от своих бабушек, у которых проводили несколько летних недель. Каждый день в группе появлялся кто-нибудь новенький, который для всех был хорошо забытым стареньким. Мне было жалко детей, проторчавших всё лето в душных помещениях сада. Ставя себя на их место, я был уверен, что они ходят сюда как на каторгу. Помню, одна худенькая черноглазая девочка любила подолгу стоять у открытого окна и смотреть, как по тихим переулкам посёлка туда-сюда снуют толстые старушки с вязаными авоськами и за вспаханным полем, на шоссе, мелькают крошечные машины. Однажды я видел её стоящей примерно в той же позе около решётки, опоясывающей территорию детсадовской площадки. Хрупкая фигурка была похожа на муху, попавшую в железную паутину сетки. На ней была синяя курточка и белая шапка с большим помпоном. Её черные задумчивые глаза наблюдали за собакой, которую выгуливал какой-то очкастый юноша. У девочки был очень сосредоточенный взгляд.

– Диана, мы уходим! – запальчиво крикнула воспитательница. Мне было её не видно, но я живо представил себе красные глаза, которые на ветру становились ещё краснее. Девочка не сдвинулась с места.