Из книги "Ладони"

Вернется Господь

Вернётся Господь,
и мой маленький город, мой спичечный город
вздохнет и проснётся.
Откроется рот.
Нам хватит тепла, и ресница загнётся;
никто не умрёт.

Душа засмеётся…

Средь белого дня
в ладони сойдет и святого прольется частица Огня.
Мой маленький город, мой спичечный город,
никто не умрёт.
Ресница загнётся, душа засмеётся;
вернётся Господь.

Жизнь моя

А это жизнь моя, как дерево и медь.
Я приближаюсь. Ближе, ближе…
Как девочка, которая не знает ведь
главу вторую Пятикнижия, –

бежит из булочной в дождевике
вдоль города, стоящего отвесно,
зажав бумажку в мокром кулаке…
А это жизнь моя, как воздух пресный.

С ума сойти! В холщовом по колени
бежит девчонка, городом дыша.
И синяя кривая светотени
скользит и каменеет, словно шаль.

А это жизнь моя, как жимолость и милость.
И я спешу за ней. Я ближе, ближе…
Вздыхаю вдруг, отбрасывая кисть,
и растворяюсь в беленьком Париже.

* * *

Слоистый холод. Вкус халвы
(уже сыта я до отказа).
Медлительно бредут волхвы
в уздечки глаза.

Мне нравятся их тихий нрав,
их светлопыльные одежды:
струится узенький рукав,
как соль, как нежность.

И хочется надеть берет,
увидеть лучик,
и хочется любить на треть,
а не беззвучно.

Но колет грудь седая шаль.
Белеют ножницы.
Но я ещё хочу дышать,
дышать, – безбожница!

Прости, любимый.
Ухожу. Но воздух стриженый.
Но иней, иней в январе.
Но пахнет лыжами…

Я хочу

Я хочу быть, как красивый царь:
растолкать, смотреть на кровати,
целовать тебя, дева и тварь,
роза царственной благодати.

Я хочу царственным плечом
разбудить твоё белое тело,
говорить, молчать с тобой ни о чём,
говорить молча о белом.

Я хочу повторить вновь,
и украсть и выманить лаской
тихий стон, жар и сухой звон
твоих рук из царственной сказки.

Молю не о земле

Нервно дышит сценой суетливый зал.
Всё кончается под занавес, а завтра
мой сегодняшний костюм мне будет мал
и невкусен геркулес на ранний завтрак.

Я ещё живу, ещё пьяна: вот щенок,
а вот и серый нищий с красной шапкой.
Мой любимый, убери со щёк
слёзы белые шагреневой перчаткой.

Родненький, молю не о земле.
В прах горлинок, виноградарей, фиалок
руки нежности неспешно окуни
и синицу отпусти лететь в лесную марлю.

Второе марта

Я красный царь, заразный мальчик.
Какое маленькое царство!
Белеет горькое лекарство,
в которое ложится пальчик.

Спят рыбы. Вечера обновы
сомкнули два огромных глаза.
От ягод розовая ваза
напоминала Ватерлоо.

Месило луч второе марта,
бутылка стоила немало.
Я погружался в пыль вокзала,
а ты полулегла на парту.

И было нам светло и жарко,
когда умолкли все подошвы.
Коричневая кофеварка
горела и дышала крошевом…

Мать их

Тысячи рук хохочут
посередине зимы –
мне привиделось во сне цвета
ночи.
Они не ропщут,
датировавшись веком чумы.
Их абстрактные жесты
соответствуют
сумеркам и яду жёлтой змеи,
пораженной седеющим Суриковым
(немолодым).
И то плачут о неизбежности
сырой простыни,
то рассеивают туман,
оборачиваются жезлом и посохом,
жалуются,
бледнеют и молятся
вечным морям.
Они убивают моих ангелов
и всех святых
в ризах или подштанниках;
включая брачное ложе,
разбросанное во гневе,
по велению дьявола,
а, может быть, воле божьей.
В их танце – немая сила.
Вот делят кисть на куски.
Пальцы Большого Сфинкса,
не говорящего по-латыни,
стирают влажную пыль.
Они рассеиваются радугами
с женским красивым лицом,
чёрными крыльями;
то просто радуют,
разрешаясь бременем чистого цвета,
множественным,
незамкнутым,
рваным кольцом.
Тысячи рук, воскресших
в белой воде…
Значит, и я чувствую,
живу,
вслушиваюсь в бабочек на окне,
значит, в конце циферблата –
не лабиринт,
значит, скажу матом:
– Мать их!

Случайности

Двух капель моего лица
случайный вкус.
Бог моего лица –
печальный Иисус.

Двух звуков моего дождя
немая речь.
Дух моего дождя –
случайная картечь.

Случайно всё:
И вкус, и дождь, и дух…
Случайна я,
случайная из двух.

В раю

       Крехалёву Алексею

Монашка в кушаке и валенках,
тех самых,
что носила царица,
будет причитать вполголоса
и дённо-нощно молиться.
С какою-то досадой
и завистью
я посмотрю на неё
(уставший
и немного больной,
охрипший).
И на сороковой день,
падая вверх ногами
в голубую бездну
я погляжу на всех встречных
и уезжающих,
и я воскресну.
Очнусь в раю,
где даже корова,
жующая бисквиты –
не редкость;
глотну крепкого чаю.
Здесь разбивая в брызги
упоительные часы,
ангел щеголяет
в белоснежной свитке,
и нежное солнце висит.
Тогда заговорит Бог:
– Вот снилась тебе целая жизнь,
теперь отдохни,
убаюканный вьюжным свистом,
будь в весёлом расположении духа
и различи голос,
даже если это стук в ухо,
который говорит тебе
без всякого звука.
И будет там тепло,
как в безоблачный день
или под юбкой у ветхой старухи –
бабушки из далекого детства,
которая засыпала
у правого крылоса
и отрыгивала редькой.
И будет сыто:
скирд хлеба всегда у хаты,
тонкие сияющие линии
на шеях дюжих волов горбатых,
сметана жирная,
вареники,
набожные мужики,
не знавшие в кулачных боях
соперников,
бесценные сокровища,
которые никому не нужны…
И я улыбнусь:
ни печали, ни участи,
и ни лошади-полукровки,
а память о восьмилетней девочке,
что грызёт по утрам
морковку.

Совесть и честь

Совесть не мучает розу
на островах Ли,
вот и мои слёзы
причалили.

Честь не позорит
птицу,
да и моя честь –
розовая ресница
давно не здесь.

Нет, не мигрень

Нет, не мигрень,
а пространство такое весёлое:
вот серебристый кораблик
с ментоловым парусом,
он приплывает за мной в утро раннее,
новое.
Нет, не мигрень –
это пальцы земные по клавишам.
Это за мной!
Мой кораблик такой моложавый:
парус звенит,
и две ласточки, как бахрома.
Нет, не мигрень,
а качается красненький ялик,
ветер неспешно несёт голоса:
умерла...

* * *

Поцелуй, пресветлая печаль!
Полудымка льнёт на злые плечи.
Всё проходит, но увы, лишь время лечит.
Улыбнитесь же и камень, и хрусталь!

Тишины божественной цветы
мажут красным влажный виноградник,
падают, летают, гаснут, саднят
в тот мир, где можно перейти на «ты»…

В этом мире – запах нежного лица,
пари о том, что я ещё не умер,
и паутинки белых тонких судеб,
и папиросы старого отца.

Поцелуй же снова, капризная печаль!
Чаинок музыка и перекрёстков птица
мне снова нравится и снова снится.
Так Ты прости, всемилостивый царь!

Поцелуй ветвей

Посреди зимы
поцелуй скользнул.
Шорох робких рук.
Снова поцелуй…
Будет тёплым шаг
уходящих дней,
шапочка,
цветок,
поцелуй ветвей.

Горько

И как в час дождливый, как в тоске ночей
призраком игривым постучался зверь,
и шептала ива, ветвями звеня,
и тебя, любимый, не было тебя.

Мне же было горько: взмахами шагов
отмеряла комнату – пыль да мох ковров.
И как птица, как беглянка прятала лицо,
когда утро подарило мне твоё кольцо…

Прощание

Удивительное –
встречаются скалы
и родник
с подогретой водой.
Нужно осторожно
сплавляться
в месте,
где встречаются
скала со скалой.
Лодка в белой дороге.
Выворотень
с орлиным гнездом.
Можно подслушать
место,
как целуются
скала со скалой.
Льются
синим прострелом,
холодных рыб чередой,
и шепотают белым:
– Моя, ты моя…
– Ты мой…
Венчики золотятся
трехообхватных
стволов,
им хочется снова
на время:
– Мой!
– Ты моя! –
но время…
Светопись
вечного яда.
Солнцем изъеденный,
злой
спрячу немые тропы –
в них прощаются
скала со скалой.

"Душа..."

       Маме

Душа,
душа
то плачет,
то смеётся,
то богохульствует,
играет,
чуть дыша.
Душа,
душа,
за лёгкою весною
приходит
и осенняя пора.
Качнётся лодка,
и заголосят погосты,
и вёсла упадут
в сиреневый залив,
и рассекая пальцем
белый воздух,
душа моя над заводью
парит.
Не выходя
из заколдованного круга,
немеет нежный цвет
её воды,
когда она теряет
мать и друга,
и тихо плачет,
флейтой говорит:
ты растопи меня
в вечернем море,
заголоси прибоем
и хлебни
девичьего тепла,
ты не тоскуй –
душа подобна морю
и сочным звукам мотылька.
И нет звезды,
когда она глотает ревность,
поёт про ложь
или ложится спать,
и нет надежды
быть душой бессмертной,
есть лишь спасенье
с Богом умирать.
Душа,
душа невидимо вздыхает,
душа волнуется,
душа спешит
и дышит,
дышит
и тоскует,
и ливнями прекрасными
шумит.

Рябиновое

Ожерелье рябиновое
на тёплой и бледной шее.
Всё, что со мною было,
было рябиновое:
губы и запах кожи
и вкус малины,
и ювелиры созвездий
были рябиновые,
боль и насмешка,
память,
горечь любимой,
всё, что со мной случится,
будет рябиновое.
Я пропою ему гимны,
произнесу все песни,
ждёт меня где-то
рябиновая
женщина и невеста.

* * *

Двоится чёрная охрана
разбоем и углами ветра,
в стакане воды из-под крана
жемчужина смеха струится.

Мой смех разбивается солью
и синью сухих артерий,
мой смех мешается с болью,
мой смех граничит с потерей.

Мой смех как запахи тюрем,
но тело в ладонях моря,
у счастья на окнах нет тюля,
оно близорукое – вторим.

На сером асфальте ужин,
а я – хочу мостовую!
У счастья красная юбка,
а я ношу голубую…

Расплата

Корабль потонет,
ибо я не достойна быть королевой,
ибо я гордостью ставила на колени.

В чашке остынет,
ибо остывает плаха,
ибо песок ляжет смертной рубахой.

Море погибнет,
ибо пора сказать,
что я наверняка устала

от одиночества и от горя,
и от скрижалей,
ибо забыла я, что на перроне,

заснеженном и бескрайнем,
мне целовали ветра грудь,
меня обнимали тайно.

Ибо сколько не брось серебра –
мне всё злато,
ибо пришла пора произнести: расплата!

Ты разлюбил

Ты разлюбил, не надо больше
подарков и красивой лжи.
Остановлюсь среди осколков, –
длинней и медленней межи.

Ты разлюбил, и красный воздух,
и маленький туман пьяны.
И в небе северные звезды,
как мелочь из чужой казны.

Ты разлюбил. Какая роскошь!
Довольно спорить, я ручаюсь головой,
что бремя ласковой дорожки
растает на дорожке беговой.