HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Евгений Сухарев

Давай поживем немного еще...

Обсудить

Сборник стихотворений

Опубликовано редактором: Татьяна Калашникова, 5.03.2007

Оглавление

  1. Промежуток
  2. Автопортрет (реплика)
  3. «Я плачу о том, что у нас не сложилось…»
  4. Ретро раскрытых голодных ртов
  5. Дворовое ретро
  6. Рождественская звезда
  7. Отступление снега
  8. Старый школяр
  9. "Я, школяр, в Техноложку бегу..."
  10. Черта оседлости
  11. Двойник
  12. Сыну
  13. «Уеду, уеду, уеду…»
  14. Афродита
  15. Орфей
  16. «в дому блуждаешь будто в чаще…»
  17. «Давай поживем немного еще…»
  18. Пять эпитафий золотому веку
  19. «Жаль юностью оброненного слова…»
  20. Там, где душа
  1. ...почувствовав тепло...
  2. Страстная пятница
  3. Роль
  4. Стансы родства
  5. «Ангел летит, отражаясь в неслышной воде…»
  6. Бог и другие
  7. «Июль кончается, и нечего терять…»
  8. «С небосклона – и прямо в мышиный подвал…»
  9. «Нынче ангелу стремно – а вдруг собьют…»
  10. «С небрежной рифмою, почти щеголеватой…»
  11. К Рождеству
  12. Эпитафия
  13. Младенцу
  14. Югославское ретро
  15. Голем
  16. Блок
  17. Кровь августа


Промежуток

Я из этой страны, опоздавшей родиться,
даже мысленно прянуть не мог.
Потому и мечусь, как ослепшая птица,
на любой телефонный звонок.
Лет на тысячу раньше б, на пару любовей,
на свободу хотя бы одну,
принимая себя без казенных условий,
и без нищей корысти – страну.
Я ее пережил на такой промежуток,
слабый воздух ноздрями ловя,
что уже не гожусь ни в мишени для шуток,
ни в оракулы, ни в сыновья.

                                Янв. 1998 г., 2 янв. 2005 г.

Автопортрет (реплика)

Из какой-то заначки забытой,
пропитой, перегарной, табачной
вылезает, ничуть не убитый,
книжный червь, стихолюбец невзрачный.
У него семь суббот на неделе,
ну а пятница – будет восьмою.
Он и летом встает еле-еле,
а не то что морозной зимою.
На него, несерьезного, глядя,
удивляются: – Как вы живете? –
даже самые грустные дяди,
даже самые важные тети.
Он листает свои фолианты,
манускрипты, брошюры, проспекты.
Там вовсю распевают ваганты,
бродят по миру вольные секты.
Разбивая болотную тину
колесом, каблуком и подковой,
кто – воюет свою десятину,
кто – хлопочет по части торговой.
Императоров тянет сивуха
на кухарок, рыбачек, пастушек,
и торчит из гусиного пуха
срамота даровых побрякушек.
Эта тысяча лет круговерти
так и кончится, как начиналась.
Все написано в Ветхом Завете.
Остается последняя малость –
остается лишь книжная полка,
да и то, если очень недолго,
чтобы, век не впустую истратив,
разыскать неубитых собратьев.

* * *

Я плачу о том, что у нас не сложилось,
а то, что сложилось, – не с нами сложилось,
уже не с тобой и уже не со мной,
а с кем-то иным, на планете иной,
где правит природой тринадцатый месяц –
растратчик любви и предатель вины,
где навзничь ложится немыслимый месяц
на ложе, которому мы не нужны,
которое нас не спасет, остывая,
теряя забытые нами слова,
и речь – не учетная, не даровая –
меж нами стоит, ни жива ни мертва.
Скажи мне, не мертвому и не живому,
что мертвое всуе прошлось по живому,
что малый мой разум то плачет, то спит,
по капельке малой мелея, как спирт.
А то, что осталось от наших слияний,
с годами все чище и все неслиянней:
тринадцатый месяц проходит, как вор,
слова превращая в разбой и разор.

Ретро раскрытых голодных ртов

Представляю детей послевоенных годов,
их горячие, голодные, раскрытые рты –
миллионы жадных дикорастущих ртов
от Риги и Кенигсберга до Алма-Аты,
от Мурманска и до Кушки. Таким был и мой отец.
Таким был мой старший друг. И никаких сю-сю.
Мне бы родиться раньше, я б тоже искал свинец
в их детских играх под Харьковом и пел вовсю:
“Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!”
Теперь мой отец в Чикаго. Друг видит Иерусалим.
Я же с места не двигаюсь. Пока. Но уже вот-вот.
Новые части света – это такой калым!
Не важно, в конце концов, где человек живёт.
Представляю, как мы однажды соберемся втроём.
Обстоятельства места и времени нам не будут важны.
Мы знаем три языка, но лучше уж мы споём
такую детскую песенку на языке войны:
Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!
Теперь мы по-разному голодны,
                                    но вовсе не в
этом соль,
а в том, что держава сытых не жалует дураков.
Я знаю свою державу и поперёк, и вдоль.
Лишить меня чувства голода не хватит ничьих мозгов.
С усмешкой, почти циничной, оттуда, куда война
бросила южный говор и детский альт,
я жду персональный вызов, которому хрен цена,
и чую арийский холод и горловое ХАЛЬТ.

Дворовое ретро

Как от Юмовской до улицы Подгорной Переименованные харьковские улицы
бродит мальчик одинокий и надзорный.
Он меняет по дороге адреса.
У него такие старые глаза.

У него глаза больные-пребольные,
словно синие простынки номерные,
словно синие больничные дворы
из недетской, не сегодняшней игры.

А пока что из попутного подъезда
вниз выцокивают шафер и невеста,
рядом с ними – перегруженный жених.
Где б им выпить? Не хватило, что ли, места?
Тут и столик, и поллитра на троих.

Наполняется бегучая посуда,
но во двор заходит дворничиха Люда
от гаражных оцинкованных ворот.
Шепчет Люда про невесту: – Ну, паскуда,
пусть ей Боженька ребеночка пошлёт...

Сколько времени? Наверно, половина.
Где-то рядом на грошовом пианино
рассыпается дежурный экзерсис.
Мама школит или дочку, или сына.
До-мажор у них над окнами завис.

Это Людкин утирает злые сопли:
не видать ему дворовые Гренобли,
не гонять ему гаражные мячи.
Каждый вечер – или слёзы, или вопли.
В люди хочется? Долби себе, учи!..

Видно, время не выносит полумеры.
Это небо так бессмертно, и портьеры
трехметровые гуляют на ветру.
Вы не верите? А я-то все для веры
для последней нужных слов не подберу.

Рождественская звезда

В безлистом воздухе, морозном и тугом,
своей судьбы еще не постигая,
очнувшись от зачатия, тайком
звезда зажглась, младенчески нагая.

А здесь, внизу, спелёнутый бинтом,
в разгаре пневмонии и ветрянки,
младенца к жизни пробовал роддом,
приткнувшись позади автостоянки.

Звезда мерцала, скрадывая тьму.
Младенец улыбался бестолково.

Хоть одному б из них, хоть одному
увидеть воскрешение Христово...

Отступление снега

Вот и март. Отступление снега.
Небосвод и глубинней, и суше.
Полдыханья от шага до бега.
Птичий гвалт и кошачьи баклуши.
Стыд и срам, если пивень-проныра
по весне слабоват на живое.
Возвращение прежнего мира,
но мудрей на кольцо годовое.
Человек в этом хоре невнятен,
потому что себе непонятен,
словно весь он - из солнечных пятен,
а не собственных складок и ссадин.
У него за душою - ни ветки,
ни стакана воды родниковой.
Просвинцованной кухни объедки
на тарелке его бестолковой.
Даже гибель его автономна,
незаметна для слуха и взгляда:
ведь огромное - слишком огромно.
            Вот и все. Утешенья - не надо.

Старый школяр

Если, мальчишка,
ты выскользнешь в темный подъезд,
если тебе геометрия
так надоест,
в семь тебя ждут
Шаповалов и два Зильберблата,
дым папиросный,
фонарик
и порция мата –
все, чем богата
лафа полуправедных мест.
Детская степень свободы
на воздухе
выше нуля.
Тает она скоротечно,
деля-не-деля
шаг и полшага
до ближнего киноромана.
Кадры мелькают,
и стелется дно океана
в первом ряду
под холщовой кормой корабля.
Ну а в соседнем подъезде
тебя не дождутся и ждут:
вдруг ты заскочишь туда
хоть на пару минут –
к рыжей девчонке,
смешной,
и, как ты,
диковатой.
Кукол своих
она пачкает рыжей помадой
и нацепляет на них
то шнурок, то лоскут.
Больно и страшно тебе
даже думать о ней.
Кислый плевок “Беломора”
намного верней,
чем эти игры в молчанку
у лестницы шаткой.
Пахнут подъезды
сырою кошачьей повадкой
с первых твоих до последних
отчаянных дней.
Может, молчанка
и впрямь тебя с ней развела.
А ведь мечтал
жить и жить, закусив удила,
возле Чайковской
Собачьим бродить переулком,
не поступаясь
единственно верным притулком
и никакого до смерти
не ведая зла.
Старый мальчишка,
ты так и помрешь, колеся.
К этому дому
ступать тебе больше нельзя.
Кажется, даже
и время твое измельчало.
Без толку снова
по-детски вернуться в начало,
школьной программе
экранным романом грозя.

"Я, школяр, в Техноложку бегу..."

                            Я, школяр, в Техноложку бегу. 

Я, школяр, в Техноложку Техноложка – Харьковский Технологический, затем –
Политехнический институт. Ныне – Университет ХПИ. 
 бегу.
Сапожок утопает в снегу.
Бьют по пяткам пустые салазки,
как шальные, от скачки и тряски.

Мне бежать далеко-далеко:
три квартала, а может, четыре.
Пацаны меня дразнят: – Хвалько!
Я один против них в целом мире.

Я не хвастаюсь – я берегу,
нет – силенки последние трачу,
утопая в колючем снегу,
волоча за бечевку удачу.

Фонарей желтоватая медь
заливает стальные полозья.
Поскорее бы мне повзрослеть,
огрубеть на кромешном морозе!

Снег, и лед, и еще высота,
и бесстрашье мое потайное –
как с высокого смотришь моста
в темноватое лоно речное.

Я лечу на глазах пацанвы –
отрывной, центровой, журавлёвской, –
только страх, воровской и бесовский,
рвёт ушанку с моей головы.

Черта оседлости

Черта оседлости, наследственность прямая,
тоска азийская, российское родство
то с Рюриком, то с ордами Мамая,
с Малютою, но более всего
(поскольку все – с рожденья до Исхода –
истреблены и высланы, и век
окончен, и нелётная погода,
и больше невозможен человек)
с самим собою – злющим, пятипалым,
не чуемым ни сушей, ни водой…...
А что передоверено анналам –
там, позади – за жизнью, за чертой.

Двойник

Заштатный украинский городок:
какие-нибудь Валки, Балаклея.
Болотце на окраине, виток
дороги – то правее, то левее –
не все ль равно заезжему хлыщу,
обросшему концертною щетиной?
Он говорит: – Романтики ищу! –
и заедает водочку сардиной.

Мне так понятен этот полубред
и языка зыбучая застылость,
как будто миновало триста лет
и ничего на свете не случилось.
Он сверстник мой иль чуть постарше. Он,
как я, покрыт неверья паутиной,
но все-таки зачем-то пощажён
пока что чернозёмом или глиной.
Мы оба, как растенья, проросли
случайно и на время разминулись,
чтоб снова на окраине земли
сложить в уме названья наших улиц.
А больше мы не знаем ни черта.
Дорога – то правее, то левее.
Глухая топь у дальнего куста.
И пыльная табличка: БАЛАКЛЕЯ.

Сыну

В Научном посёлке, где прожил я большую часть
июлей и августов, к осени не поспевая
налив и лимонку по ящикам выложить в масть,
остались, наверно, приметы сердечного рая.

Припомнить бы, что ли, железнодорожный билет –
всего за пятнадцать копеек, то жёлтый, то синий,
вернуть бы...… да ладно, – ну мало ли в жизни примет,
а вот накатило, не требуя лишних усилий.

Но это ведь ересь – гадать на его номерке
до ряби в глазах и до гулкости в сумке сердечной,
как будто вся жизнь уместилась в бумажном мирке,
и нет ничего, кроме станции той неконечной.

А если раскинуть – цифирь, безусловно, права,
когда не рождений приходит черед, но агоний.
И, в сущности, смерть есть активная форма родства,
а все остальное – беспомощней и незаконней.

* * *

Уеду, уеду, уеду.
И так я не числюсь в живых.
Ни отпрыску, ни краеведу
неведомы страх мой и стих.

Окончено время любимых,
уже забываемых мест,
и струйка табачного дыма
мне губы ухмылкою ест.

У берега Лопани слижет,
как время, резка и груба,
промоину глиняной жижи
зимы ледяная губа.

От Пушкинской до Маяковской
слепые плывут облака,
и ветер им треплет обноски
костистым углом кулака.

Чего же я жду, пустомеля,
от жизни на этом ветру,
губами шепча еле-еле:
“Уеду, уеду… умру”?

Афродита

Ангел обкуренный, спившийся дьявол,
рыжая сука с глазами младенца,
кто породил тебя, тот и прогавил,
перед мордахой держа полотенце
с кровью из носа в обшарпанной ванной,
возле бачка, где написано: В НЕТИ.
Вот ты канаешь походкою пьяной
к тумбочке, где колбаса на газете.
И ни башлей, чтоб обратно до Ялты,
к черному пирсу, где разве медузы
всей белизною не годны для смальты,
ни стеклотары, ни прочей обузы.
А ведь когда-то по взморью бежала,
слово, как смальта, в ладонях лежало,
перенасытясь пучиной нагою,
хрустнуло, словно песок под ногою,
или ничком с высоты заоконной –
словно в отсроченный вой похоронный.

Орфей

Не помнит зла улыбчивый Орфей
Среди иных со спутницей своей
На теплоходике экскурсионном.
И есть еще в заначке пять рублей,
И летний день все зримей и теплей,
И за кормою – синее с зеленым.

А спутница его почти седа,
И жизнь прошла с тех самых пор, когда
Ее искал он – и нашел однажды.
И сам он сед, но это ерунда,
Пока стучит забортная вода
В металл, а рыжий воздух сух от жажды,

И нет дождя на много дней вперед,
И тенорок запальчивый поет
По радио призывно-учащенно
Какой-то шейк, а может быть, фокстрот,
Где происходит все наоборот
Во времена чулочного капрона,

Гагарина, Гайдая и гитар,
И песен под фольклор колымских нар,
И Лема с неизменной Родниною.
Один аккорд – и видишь, как ты стар.
Гастрольных планов атомный угар
Стоит над всей огромною страною.

И слушая себя со стороны,
Привычно знать, что больше нет страны,
А есть винцо на донышке стакана,
Солено-горьковатый вкус волны,
А если мы печальны и вольны
И живы – неужели это странно?

Благодари же спутницу свою:
Она была с тобою на краю
Земли и в самой темной бездне ада.
Прими прилива донную струю.
Глоток вина – и оба вы в раю.
Всего один – а больше и не надо.

                            12 янв. 03

* * *

в дому блуждаешь будто в чаще
когда ты очень одинокий
когда глотаешь чай горчащий
на стул садишься хромоногий
а рядом женщина с которой
тебе когда-то было сладко
и так вольготно каждой порой
и так стыдливо каждой складкой
твои взъерошенные чада
взрослеют как-то очень лихо
и ты не знаешь постулата
чтоб унялась неразбериха
глаза твои полны разлукой
а связки желтым никотином
ты мнишь себя глупцом и злюкой
и виноватым и невинным
и хочешь выйти в ночь и стылость
за позабывшимся и новым
и это новое как милость
воздаст и женщиной и словом
броди по городу и слушай
как любит женщина другая
и дом ее дрожит под стужей
из ночи в ночь перетекая

* * *

Давай поживем немного еще,
помедлим с небытиём.
И пусть не прощает нас дурачье,
по-божески – мы вдвоем.

Мы за себя платили сполна:
ты – страхом, а я – стыдом.
Коль страх – вина, то и стыд – цена,
и хватит хотя б на том.

Поскольку мы у себя в дому,
а не у райских врат,
не станем взваливать никому
на плечи свой рай и ад.

Пусть мы иссякнем так тихо, как
день затухает, тих.
И это будет последний знак
только для нас двоих.

Пять эпитафий золотому веку

            «Светлана не только именем, но и душою,
            помолись за Асмодея не только именем,
            но и тревожным и темным
            расположением духа».
                        Из письма Вяземского Жуковскому, 1852 год.

1. Батюшков

От обеих столиц вдалеке,
С неизбывною хворью в башке,
Посредине родного содома,
Запахнув домотканный халат,
Тридцать лет и полжизни подряд
Он не чует беды и разлома.

Помни, помни… он все позабыл.
Внятных чувств остывающий пыл,
Перемешанный с кровью венозной,
Вологодским ветрам не раздуть.
Он дотянет еще как-нибудь
До конца, до могилы тифозной.

Ну и как тебе, разум слепя?
После книги, как после себя,
Только опыта переизбыток.
Лекарь вязью латинской скрипит.
Помнишь Пушкина? Пушкин убит.
Что за дело тебе до убитых?

Ты и сам в отдаленьи своем
Не способен на больший разлом,
Чем такой, с бесконечною дробью.
Ну какая-то пара веков –
Томик прозы и томик стихов,
Две опоры простому надгробью.


2. Жуковский

После Пушкина перебирать –
Бог ты мой! – долговые бумаги,
Пересматривать каждую ять,
Частной жизни казенные знаки,
Мол, а сам-то, а сам-то, как мы,
Не безгрешен, и ростом не вышел,
И просил беспрестанно взаймы,
Слаб душой, потому и не выжил…
После Пушкина – только стихи,
Только это останется в силе.
Ах, доверьте долги да грехи
Полицейскому злому верзиле,
Не Жуковскому, не старику
Со слабеющей зыбкой зеницей.
Лучших – мало, и век начеку
Метит каждого свежей землицей.
Этот город по-зимнему лют.
С кем бы словом обмолвиться… где там!
Убежать бы… да поздно: вернут.
Даже мертвого. С волчьим билетом.


3. Вяземский

Помолись, Асмодей, за Светлану,
В память вашей невстречи последней.
Лучше новому верить обману,
Чем тянуться за прежнею сплетней.
С Александровых дней только двое
Вас, наследных, держалось доныне.
Вот и время твое гостевое,
Стариковское злое унынье.
Четверть века – ни веры, ни спаса.
Четверть века – до Божьего зова.
Ах, печальный певец «Арзамаса»,
Где твое летописное слово?
Помолись, как просил ты собрата
Помолиться, не зная, что прежде
Век расколет и эта утрата
Вопреки долгосрочной надежде.


4. Баратынский

Это просто воздушный Неаполь,
Существующий здесь и нигде,
Вырастает из солнечных капель
На слоистой воде.
И – стопой маслянистою – стапель,
Словно плуг в борозде.

Краткий сон рыбаря после ловли
Рассказать не берусь.
Хохоток припортовой торговли,
Кто не здешний, попробуй на вкус.
И примерь – уж не для стариков ли? –
Италийской соломки картуз.

И пойми: ты свободен, покуда
Длится этот июль,
Расточитель извечного блуда
Корабельных свистуль.
Слушай речь южноморского люда
Да соленый прилив карауль.

Два часа – до летального сплина
И дороги к мостам над Невой.
Зябко, зябко заноет грудина,
Словно вал налетит штормовой.
Это сумерек поздних руина
Гасит свет над твоей головой.


5. Языков

Ах, друзья-сотрапезники,
Хоть из вас я меньшой,
Русской речи в наперсники
Речью выбран чужой,
Где мальчишечья вольница,
От любви солона,
Хвойной брагою полнится
До краев, допьяна,
А под утро… постойте-ка,
Я за все заплачу! –
Обрусевшая готика
Задувает свечу
На закате империи,
Чтоб увидеть восход –
Как в библейской мистерии
Знаешь все наперед…
Ах, былое содружество,
Я твой вызов приму:
Есть привычка и мужество
Умирать одному.

                            21 ноября – 19 декабря 02

* * *

Жаль юностью оброненного слова
Надежды золотой.
Его, как со стекла, рука убрать готова
Податливой водой.

Ворвется ветер в дом, стуча по зыбкой жести
Все ближе и слышней.
Жаль юности, ее стыдливой чести,
Ушедшей вместе с ней.

Жаль слов и лет, случайно не забытых
Ни жизнью, ни пером.
Они живут в небесных алфавитах,
Где облака и гром.

И жаль себя, случайного, как эти
И годы, и слова,
Живущего, чтоб их связать на свете
Хотя б едва-едва.

                            7 янв. 03

Там, где душа

                            Александру Корсунскому

Жизнь обрывается, в сущности, так:
Вдруг вспоминаешь какой-то пустяк,
Мелочь какую-то, медный пятак –
Плен нумизмата,
В употребленьи лет сорок назад,
Словно до хрипа густой самосад, –
Помнишь, по аверсу пальцы скользят,
Стертая дата.

В ясном сознаньи – куда уж ясней! –
Вспышки железнодорожных огней,
Насыпь у станции, прямо над ней
Месяц-монета.
Двое мальчишек стоят на мосту,
Путая ближнюю к лицам звезду
С дальней, летящей туда, в пустоту
Дальнего лета.

В ясном сознании, там, где душа
С обликом ласточки или стрижа,
Воздух меж ребрами зябко держа,
Любит, родная –
Мелочь какую-то вспомнишь – давно ль
Первую детскую чувствовал боль,
Ныне дрожишь, точно голый король,
Детства не зная.

Двое мальчишек, почти стариков,
Встретятся, может, на пару деньков
Выпить последнюю пару глотков –
И разбегутся.
Жизнь обрывается – ну же, лови
С нею остатки счастливой любви.
Пальцы в малине, а может, в крови:
Треснуло блюдце.

                            31 янв. 03

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Список бк с приветственным бонусом при первом депозите
Поддержите «Новую Литературу»!