РеалIST

Двадцатого декабря съемочная группа высадилась в Хлыновке. Приехали все: даже Гельфанда оторвали от компьютерной графики. Увидев меня, Савка сообщил:

– Помнишь Берту? Влюбилась девка. Целыми днями Надин достает, все про тебя расспрашивает. Так что – поздравляю!

Ада Цюруповна оценила мой сценарий:

– Наши спонсоры почти довольны. Вы ужасно выглядите. Квадратный какой-то.

– Похороните меня не в гробу, а в коробке, – отвечаю.

Гудман суетился с монтировщиками, устанавливающими в доме камеры. Деревьев слонялся без дела, изображая на лице поэтическое вдохновение. Бекетов помогал рабочим прокладывать рельсы вокруг здания. Точнее, руководил:

– Вынес достаточно русский народ! Бодрее, мужики, бодрее!..

Шеф сделал ему замечание:

– Вы бы хоть что-нибудь поднесли.

Толик предъявил перебинтованную правую кисть. Сообщил:

– Видите ли… Вчера изгнал беса, но впустил Змия. Да так, что руку в метро отдавили…

– Бессовестный, – пристыдил его Шеф.

– Сегодня проснулся утром, хватился совести, а ее-то и нету! Отныне я в поиске…

Элегантного Деревьева узрела из окна баба Клава. Вышла во двор, заулыбалась:
– Я вас сразу узнала. Вас в сериалах часто показывают. Чайку хотите?
Мишка был рад «откосить» от принудительных работ, а посему придал физиономии выражение крайней усталости:

– Невыносимый свет софитов и слава мучают меня, – упавшим голосом признался он.

Матвеевна подхватила его под руку:

– Поплохело? Айда в дом, сынок. Я тебе свеженького заварю…

Деревьев вздохнул как обессиленный марафонец и, держась за сердце, поплелся в хату. Здесь на пороге его боднул в задницу козел. Мишка едва не упал в обморок:

– Животный мир! Животные сердца, – пожаловался он бабе Клаве, потирая правую ягодицу.

– Ты Фому не бойсь, – успокоила его Матвеевна, – это он так здоровкается. Женьку вашего тож надысь оприходовал: ботинок погрыз.
Хорошо, хозяйка не видела, как я за это отвесил Фоме искрометный пендель…

Матвеевна усадила Мишку за стол, включила электрический самовар. Смущенно зарделась:

– А Вячеслава Тихонова знаешь? Ну, Штирлица?.. Люб он мне. Поет хорошо.

– Это Кобзон поет, а не Тихонов, – срезал правду Деревьев.

– Фонограмма, что ли?

– Типа того.

– Не люблю фонограмму, – призналась Матвеевна, выключая самовар.

– А Кобзона – еще больше. Он лысый, и в парике ходит, как женщина. А под париком у него – Розенбаум. Так в газете написано. А ты, видать, много кого знаешь? Расскажи-ка мне про Пугачеву, что ль…

В ту минуту, когда Мишка нес ахинею о шоу-бизнесе, Савке на ногу упала рельса. Стоявший у забора полупьяный Гальченко голосом футбольного болельщика возопил:

– Вот, бля, жиды!..

Он не хотел никого обидеть: просто вырвалось. Савка же испепелил Тимоху взглядом:

– Что-о?

– Да масоны, – простодушно объяснил Тимоха и, стыдливо отворачиваясь, вытянул ладонь: – а угостите меня чем-нибудь, пожалуйста…

– Н-нет! – злобно ответил Гельфанд, ощутив наличие в себе семитских генов.

– Продаете Россию, – прищурился Гальченко, обнаружив в собеседнике вражьи черты. – Но мы подымемся с колен. Недолго вам осталось!..

Речь митингующего прервала Цюруповна, похлопав оратора по плечу:

– Гражданин, вы чей?

– Русский, – гордо ответил Тимоха и, приняв позу попрошайки, повторил попытку: – а угостите меня чем-нибудь, пожа-алуйста…

– Мужчина, вы мешаетесь, – бездушно ответила режиссерша.

– Вам, значит, русские мешаются? – пафосно начал Гальченко, но был отстранен длинной тощей рукою:

– Ах, оставьте…

Шеф, сморкаясь, бегал вокруг объекта:

– Народ, шире шаг! Завтра съемка!..

Рабочие лениво монтировали рельсы. Бекетов подбежал к Гальченко:

– Слышь, мужик, дай закурить?

Тимоха онемел от неожиданности: обычно это он у всех просил.

– Ты что: тормоз? – буднично уточнил Толик.

Сей вопрос ввел Тимоху в ступор: уж лучше бы его обматерили.

– Тогда извини, – похлопал его по плечу Бекетов и обратился ко мне:

– Деревьева не видел?

– Да вот он, – говорю, – от Матвеевны шкондыбает.

Толик помрачнел:

– Как-то ты изъясняться стал… Смотри, привыкнешь…

Я ощутил неприязнь деревенских корней к городскому снобизму.

Счастливый Деревьев, покуривая дешевую сигару, не спеша, подвалил к нам:

– Вы даже не вспотели, работяги?

– Масоны они, – вмешался Гальченко. – Привыкли Россией торговать и ни хера не делать.

– Что это за чмо? – обратился ко мне Мишка, пояснив: – ты же почти местный…

– Тимоха я, – представилось «чмо». – Вы угостите меня чем-нибудь?

Мишка протянул окурок сигары. Гальченко выхватил его из рук, блаженно затянулся:

– Гавана?

– Идина, – пренебрежительно отозвался Деревьев.

И тут появилась Матвеевна. Ее глаза пылали праведным гневом.

– Обокрали! – кричала она. – Старуху обокрали! И так жрать нечего! Голливуд проклятый! – Она явно бежала к Деревьеву. Ее руки, воздетые к небу, требовали смертельных объятий.

Мишка пошатнулся:

– Что-то мне нехорошо…

– Верни челюсть, артист вонючий! – вопила Матвеевна, потрясая кулаками.

Шеф оказался тут как тут:

– Что за лажа? – поморщился он, внезапно обнаружив знание

«фени».

– Масонская, – возникнув за его спиной, ухмыльнулся Гальченко. – Сами-то сигары курят, а у народа зубы воруют!

Бекетов поддержал подкосившегося Деревьева и, достав из кармана его пальто челюсть, предъявил:

– Эта?!

Подбежавшая Матвеевна выхватила зубы из рук Бекетова:

– Я тебя чайком поила, – обратилась она к Мишке, – а ты?..

– Вор он! – встрял между ними Толик. – Украл, выпил, в тюрьму! Романтика!..

Шеф испепелил Деревьева взглядом:

– А с вами, инфарктник, я еще разберусь. – И обратился к потерпевшей: – Могу ли загладить вину персонала?

Та вставила челюсть в рот и пообещала:

– Я Масловским пожалуюсь, они вам петуха пустят. А ты чего молчишь?

– обратилась она к Тимохе. – Ишь, размолчался тут!..

– А полюбовно? – улыбнулся Шеф, почти теряя терпение.

– Да никак! – встрял Тимоха, загораживая грудью свою тетку. – Совесть не продается! – И, подумав, шепнул: – Дашь на бутылку?..