О строении тел и сути явлений

* * *

Станем мы с тобой цитатами,
марсианскими закатами.
Станем подвигом разведчика и киношными рассветами.
Все на все вокруг похожее, до оскомины знакомое:
снег вали́тся как подкошенный, бьется чудище подкожное.

(Жизнь, такая невозможная,
снится или вспоминается
и на камеру снимается.
Пленка рвется и сминается.)

Жизнь такая невозможная и ни разу не понятная,
как невеста терминатора, словно шаровая молния.
А на следующем уровне будет все у нас по-доброму:
свет струится как подорванный, янтарем хоромы убраны.
В бой идут мальчишки смуглые за арктическую родину,
а в ушах играет музыка, орудийная до одури.
И, пуская автоматную в отступающих панически,
что-то бодрое командует взводный кремнийорганический.
Станем мы аэростатами в небе над любимым городом,
станем страшными рассказами и стальным победным рокотом,
станем красными бригадами,
облаками,
баррикадами.

* * *

убийца и убитый спят в обнимку
тому двенадцать, а другому десять
(их маленькие бесы тоже спят)
их сны как праздничные фотоснимки
где горизонт с собой играет в прятки
а перспектива убегает вспять

и кажется, что это все неправда
дрянная шутка, опечатка в тексте
что им еще чудесно повезет
и не поднимет камень брат на брата
а бесы сладко спят
как только в детстве
сопя в противотакт и сдвинув пятки

и наглухо завален горизонт

Commonplaces, non-places

Мельтеша, переставляя буквы, торопливо говорит с тобой белый свет, недоуменье в кубе, общих мест рассыпанный набор. Вот бы знать бы, что же означает эта непрожеванная весть, мотыльковый оттиск на сетчатке, снов вагонных зыблемая взвесь?

Это как средь шумного вокзала вдруг притершийся заподлицо, в деланном страдальческом оскале исказив опухшее лицо, к рукавам надолго прилипает и мычит – тональность ре-минор – профессиональный пролетарий, слепо-глухо-в общем-то-немой. Что он липнет и в ладони тычет карты-календарики свои, что нам за печаль, какая притча – ты как хочешь это назови? Чувствуешь подошвами ботинок, как перрон легонечко знобит… Просьба провожающим покинуть, просьба отъезжающим забыть.

Или вот, как в перегонном кубе, четверо в натопленном купе изнывают от тюремной скуки вкупе со сканвордом и тэ пэ. Это ничего не означает, кроме некой странности, что мы здесь сидим за коньяком и чаем и куда-то мчимся среди тьмы – кто лицом, а кто, простите, задом повернувшись к собственной судьбе, между адораем и райсадом, от себя везем себя к себе.

…Ночь истлеет – позже или раньше, и глядишь, за шторками возник белый день, еще полупрозрачный, лучший в мире полупроводник. На лицо суровый, но хороший (хоть черты не разглядеть в упор), он предложит тормозок дорожный, странника лесковского набор – наблюдений пристальных, горячих, радостных взволнованных замет, разных неизвестных-предстоящих, всяких общих и чудесных мест.

про Петера

Петер, восьми с половиной лет, нашел себе забаву:
бегает по отмели,
босой, вихрастый,
дрессирует ветер, как собаку,
кричит ему то «Здравствуй!» то «Отвали!»,
а ветер слушается и все терпит.

Тетушка Аннелиза ворчит: «Доннерветтер,
вытри рот, за стол и в постель,
будет еще всякий сброд отваживать дорогих гостей».
Петер ужинает,
глотает лягушачий сироп,
думает, кому это нафиг нужно,
чтобы Господь плодил сирот,
потом ложится в дырявый гроб.
Наверху звенят гусли,
гремят кости,
хохочут рогатые гости, гогочут гуси, и так каждый вечер.

(Боже, думает Петер, я же свой,
спаси, сохрани и помоги,
подари Петеру на Рождество новые башмаки.
И чтобы в левом башмаке – неразменный золотой,
в правом – ломаный грошик
за то,
что я непослушный, но в целом хороший.)

Петер засыпает,
лопоухий и тощий,
в уголке рта капелька слюны.
Ветер бродит по отмели, ищет в песке Петеровы следы,
потом засыпает тоже.

(А на заднем плане играют лютни
и все растут, растут города злые да алые.
Днем их строят люди,
ночью –
ангелы.)

к гипотезе Сепира – Уорфа

потому что по крови не мандельштам
выделяют из крови спецальный штамм

этот чистый вирус цепной чумы
сам собою вырос в пробирке тьмы

из ромашек сора и лопухов
развивается скоро в опухоль

и как речка черная хлещет из
всех щелей реченное мы слизь

Иов 38:31

Апельсин круглый
только потому, что ты задаешь вопрос:
почему апельсин круглый?

Однажды я жил в доме,
где в подъезде на всех этажах горели красные лампочки –
это изменило рельеф моей луны,
но ненамного.

В конце концов, дело только в доверии к тем,
кто обустраивает здешние места –
да, спустя рукава,
покуривая и поплевывая,
по неизменному принципу «война войной, а потоп – по расписанию».
Но тебе ли, с твоей твердой тройкой по физике,
лезть с гаечным ключом в шестеренки заката?
Я этого не умею,
ты этого не умеешь,
и никто здесь этого не умеет,
кроме ведущего специалиста по закатам и восходам.

(Он же отвечает за другие технические подробности:
узел Хима,
узы Кесиль,
чрево моря, края земли, врата света и т. д.)

Вместе с тем никто не запретит тебе
и дальше рассказывать сказки о мирах,
где злобный брат-близнец Маленького принца
тайком плачет от любви к засранной планетке,
а бедный польский мальчик
ест синюю грушу.

Это тоже заложено в производственный план.

коротенькая песенка про Саженьку

Жила-была девочка Саженька,
а попросту Золушка.
Господь ее с коленей не ссаживал,
трепал за ушко.
Ну и что, что вся закопченная
и брови черточками –
полюби, нас, сказано, черненькими,
со всеми нашими чертиками.
Такова была Господня любовь полна, глубока,
что стала Саженька круглой, как бочка.
А родила малого голубка,
белого, говорю, голубочка.
Полюби нас за каждый грех, за любой изъян,
чтобы аду было жарко,
а более нас любить не из-за чего, да и нельзя.
……………………………………………
А потом раз пришли воздушные баре да князья
и съели Саженьку заживо.

Смешно, а жалко.
Точка.

О строении тел и сути явлений, или Ода хтоническому алкоголизму

Все тела состоят из бесов, водяных, земных и небесных
змей и горлиц, кротов и жаб
На минуточку, потому-то так седы и туманны утра
лица томны и взоры мутны, рыжи бороды ест ржа

Тут ведь главное, из запоя выходя, покрепче запомнить
шелест крыл и скрежет зубовный и на кухне нащупать кран
Ибо веруем и трепещем, тем спасемся во адской пещи
так обрящем тропу во храм

Веруй, веруй, ибо абсурдно, в женский мат и битье посуды
Жизнь есть майя, если по сути, и в особенности стрезва
А в раю чуть-чуть пахнет хлоркой, и летают на крыльях ломких
собутыльники и друзья

Потому что не из молекул, из мокриц и гадов малейших
из невидимых юрких бесов и локальных стихийных бедствий
состоят простые тела
Как сказал бы Фалес из Милета
о таки, малята, дела

Кузнечик в январе

                         Федору

(…А все-таки кузнечик в январе
не то же, что кузнечик в янтаре.)

Здесь воздух сам, умноженный на ноль,
глядит умно, бесстыдно и несыто
на градусник, завернутый в льняной
платочек улиц, жаждущих пластита.

(Блестит кокардою городовой,
блюдя покой общины родовой.)

Пигмеи рубят мерзлого слона,
жив-жив, талдычит мушка привозная.
Мы все горазды повторять слова,
которых от рождения не знаем.

(Прости меня, хитиновый гораций,
я рад бы умереть – и рад стараться.)

Прости мой зимний стих, он не про то,
прости длинноты и самоповторы.
Здесь нет морей, и значит, нет портов,
и спасу нет от дивных шлюх портовых.

У каждой восемь рук и восемь ног,
отныне ты не будешь одинок.

(Кузнечику беспечно и тепло,
он курит лучший в мире гидропоник,
и воздух бьется грудью о стекло,
и воздух сам, и воздух – ну ты понял.

Поет себе кузнечик в январе,
застывший в жирном зимнем янтаре.)

* * *

Ангел спального района,
озираяся, тайком
вспархивает в два приема
на заснеженный балкон.
Пальцы греет, молча скалит
эбонитовы клыки
и антенны выпускает,
как стальные лепестки.

Вот над чьею-то кроватью
тихо склонится, как вор
и – хвала Кетцалькоатлю –
лживу душу вынет вон.
Озабоченно поправит
закопченное пенсне,
смайлик Господу отправит
в электрическом письме.

(Звезды щурятся ревниво, снег ложится неживой.
Как песчинки, херувимы пляшут в ране ножевой.
Шлакоблочные руины, черным Господом хранимы,
спят и видят ничего,
спят и видят ничего.)

* * *

Дима Д. был из актерской семьи
и поэтому стал актером, потом вахтером.
Часто приходил со словами: «Слышь, займи
сотню-две, извини, что я втертый, отдам во вторник».

(Никому в голову не приходило Диме отказывать.
Раз в полгода
приходилось Диму откачивать.)

Одно время Дима играл в нашей группе на басухе –
смешно, он и разговаривал басом.
Худой, под два метра ростом, лохматый, а по сути –
интеллигентный мальчик с тихим таким прибабахом.

Музыкант из него тоже вышел так себе.
Нанялся распорядителем в ритуальное агентство –
обустраивать смерть по установленной таксе,
объяснять родным,
во что мертвецу прилично одеться.

От таких дел Дима и запил – сперва легонечко,
а потом придешь, смотришь, лежит и лежит.
Кто-то не забывал приносить ему аптечные флакончики,
и может быть, иногда чуть-чуть лапши.

Не знаю, от чего он умер,
от дрянного бухла или от голода.
Я пришел, когда его выносили из парадного.
МЧСники работали в респираторах,
так что, видимо, пролежал Дима достаточно долго.

* * *

поклонюсь крыльцу и пустым углам
помолюсь поганой дыре
душу-девицу, что нежна, смугла
задушу во сне на заре
задушу во сне, утоплю в говне
упасу от смерти в огне
то не тьма в окне – божья мать в окне
борода ея в толокне
наколю я щеп, наколю я щеп
и светелочку запалю
помолюсь за всех, помолюсь за всех
кого паче ада люблю
во златую пещь, во златую пещь
посади меня мой господь
чтобы твердой корочкой взялся верх
угольком почернел испод

"Земную жизнь пройдя до рубикона..."

                 …и равнодушная природа.

Земную жизнь пройдя до рубикона,
я очутился в мангровом аду,
где жирные стрекозы, как драконы,
сородичей хватали на лету.

Во влажной мгле топтались броненосцы,
все обращалось в тлен, едва остыв,
и раздували розовые ноздри
неназванные хищные цветы.

И так неспешно двигалась пирога,
что капли высыхали на весле
от взмаха и до взмаха,
                           и природа
внимательно смотрела нам вослед.

P.S. Домодедово, 24.01.11

                         Анне Яблонской, которую я не знал

А ты не гуляй в потемках
не ходи к Синаю
рвется там где тонко только любовь земная
да сирый болящий свет

(Большой мясорубке не хватает мяса
звезды близоруки давят на массу
во сне ругаются то ли по-русски то ли по-арабски
ловят рыбку в дыму
вот бы позвать веселого мастера Веселиила
пусть сделает ковчег из олова и речного ила
законопатит щели болотной ряской
спрячет нас всех и не рассказывает никому)

Все что остается
руны и руины
а сквозь них струится зимний легкоранимый
не проходит мимо
не проходит нет