Ад неиллюзорный

 

 

 

Проводник, нестарый еще, приземистый, темнолицый и быстроглазый, как все они здесь, говорит почти без акцента: да ты не бойся, можно подойти к самому краю, так лучше видно и удобнее снимать. Ясмин, ехидно-заинтересованно: с чего вы взяли, что я боюсь? Проводник усмехается неизвестно чему и уводит глаза куда-то далеко-далеко, предположительно – за ломаную линию вон той горной гряды, где после долгой агонии остывает закат. За четыре дня Ясмин так и не привыкла к этому странному человеку, к его манере обрывать разговор и оставлять ее вопросы без ответа, как будто он нес в себе какую-то ему одному дозволенную тайну. Хотя заплачено мерзавцу было, по мнению Ясмин, более чем достаточно, на ее памяти это был первый проводник, позволявший себе держаться столь независимо, на грани грубости даже. Его предшественники были готовы чуть ли не в пляс пуститься за пару лишних лиаров, мигом теряя хваленую, пестрыми этнографическими байками расцвеченную выдержку.

Вообще славный в ущелье подобрался народец. Ясмин помнит, как в день приезда ее джип окружила толпа низкорослых оборванных людей. Они бесцеремонно тыкали пальцами в ее камуфляж и оборудование и вопили на все лады, как тысяча недорезанных дьяволов. Это они так общаются между собой на своем кошмарном клекочущем языке, ага. Умение переорать собеседника здесь считается главным в искусстве беседы и просто – хорошим тоном.

Можно подумать, никогда не видели живого военного фотокорреспондента. Ну, положим, такого фотокорреспондента они и впрямь не видели. Губы Ясмин, двадцатидевятилетней, дочерна загорелой, всегда подтянутой Ясмин, на мгновение крепко сжимаются, верхняя длиннее нижней, что придавало бы лицу несколько кроличье выражение, если бы она не приучила себя постоянно улыбаться, даже когда оставалась одна, а это случалось нечасто, да-да, совсем нечасто. Очень кстати вспоминается, как русины из секты протоманихеев-душителей, не боявшиеся ни напалма, ни самого Господина Наместника и его бронированных бригад, уважительно называли ее Смерть в Кармане – ух, как ей нравилось это диковатое на вкус многих произвище. Иногда ей казалось, что смерть и вправду живет в бесчисленных карманах ее камуфляжного жилета, примелькавшегося во всех горячих точках Побережья. Ручная, совсем не страшная. Что-то вроде игрушечного зверька. Такая смерть-тамагочи, что ли. Прикармливай ее время от времени, и все будет в порядке.

 

 

*   *   *

 

Что ни говори, а за минувший год она где только не отметилась: Мо-Дала, Арзахель, Малая Сийюца. И всюду был привычный ад. Ад неиллюзорный, как любил говорить ее редактор – из него то и дело выскакивали всякие замысловатые словечки, сохранившиеся, должно быть, еще со студенческих лет. Он же, редактор, предупредил ее, что поездка в ущелье будет ее последним заданием в этом сезоне. Я не позволю тебе рисковать твоим будущим ребенком – а что ты так на меня смотришь? Забыла, с кем имеешь дело? Я узнаю новости раньше, чем они сами узнают о своем существовании, old school of journalism, так-то. Да и ты уже не девочка, сколько можно скакать под шрапнелью. Редактор откинулся на спинку кресла, давая понять, что разговор закончен, Ясмин, не перестававшая улыбаться все время, пока он разглагольствовал, вдавила окурок, испачканный розовой помадой, в переполненную пепельницу и вышла из кабинета с той же ровной – всем и никому – счастливо-безучастной улыбкой.

 

 

*   *   *

 

Итак, что мы имеем? Месяц назад федералы загнали в ушелье несколько сотен обросших, шатающихся от ран и бессонницы, полураздетых и почти безоружных горцев – все, что осталось от прекрасно укомплектованной 20-тысячной армии мятежного генерала Гуррибы. Спуститься в долины повстанцам вряд ли уже когда-нибудь светило – федералы охватили ущелье плотным полукольцом, хотя сами, судя по всему, отнюдь не рвались брать приступом последний оплот крамолы. Все-таки четыреста лет непрерывной войны чему-то их научили. В общем, речь шла о долгой осаде, неспешных, обстоятельных рейдах по зачистке окрестных селений, вдумчивом отстреле лазутчиков – ну вот как в тире садишь заряд за зарядом в картонных уточек. Для повстанцев, соответственно, речь шла о медленной голодной смерти. У них даже выбора такого – «или-или» – не было: сдаться означало обречь себя на муки едва ли не более страшные, чем муки голода. В этом смысле парни из специально созданного «Управления по работе с населением освобожденных территорий» тоже многое переняли у противника.

На днях головорезы Гуррибы все же высунулись из ущелья и, потеряв с десяток бойцов, совершили дерзкий набег на соседнюю деревню с целью разжиться провизией (что, мол, с того, что своих грабим – на войне как на войне, войдите и вы в наше положение, да и вообще предрассудки это все насчет знаменитой взаимовыручки, новое время – новые обычаи). Все, что им досталось – две тощие коровы да несколько кругов твердого кислого сыра. Столь жалкий улов лишь разозлил грабителей. В отместку судьбе они сожгли деревню и увели жителей с собой – всех до единого, кроме совсем дряхлых стариков, которым пришлось перерезать глотки прямо на порогах их домов, чтобы не тащить с собой (слухи о трогательном, с молоком матери впитанном уважении к пожилым людям, также оказались преувеличенными). Надо полагать, теперь повстанцы ожидали, что родственники захваченных валом повалят в ущелье, чтобы заплатить выкуп – неким волшебным образом огибая и проницая посты федералов. Ничем другим, как отчаянием доведенных до крайности людей, объяснить эту вылазку было невозможно. И потом, заложников ведь тоже надо кормить?

 

 

*   *   *

 

Она понятия не имела, когда успела залететь. При таком сумасшедшем темпе – аэропорт, самолет, сраный отель аккурат в Господней заднице, репортаж, самолет, редакция, попойка с очередными нужными людьми в кабачке папаши Риуса, и хорошо, если к утру доберешься до квартирки в Верхнем городе – попробуй-ка упомнить, чье дыхание согревало твою щеку, чей пот высох на твоей коже вчера, позапозавчера, месяц назад. Она никогда не заморачивалась ни таблетками, ни спиралями, ни тестами, полагаясь – ха-ха – на порядочность партнера. Презервативы казались ей чем-то в принципе избыточным, вроде шерстяных чулок, поддетых под тесные джинсы. В конце концов, ну не с прыщавыми же маргиналами она спала. С тех пор, как ее лишил невинности учитель, знаменитый когда-то фотограф, обаятельный морщинистый алкоголик, похожий на увеличенного до нормальных мужских габаритов Джаггера, убиравший седые волосы под тонкую шелковую сеточку, доверие к людям – ха-ха три раза – не подводило Ясмин. На самом деле где-то глубоко-глубоко внутри ей было наплевать на все эти бабьи цацки – меня-то пронесет, как-нибудь да пронесет, я вообще не за этим здесь. Ну вот и допрыгалась.

То, что без спроса поселилось внутри нее полтора месяца назад, пока не беспокоило, не мешало главному, то есть работе. Пока. Что будет потом – об этом она старалась не думать. По правде сказать, она даже еще не решила, стоит ли его оставлять. Чужих детей, этих маленьких пищащих и гадящих уродцев, она обходила за версту.

 

 

*   *   *

 

Ясмин, чудесная золотокудрая Ясмин с морщинками возле губ от всегдашней благожелательной улыбки, краса и гордость столичного иллюстрированного еженедельника (про который только недоброжелатели могут сказать, что его страницы пестрят броскими снимками казней и погромов в ущерб вкусу и такту, не щадя чувства читателей), Ясмин с камерой на поясном штативе стоит у края смрадного земляного котла. Снизу в объектив ее «Пентакса» смотрят глаза, утопленные в грязном воске, десятки голодных настороженных глаз. Странно, пленные молчат и словно чего-то ждут.

Когда Ясмин, не отрывая взгляда от того, что должно стать ее лучшим репортажем, передвигается влево в поисках лучшего ракурса, проводник неожиданно сильно толкает ее в спину. Смазанный кадр, за который наставник долго и изобретательно бранил бы ее: темное горбоносое лицо проводника, схваченное в развороте при падении, не выражает ровным счетом ничего, в точности как и запрокинутые лица пленных (еще один кадр, последний в ее карьере). Одна дикая кровь, одна подлая порода. Здесь не считается зазорным подкараулить соперника на кривой тропке и всадить нож между лопаток.

Та, другая, профессиональная Ясмин, напоследок отмечает вполне отстраненно, что за все четыре дня она ни разу не поинтересовалась, как зовут проводника. ТЕРЯЮ ХВАТКУ, что ли? Еще ты успеваешь ПОДУМАТЬ, что у редактора был чертовски странный голос, когда он говорил о ребенке, и совершенно некстати приходит воспоминание об одной развеселой вечеринке, в конце которой ты оказалась и в его постели. ЧУВСТВУЕШЬ, что проваливаешься в живую дышащую и копошащуюся бездну. ЧУВСТВУЕШЬ, как в твои запястья, предплечья, шею впиваются мелкие острые ЗУБЫ. Когда демоны, при виде крови принявшие наконец-то свое истинное обличье, разрывают когтистыми лапами твой живот, добираясь до самого лакомого, ты уже, слава Богу, НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЕШЬ.

 

Эль, 1 января 2010